— Украинцы? — быстро среагировала Наташа. Нельзя сказать, что все сказанное было для нее чем-то новым — многое из того, что говорила Илта им регулярно говорилось на разнообразных политинформациях, где со всей марксисткой убедительностью растолковывалось, что нарастающие противоречия между империалистами в скором времени приведут их к краху. В это Наташа уже не верила, реально ознакомившись с положением дел по ту сторону фронта, однако кое в чем, надо полагать, политруки были правы. И в том, что казачество не подпустит русских фашистов к своей сфере влияния. И в том, что между разными поколениями русских мигрантов существует конфликт интересов. И, наконец, то, что у них всех (кроме, пожалуй, казачества) имелся общий враг — украинские националисты, мечтающие построить в Приморье свой Зеленый Клин, Зеленую Украину. Мечта, впервые вспыхнувшая еще в Гражданскую войну, сейчас получила новый импульс, что естественно не нравилось тем, кто мечтал о построении «Фашистского Приморья» и «возрожденной Империи». Ситуация получилась патовой: русские — фашисты и белоэмигранты обладали преимущественным влиянием в городах — особенно вдоль Уссурийской железной дороги, от Владивостока до Хабаровска. Украинцы же обладали столь же высоким авторитетом в сельской местности.
— Вот они, легки на помине, — усмехнулась Илта, кивнув на что-то за плечом Наташи. Та обернулась — в трактир входили очередные молодчики в черном, только вместо свастики и триколора у них были желто-голубые повязки с тризубом.
— Что будет драка? — с интересом спросила Наташа, заметив как темнеют лица украинцев при виде родзаевцев.
— Нет, не думаю, — покачала головой Илта, — где угодно, но не тут. Во-первых, это все-таки «Славянский трактир», тут подают блюда и русской и украинской кухни, песни опять же и украинские и русские поют. Нейтральная территория, короче. Ну, а потом — вон видишь у некоторых нашивки рядом с тризубом. Видишь, что изображено?
Наташа присмотрелась — у нескольких дружинников рядом с тризубом алел небольшой прямоугольник в углу которого виднелся совсем уж крохотный «Юнион Джек».
— Канадцы?
— Они самые, — хмыкнула Илта, — канадские украинцы вернее. Ну, ты же знаешь, — она не закончила фразу, но Наташа и так поняла о чем она. Если на русских фашистов ставила Япония, контролировавшая города вдоль железной дороги, то на украинцев ставила Британия и ее доминион. Тем более, что Канада имела козырь в виде «своих» украинцев из которых массово вербовались «добровольцы» в помощь Зеленому Клину. Между двумя империями был установлен негласный договор — кто кого курирует на Дальнем Востоке. Получалась сбалансированная схема, в которой Япония и Британия получали свою сферу влияния, ограниченную сферой влияния союзника.
Украинцы все еще мерялись вызывающими взглядами с родзаевцами, когда в трактир вошло еще с десяток человек. С первого взгляда было видно, что ни украинцами, ни вообще славянами они не были, что подтверждала знакомая всему Приморью форма Королевских канадских ВВС. Вслед за молодыми летчиками, рассаживающимися за отдельным столиком, в трактир зашел высокий крепкий старик в штатском. Голубые глаза, смотрели молодо и задорно, седые усы лихо завернуты вверх.
Увидев его, глаза Илты расширились от удивления.
— Роберт? Роберт Маккинес?!
— Мисс Сато?! Черт возьми, какая встреча!
Канадцы и украинцы с удивлением смотрели, как их пожилой спутник со смехом заключил в объятья красивую девушку евроазиатского вида. Рядом с ней он казался огромным словно шатун-гризли.
— Черт бы тебя побрал, Илта, у тебя жизней больше, чем у кошки, — взволнованно произнес старик, усаживаясь за столик рядом с девушками, — когда я узнал, что ваше сумасшедшее командование направило тебя в Наньнин, я готов был вытрясти душу из генерала Андо. Послать девчонку в самое пекло, у меня просто нет слов…
— Все прошло нормально, Боб, — улыбнулась Илта, — как видишь, я жива, чего нельзя сказать о… — она резко оборвала фразу.
— Ну да, конечно, — тот, кого назвали Маккинесом, сделал заказ половому и развернулся к Илте, — восстание резко оказалось обезглавленным. И слышал я, что небольшую группу японских офицеров отличившихся в Гуанси принимал тэнно. Говорили, что вроде их даже награждали, хотя кого и за что, разумеется, молчок. Вот не думал я…
— Вот не думайте и дальше, мистер Маккинес, — оборвала его Илта, — много думать вредно, я как-то говорила об этом Наташе. Кстати, познакомьтесь — Наталья Севастьянова, мы с ней приехали из Харбина. Так что говорите лучше по-русски.
Илта не стала уточнять откуда именно из Харбина приехали они с Наташей, равно как и то, в каком статусе она там пребывала. Впрочем, Маккинес и не стал задавать вопросов, видимо приняв русскую девушку за обычную эмигрантку.
— Эта синеглазая кошка уже прокричала мое имя на весь трактир, — на сносном русском языке обратился к Наташе канадец, — но я все-таки представлюсь еще раз. Роберт Маккинес, военный корреспондент в Приамурском Канадском Корпусе. Пишу всякую пафосную чепуху для наших домохозяек о подвигах канадских парней в войне против большевизма. Им в радость, а мне в удовольствие — пусть Империи будет хоть какая-то польза от старой перечницы вроде меня.
— Не прибедняйтесь, мистер Маккинес, — усмехнулась Илта, — там, где мы познакомились, вы доказали, что неплохо помните, с какой стороны держать «Арисаку». И помню, как вы порывались вести репортаж с передовой, самым бессовестным образом наплевав начитателей, ждущих очередного поэтического сборника. Вы даже обо мне не беспокоились — а я бы точно не простила себе, если бы не уберегла «канадского Киплинга».
— Я уже достаточно пожил, чтобы не цепляться за жизнь, — махнул рукой Маккинес, — а тосковать по мне будут разве что критики: беднягами придется искать новую жертву, чтобы вонзить в нее ядовитые зубы.
— Не прибедняйтесь, Боб, — повторила Илта, — Мистер Маккинес, — она обернулась к Наташе, — одновременно Редьярд Киплинг, Джек Лондон и Эдгар По Канады.
— Не ври девочке, — Маккинес подмигнул Наташе, — а то она и вправду подумает, что сидит рядом с какой знаменитостью. Я всего лишь посредственный рифмоплет, золотые годы которого давно позади.
— Я надеюсь, что Индокитаю вы посвятили парочку бездарных стихов? — спросила Илта.
— Да, нацарапал на досуге, — кивнул Роберт, — у стариков много свободного времени.
Маккинес прокашлялся и негромко начал читать:
Меня учили: «Не убей»,
И были мне близки
Слова о том, чтоб на людей
Не поднимать руки.
И я не ведал о войне,
Но в некий час вожди
Булатный меч вручили мне,
Сказав: «Теперь иди.
Врага своей родной страны
Ступай разить в строю.
Убийства в мирный день грешны,
Но праведны в бою.
Топчи же трупы, как стерню,
Ступай, благословлен
Церковным клиром на резню:
Войны суров закон.»
Убить почетно на войне —
Я, не жалея сил,
Врага с иными наравне
Разил, разил, разил…
Бесстрашно я шагал в дыму
Среди других рубак,
Но этих правил не пойму…
Христе, подай мне знак!
[2]
Маккинес замолчал, принимая от полового тарелку с аппетитными бефстроганов с вареной картошкой и солеными огурцами. Рядом половой поставил и вторую рюмку, которую куноити тут же доверху наполнила из своего графина.
— Как и всегда жизненно — после недолгого молчания произнесла Илта, — Случайно это не навеяно разговором в том ресторанчике в Кантоне? Когда мы спорили о различиях в западном и восточном мышлении на примере японских и канадских солдат?
— Ну, я об этом думал еще раньше, — усмехнулся Маккинес, — я же не первый год на востоке. Но тот разговор и впрямь стал побудительным толчком. Наши солдаты ведь и впрямь воспитывались в христианских семьях, все читали Евангелие, все помнят заповедь, о которой я написал в стихах. И все равно им приходится убивать — убивать много, убивать хорошо, убивать, чтобы не убили их самих. И ведь у всех них, у нас в голове по-прежнему эти заповеди. Убивать плохо, но плохо и быть дезертиром, плохо не выполнять долг перед Империей. Говорят, что Бог не любит убийств, но священники Его именем благословляет войны. Японцам проще — у них Бог и Император един, они могут услышать от него самого, что им следует делать. Поэтому японцы убивают, не рефлексируя, не испытывая угрызений совести, для них убийство и даже самоубийство не смертный грех, а богоугодное дело. И вот я думаю — может красным могут противостоять только ТАКИЕ? Большевики отвергли бога и выиграли свою революцию, а те, кто выступал против в большинстве своем думали также как и герой моего стихотворения. Может и вправду — чтобы победить Дьявола нужен иной, более сильный?
— Я помню, вы читали, — задумчиво произнесла Илта.
В том странном, странном путешествии
Был мной услышан странный звук.
Там Дьявол с банджо в подземелье,
Играл под костный перестук.
И в вальсе кружатся скелеты,
Веселье мертвых — не живых!
И гоблины из темных щелей,
Сердито пялятся на них
[3]
— Я читал это не только тебе, — усмехнулся Маккинес, — но и самому Маккензи Кингу. Ты ведь знаешь, что он увлекается спиритизмом?
Илта ограничилась вежливым кивком, хотя знала она о пристрастиях канадского премьера побольше Роберта Маккинеса. Ей приходилось краем уха слышать и о жутковатой истории, в которую вылилось увлечения канадского лидера.
— С точки зрения христианства, все это — колдовство, — продолжал Маккинес, — японцы тоже почитают множество богов и духов — кто они не демоны с христианской точки зрения? В Нидервере, как я слышал, тоже возрождают какие-то языческие добродетели. А наша «Армия Афродиты», точнее ваша, мисс, — он повернулся к Наташе, — можно ли было представить такое еще лет десять назад? С другой стороны — может так и нужно? Против тех, у кого вместо морали одна «классовая борьба» и «революционная необходимость» наверное, и вправду может выстоять что-то такое? Дремучее, архаичное, людоедское — но с танками, линкорами и самолетами.
— Война настраивает вас на философский лад, — рассмеялась Илта, — но хотя у меня и совершенно нехристианское мышление, сильно увлекаться восточной мифологий, я бы не советовала. Она не так хороша, как представляется западному сознанию.
— Мне ли о том не знать, мисс Сато, — сказал канадец, — я ведь десять лет провел в Китае.
— Я помню, — кивнула Илта, — вы же оттуда вынесли свою любовь к восточным учениям.
— Да, — усмехнулся Маккинес, — после десяти лет в Пекине и Нанкине, я увлекся восточной философией и весьма невзлюбил китайцев. Особенно — китайцев-коммунистов.
— А где вы так научились говорить по-русски, — вдруг спросила Наташа, — в Харбине?
— Не только, — покачал головой Маккинес, — я же был еще и в Москве. Еще до войны в начале тридцатых. Побывал и у Кремля и в Мавзолее, даже отстоял в очереди желающих почтить памяти Вождя. Тогда я и понял, что все эти разговоры про «прогрессивность» большевистских воззрений — очередная пропаганда и ложь.
— Большевик всегда врет, — убежденно сказала Илта, — большевик не может не лгать. Ты согласна со мной, Наташа? — она обернулась к русской девушке. Та, застигнутая врасплох, нерешительно кивнула — несмотря на все, что она узнала и пережила за последний месяц, несмотря на принятое ею решение, разрыв с прошлым давался ей нелегко.
— Под прикрытием марксизма и прочей социалистической шелухи таится самый грубый фетишизм, — продолжал Маккинес, — примитивнее гаитянского вуду или местного шаманизма. Там хотя бы есть вера в своих владык Земли, Неба и Ада. У большевиков же нет ничего, кроме мумии их дохлого вождя. И это самое страшное — основа советской военной силы, самого СССР как государства всего лишь кусок протухшей мертвечины.
— Помнится, вы даже стихотворение написали, — сказала Илта.
— Да, — кивнул Маккинес, — и мне после этого запретили въезд в СССР.
— А прочтите, — вдруг попросила Наташа.
— Как скажете, — кивнул Маккинес, — хотя это не самое приятное чтиво.
Он замолчал, собираясь с мыслями и начал негромко читать:
Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом,
Словно крысы, входя — ищут нюхом вождя, прощаются с Ильичом.
Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть:
Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть.
Серые стены Кремля темны, но мавзолей — багров,
И шепчет пришлец из дальней страны: «Он не умер, он жив-здоров».
Для паломников он мерило, закон, и символ, и знак и табу:
Нужно тише идти: здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу.
Доктора в него накачали смолу — для покоя людских сердец,
Ибо если бог обратится в золу, то и святости всей — конец.
Он говорил и Наташа, словно оцепенев, ловила каждое его слово. С молоком матери она впитывала, что тот самый мертвец — главная святыня всех советских людей, Тот, чьей волей создано самое справедливое в мире государство. И эту волю она, равно как и вся советская молодежь, должна воплотить в жизнь. Сейчас же, то, что казалось ранее прописными истинами, предстало совсем в ином свете. Тот, кто читал сейчас все это, не знал, что его стихи доносятся до ушей недавней комсомолки. Маккинесу не было нужды вести пропаганду — ведь он думал, что находится среди своих. Он читал то, что думал, то, что видел и Наташа чувствовала жуткую правду, скрытую в этих строках, падающих в ее душу подобно свинцовым плитам на дно колодца: