Человек, болтавший в галерее базилики Эмилия с Гаем Тауривием и Эмилием Варином, как раз и был одним из этих вырождающихся римлян. Его звали Апулеем Тудертином, потому что предки его пришли в Рим из Тудера; он был клиентом Марка Красса.
Все трое стояли недалеко от Спартака, толкуя об общественных делах. Спартак, углубившись в серьезные и печальные размышления, не слушал их разговоров.
С тех пор как фракиец нашел свою сестру в столь тяжелом положении, первой мыслью, первой его заботой было вырвать Мирцу из рук человека, оскорбившего и унизившего ее. Катилина со свойственной ему щедростью, на этот раз не вполне бескорыстной, отдал в распоряжение рудиария и остальные восемь тысяч сестерциев, которые он выиграл в тот день у Долабеллы: он хотел помочь Спартаку выкупить Мирцу.
Спартак с благодарностью взял деньги, обещая вернуть их, хотя Катилина и отказывался от этого, и тотчас же отправился к хозяину сестры, чтобы выкупить ее.
Разумеется, хозяин Мирцы, видя тревогу Спартака за судьбу сестры и его горячее желание освободить ее, непомерно поднял цену. Он говорил, что Мирца обошлась ему в двадцать пять тысяч сестерциев (он приврал наполовину), указывал на то, что она молода, красива, скромна, и, подытожив свои расчеты, объявил, что девушка представляет собою капитал по меньшей мере в пятьдесят тысяч сестерциев. Он поклялся Меркурием и Венерой Мурсийской, что не уступит ни одного сестерция.
Легче себе представить, чем описать отчаяние бедного гладиатора. Он просил, он умолял, но негодяй, уверенный в своих правах, зная, что закон на его стороне, был непоколебим.
Тогда Спартак в бешенстве схватил мерзавца за горло и, наверное, задушил бы, если б его не удержала мысль о Мирце, о своей родине, о задуманном им тайном деле, которое было для него священным; он знал, что без него дело это обречено на гибель.
Спартак опомнился и выпустил хозяина Мирцы. У того глаза чуть не выскочили из орбит, лицо и шея посинели, он был оглушен и почти потерял сознание. После нескольких минут раздумья Спартак спокойно обратился к нему, хотя все еще был бледен и весь дрожал от гнева и пережитого волнения:
— Так сколько ты хочешь?.. Пятьдесят тысяч?..
— Я… больше не хо… чу… ни… чего… уби… райся!.. Уби… райся… к черту… или я со… зову… всех сво… их… ра… бов!.. — выкрикивал хозяин, заикаясь.
— Прости меня, извини!.. Я вспылил. Бедность виновата… любовь к сестре… Выслушай меня, мы столкуемся.
— Столковаться с таким разбойником, как ты? Ты ведь сразу бросаешься душить человека! — возразил хозяин, уже несколько успокоившись и ощупывая шею. — Вон! Вон отсюда!
Спартаку удалось кое-как успокоить негодяя, и они пришли к такому соглашению: Спартак вручит ему тут же две тысячи сестерциев с условием, что Мирце отведут особое помещение в доме и Спартаку будет разрешено жить вместе с ней. Если через месяц Спартак не выкупит сестру, она опять станет рабыней.
Золотые монеты сверкали очень заманчиво, условие было довольно выгодным: хозяин получал тут чистого дохода по меньшей мере тысячу сестерциев, ничем не рискуя. И он согласился.
Убедившись в том, что Мирцу поместили в удобной маленькой комнатке, расположенной за перистилем дома, Спартак попрощался с нею и направился в Субуру, где жил Требоний.
Он рассказал ему все, что случилось, и просил совета и помощи.
Требоний постарался успокоить Спартака. Он пообещал ему свое содействие и помощь, сказав, что он похлопочет и найдет способ избавить Спартака от забот, даст ему возможность если не совсем освободить сестру, то, по крайней мере, устроить так, чтобы впредь никто не мог обидеть и оскорбить ее.
Обнадеженный обещаниями Требония, Спартак пошел в дом Катилины и с благодарностью вернул ему восемь тысяч сестерциев: сейчас он в них не нуждался. Мятежный патриций долго беседовал со Спартаком в своей библиотеке; говорили они, видимо, о делах секретных и весьма важных, судя по предосторожностям, принятым Катилиной для того, чтобы посторонние не помешали их беседе… Никто не знает, о чем они говорили, но с этого дня Спартак стал часто бывать в доме патриция; теперь их связывали узы дружбы и взаимного уважения.
С того самого дня, как Спартак получил свободу, его прежний ланиста Акциан ходил за ним по пятам и надоедал ему бесконечными разговорами о шаткости его положения, о необходимости устроиться прочно и надежно обеспечить себя. Кончил он тем, что напрямик предложил Спартаку заведовать его школой или же снова запродаться в гладиаторы, причем посулил такую сумму, какой никогда не заплатил бы даже свободнорожденному.
Свободнорожденными назывались люди, родившиеся от свободных граждан или же вольноотпущенников — от свободного и служанки или от слуги и свободной гражданки. Не следует забывать, что, кроме людей, попадавших в рабство во время войн и проданных затем в качестве гладиаторов, иногда, в наказание за какие-либо провинности, существовали еще и гладиаторы-добровольцы. Обычно это были бездельники, кутилы и забияки, погрязшие в долгах, не способные удовлетворить свои необузданные прихоти и страсть к удовольствиям, буяны, не дорожившие жизнью. Продаваясь в гладиаторы, они давали клятву, формула которой дошла до наших дней, — закончить свою жизнь на арене амфитеатра или цирка.
Спартак, разумеется, решительно отверг все предложения своего прежнего хозяина и попросил ланисту не беспокоить его впредь своими заботами. Но Акциан не переставал преследовать Спартака и вертеться около него подобно злому гению или предвестнику несчастья.
Тем временем Требоний, который полюбил Спартака, а может быть, имел и некоторые виды на него в будущем, усердно занялся судьбой Мирцы. Друг Квинта Гортензия и горячий поклонник его ораторского таланта, он имел возможность порекомендовать Валерии, сестре Гортензия, купить Мирцу, которая была воспитанной и образованной девушкой, говорила по-гречески, умела умащивать тело маслами и благовониями, знала толк в притираниях, употреблявшихся знатными патрицианками, и могла быть полезной Валерии для ухода за ее особой.
Валерия не возражала против покупки новой рабыни, если та подойдет ей. Она пожелала увидеть Мирцу, поговорила с ней и, так как Мирца ей понравилась, тут же купила ее за сорок пять тысяч сестерциев. Вместе с другими своими рабынями она увезла ее в дом Суллы, женой которого Валерия стала 15 декабря прошлого года.
Хотя это и не совпадало с планами Спартака, мечтавшего о том, чтобы сестра его стала свободной, все же в ее положении это оказалось лучшим выходом: по крайней мере, она была избавлена — и, возможно, навсегда — от позора и бесчестия.
Итак, в какой-то мере устроив судьбу Мирцы, Спартак занялся другими серьезными и, по-видимому, требующими тайны делами, судя по частым его беседам с Катилиной и ежедневным продолжительным свиданиям с ним. Фракиец, кроме того, усердно посещал все школы гладиаторов, а когда в Риме происходили состязания, то он бывал во всех кабачках и тавернах Субуры и Эсквилина, где постоянно искал встреч с гладиаторами и рабами.
О чем же он мечтал, за какое дело взялся, что он замыслил?
Об этом читатель скоро узнает.
Как-то, стоя на верхней галерее базилики Эмилия, Спартак был погружен в глубокое раздумье; он не слышал того, что говорилось вокруг, и ни разу не повернул головы в ту сторону, где громко болтали между собой Гай Тауривий, Эмилий Варин и Апулей Тудертин, не слышал их крикливых голосов и грубых острот.
— Очень хорошо, отлично! — говорил Гай Тауривий, продолжая разговор с товарищами. — Ах, этот милейший Сулла!.. Он решил, что можно разрушить памятники славы Мария? Ах! Ах! Счастливый диктатор думал, что достаточно свалить статую, воздвигнутую в честь Мария на Пинцийском холме, и арку в Капитолии, воздвигнутую в честь победы над тевтонами и кимврами, — и память о Марии исчезнет! Да, да, он считал, что этого достаточно, чтобы стереть всякий след, всякое воспоминание о бессмертных подвигах уроженца Арпина. Несчастный безумец!.. Из — за его свирепости и страшного могущества в наших городах, пожалуй, не осталось бы жителей и вся Италия превратилась бы в груду развалин. Но, как бы то ни было, Югурту победил не он, а Марий! И не кто иной, как Марий, одержал победу при Аквах Секстиевых и Верцеллах!
— Бедный глупец! — визгливо кричал Эмилий Варин. — А вот консул Лепид украшает базилику чудесными щитами, на которых увековечены победы Мария над кимврами!
— Я и говорил, что этот Лепид будет бельмом на глазу у счастливого диктатора!
— Брось ты!.. Лепид ничтожество! — сказал тоном глубочайшего презрения клиент Красса, толстенький человечек с брюшком. — Какую неприятность может он доставить Сулле? Не больше, чем мошка слону!
— Да ты не знаешь разве, что Лепид не только консул, но и богач! Он богаче твоего патрона Марка Красса!
— Что он богат, это я знаю, но что он богаче Красса, этому я не верю.
— А портики в доме Лепида ты видел? Самые красивые, самые великолепные портики не только на Палатине, но и во всем Риме!
— Ну и что ж из того, что у него дом самый красивый в Риме?
— Да ведь это единственный дом, в котором портики построены из нумидийского мрамора!
— Ну и что ж? Этим, что ли, он устрашит Суллу?
— Это доказывает, что он могуществен; он силен тем, что народ любит его.
— Его любят римские плебеи. А разве мало они упрекают его за бессмысленную роскошь и безудержное мотовство?
— Не плебеи, а завистливые патриции, которым не под силу с ним тягаться.
— Запомните мои слова, — прервал их Варин, — в этом году случится что-нибудь необыкновенное.
— Почему же?
— Потому, что в Аримине произошло чудо.
— А что там случилось?
— На вилле Валерия петух заговорил человеческим голосом.
— Ну, если это правда, то действительно такое диво предвещает удивительные события!
— Если это правда? Да в Риме все только об этом и говорят. Рассказывали об этом чуде сам Валерий и его семья, вернувшаяся из Аримина, да и слуги их тоже подтверждают.
— Действительно, необыкновенное чудо, — бормотал Апулей Тудертин; человек религиозный, полный предрассудков, он был глубоко потрясен и искал тайного смысла в явлении, которое, как он твердо верил, представляло собою предупреждение богов.
— Коллегия авгуров уже собиралась для разгадки тайны, скрытой в таком странном явлении, — произнес своим скрипучим голосом Эмилий Варин, а затем, подмигнув атлету, добавил: — Я хоть и не авгур, а мне все ясно.
— О! — воскликнул с удивлением Апулей.
— Чему тут удивляться?
— О-о! — на этот раз насмешливо воскликнул клиент Марка Красса. — А ну-ка, объясни нам, раз ты лучше, чем авгуры, понимаешь скрытый смысл этого чуда!
— Это предупреждение богини Весты, оскорбленной поведением одной из своих весталок.
— Ах, ах!.. Теперь я понял! А ведь правда… недурно придумано… иначе и быть не может! — смеясь, сказал Гай Тауривий.
— Ваше счастье, что вы понимаете друг друга с полуслова, а я, признаюсь, недогадлив и ничего не понял.
— Что ты притворяешься? Как это ты не понимаешь?
— Нет, право, клянусь двенадцатью богами Согласия, не понимаю…
— Да ведь Варин намекает на роман одной из дев-весталок, Лицинии, с твоим патроном!
— Злостная клевета! — возмущенно воскликнул верный клиент. — Какая наглая ложь! Этого не только вымолвить, но и подумать нельзя!
— И я говорю то же самое, — сказал Варин с насмешливой улыбкой и издевательским тоном.
— Так-то оно так, а вот поди наберись храбрости и внуши это добрым квиритам! Они все в один голос настойчиво твердят об одном и осуждают увлечение твоего патрона прекрасной весталкой.
— А я повторяю: это сплетни!
— Я понимаю, милейший Апулей Тудертин, что ты должен так говорить. Это очень хорошо и вполне понятно. Но нас-то не надуешь, нет, клянусь жезлом Меркурия! Любви не скроешь. И если бы Красс не любил Лицинию, он не сидел бы рядом с ней на всех собраниях, не выказывал бы особой заботливости о ней, не смотрел бы на нее так нежно и… Ну, мы-то понимаем друг друга!
В эту минуту к Спартаку подошел человек среднего роста, но широкоплечий, с мощной грудью, сильными руками и ногами, с лицом, дышащим энергией, мужеством и решимостью, чернобородый, черноглазый и черноволосый. Он легонько ударил фракийца по плечу и этим вывел его из задумчивости.
— Ты так погружен в свои мысли, что никого и ничего не видишь.
— Крикс! — воскликнул Спартак и провел рукой по лбу, как будто желал отогнать осаждавшие его мысли. — Я тебя и не заметил!
— А ведь ты на меня смотрел, когда я прогуливался внизу вместе с нашим ланистой Акцианом.
— Будь он проклят! Ну как там, рассказывай скорей! — спросил Спартак.
— Я встретился с Арториксом, когда он вернулся из поездки.
— Он был в Капуе?
— Да.
— Виделся он с кем-нибудь?
— С одним германцем, неким Эномаем; его считают среди всех товарищей самым сильным как духом, так и телом.
— Хорошо, хорошо! — воскликнул Спартак; глаза его сверкали от радостного волнения. — Ну и что же?
— Эномай полон надежд и мечтает о том же, о чем и мы с тобою; он принял поэтому наш план, присягнул Арториксу и обещал распространять нашу святую и справедливую идею (прости меня, что я сказал «нашу», я должен был сказать «твою») среди наиболее смелых гладиаторов школы Лентула Батиата.
— Ах, если боги, обитающие на Олимпе, будут покровительствовать несчастным и угнетенным, я верю, что не так далек тот день, когда рабство исчезнет на земле! — тихо промолвил глубоко взволнованный Спартак.
— Но Арторикс сообщил мне, — добавил Крикс, — что Эномай хотя и смелый человек, но слишком легковерен и неосторожен.
— Это плохо, очень плохо, клянусь Геркулесом!
— Я тоже так думаю.
Оба гладиатора некоторое время молчали. Первым заговорил Крикс, он спросил Спартака:
— А Катилина?
— Я все больше и больше убеждаюсь, — ответил фракиец, — что он никогда не примкнет к нам.
— Значит, о нем идет ложная слава? И пресловутое величие души его — пустые россказни?
— Нет, душа у него великая и ум необычайный, но благодаря воспитанию и чисто латинскому образованию им владеют всяческие предрассудки. Я думаю, что ему хотелось бы воспользоваться нашими заветными мечтами, чтобы изменить существующий порядок управления, а не варварские законы, опираясь на которые Рим сделался тираном всего мира.
После минуты молчания Спартак добавил:
— Я буду у него сегодня вечером, встречусь там и с его друзьями и постараюсь договориться с ними относительно общего выступления. Однако опасаюсь, что это ни к чему не приведет.
— Катилине и его друзьям известна наша тайна?
— Если даже они и знают о ней, нам все равно не грозит опасность: они нас не предадут, если мы даже и не придем к соглашению с ними. Римляне не особенно боятся рабов; нас, гладиаторов, они не считают сколько-нибудь серьезной угрозой для себя.
— Да, это так, мы в их представлении не люди. Даже с рабами, восставшими восемнадцать лет назад в Сицилии под началом сирийца Эвна, они считались больше, чем с нами.
— Да, те для них были почти что людьми.
— А мы какая-то низшая раса.
— О Спартак, Спартак! — прошептал Крикс, и глаза его засверкали гневом. — Больше, чем за жизнь, которую ты мне тогда спас в цирке, я буду благодарен тебе, если ты стойко будешь бороться с препятствиями и доведешь до конца трудное дело, которому ты себя посвятил. Объедини нас под своим руководством, чтобы мы могли, обнажив мечи, помериться силой в ратном поле с этими разбойниками и показать им, что гладиаторы не низшая раса, а такие же люди, как и они!
— О, я буду с непоколебимой волей, с беспредельной энергией и упорством, всеми силами души до конца моей жизни бороться за наше дело! Я буду биться за свободу до победы — или умру за нее смертью храбрых!
В словах Спартака чувствовалась глубокая убежденность и вера. Он пожал руку Криксу; тот поднес ее к сердцу и произнес в сильном волнении:
— Спартак, спаситель мой, тебя ждут великие дела! Такие люди, как ты, рождаются для подвигов и высоких деяний. Из таких людей выходят герои…