Он замер на месте, глядя вслед удалявшейся Эвтибиде. Неизвестно, сколько времени он простоял бы в таком оцепенении, если бы Спартак не взял его за плечи и не сказал:
— Ну что же, Крикс, уйдем мы наконец отсюда?
Галл очнулся и пошел рядом с фракийцем, то и дело оборачиваясь. Пройдя шагов триста, он воскликнул:
— А ты еще не хочешь, чтобы я называл тебя любимым детищем Фортуны! Ах, неблагодарный!.. Тебе следовало бы воздвигнуть храм этому капризному божеству, которое распростерло над тобой свои крылья.
— Зачем заговорила со мной эта девушка?
— Не знаю и знать не хочу! Знаю только, что Венера — если только Венера существует — не может быть прекраснее!
В эту минуту один из рабов, сопровождавших Валерию, нагнал гладиаторов и спросил:
— Кто из вас Спартак?
— Я, — ответил фракиец.
— Сестра твоя Мирца ждет тебя сегодня около полуночи в доме Валерии, ей надо поговорить с тобой по неотложному делу.
— Я буду у нее в назначенное время.
Раб удалился, а оба друга продолжали свой путь и вскоре скрылись за Палатинским холмом.
Глава пятая
ТРИКЛИНИЙ КАТИЛИНЫ И КОНКЛАВ ВАЛЕРИИ
Дом Катилины, расположенный на южном склоне Палатинского холма, не принадлежал к числу самых больших и величественных в Риме. Однако по своему внутреннему устройству и убранству он не уступал домам самых именитых патрициев того времени, а триклиний, где возлежали, пируя, в час первого факела Луций Сергий Катилина и его друзья, славился на весь Рим своим великолепием.
Продолговатый просторный зал был разделен на две части шестью колоннами тиволийского мрамора, увитыми плющом и розами, разливавшими свое благоухание в этом месте, где искусство служило пресыщенной роскоши. Вдоль стен, также убранных благоухающими гирляндами, стояли мраморные статуи, блистая красотой. Пол был вымощен драгоценной мозаикой; на нем с великим искусством были изображены вакхические танцы нимф, сатиров и фавнов.
В глубине зала, за колоннами, стоял круглый стол из редчайшего мрамора и вокруг него три больших и высоких ложа на бронзовых постаментах; пуховые подушки на них были застланы покрывалами из драгоценного пурпура. С потолка спускались золотые и серебряные светильники замечательной работы, озаряя зал ярким светом и разливая опьяняющий аромат, и от этого сладостного дурмана замирали чувства и цепенела мысль.
У стен стояли три бронзовых поставца тончайшей работы, все в чеканных гирляндах и листьях. В этих поставцах хранились серебряные сосуды разной формы и разных размеров. Между поставцами расположены были бронзовые скамьи, покрытые пурпуром, а двенадцать бронзовых статуй эфиопов, украшенные драгоценными ожерельями и геммами, поддерживали серебряные канделябры, усиливавшие и без того яркое освещение зала.
На ложах, облокотившись на пуховые пурпурные подушки, возлежали Катилина и его гости: Курион, Луций Бестия, пылкий юноша, ставший позже народным трибуном; Гай Антоний, молодой патриций, человек апатичный, вялый и обремененный долгами; впоследствии он оказался соучастником заговора Катилины, а затем товарищем Цицерона по консульству и благодаря энергии Цицерона в том же году уничтожил Катилину, прежнего своего единомышленника.
Здесь был и Луций Калпурний Писон Цесоний, патриций, запутавшийся в долгах, которые не в силах был заплатить; он не смог спасти Катилину в 691 году, зато ему было предназначено судьбой отомстить за него в 696 году, когда он стал консулом и употребил все силы, чтобы отправить Цицерона в изгнание. Писон был человек грубый, необузданный и невежественный.
Рядом с Писоном возлежал на втором ложе, стоявшем в середине и считавшемся почетным, юноша лет двадцати; его женственно красивое лицо было нарумянено, волосы завиты и надушены, глаза подведены, щеки дряблые, а голос хриплый от чрезмерных возлияний. Это был Авл Габиний Нипот, близкий друг Катилины; в 696 году он вместе с Писоном содействовал изгнанию Цицерона. Габинию хозяин предоставил «консульское» место на почетном ложе, которое находилось справа от входа в триклиний, и поэтому он считался царем пира.
Рядом с Габинием, на другом ложе, возлежал молодой патриций Корнелий Лентул Сура, человек храбрый и сильный; в 691 году его задушили в тюрьме по приказанию Цицерона, бывшего тогда консулом; это произошло накануне восстания Катилины, в заговоре которого Корнелий Сура принимал самое деятельное участие.
Возле Суры помещался Гай Корнелий Цетег, юноша задорный и смелый; он тоже мечтал о восстании, об изменении государственного строя Рима, о введении новшеств.
Последним на этом ложе возлежал Гай Веррес, жестокий и алчный честолюбец; вскоре ему предстояло стать квестором у Карбона, проконсула Галлии, и затем претором в Сицилии, где он прославился своими грабежами.
Триклиний, как мы видим, был полон; тут собрались далеко не самые добродетельные римские граждане и совсем не для благородных подвигов и деяний.
Все приглашенные были в пиршественных одеждах тончайшего белого полотна и в венках из плюща, лавра и роз. Роскошный ужин, которым Катилина угощал своих гостей, подходил к концу. Веселье, царившее в кругу этих девяти патрициев, остроты, шутки, звон чаш и непринужденная болтовня, безусловно, свидетельствовали о достоинствах повара, а еще больше — виночерпиев Катилины.
Прислуживавшие у стола рабы, одетые в голубые туники, стояли в триклинии напротив почетного ложа и были готовы по первому знаку предупредить любое желание гостей.
В углу залы расположились флейтисты, актеры и актрисы в очень коротких туниках, украшенных цветами; время от времени они проносились перед пирующими в танце, усиливая шумное веселье.
— Налей мне фалернского! — крикнул хриплым от возлияний голосом сенатор Курион, протянув руку с серебряной чашей ближайшему виночерпию. — Налей фалернского. Хочу восхвалить великолепие и щедрость Катилины. Пусть этот ненавистный скряга Красс убирается в Тартар вместе со всем своим богатством.
— Вот увидишь, сейчас наш пьянчужка Курион начнет коверкать стихи Пиндара. Это зрелище не из приятных, — сказал Луций Бестия своему соседу Катилине.
— Хорошо еще, если память ему не изменит. Пожалуй, он уже час назад утопил ее в чаше вина, — ответил Катилина.
— Красс, Красс!.. Вот мой кошмар, вот о ком я всегда думаю, вот кто мне снится!.. — со вздохом произнес Гай Веррес.
— Бедный Веррес! Несметные богатства Красса не дают тебе спать, — ехидно сказал Авл Габиний, испытующе глядя на своего соседа и поправляя белой рукою локон своих завитых и надушенных волос.
— Неужели же не наступит день равенства? — воскликнул Веррес.
— Не понимаю, о чем думали эти болваны Гракхи и этот дурень Друз, когда решили поднять в городе мятеж, для того чтобы поделить между плебеями поля! — сказал Гай Антоний. — Во всяком случае, о бедных патрициях они совсем не подумали. А кто же, кто беднее нас? Ненасытная жадность ростовщиков пожирает доходы с наших земель, под предлогом взимания процентов за ссуду ростовщик задолго до срока уплаты долга накладывает арест на наши доходы…
— И впрямь, кто беднее нас! Из-за неслыханной скупости неумолимых отцов и строгости всесильных законов мы обречены проводить лучшие годы молодости в нищете, томиться неосуществимыми желаниями, — добавил Луций Бестия, судорожно сжимая чашу, которую он осушил.
— Кто беднее нас? Мы в насмешку родились патрициями!.. Только издеваясь над нами, можно говорить о нашем могуществе, только смеха ради можно утверждать, что мы пользуемся почетом у плебеев, — с горечью заметил Лентул Сура.
— Оборванцы в тогах — вот кто мы такие!
— Нищие, облачившиеся в пурпур!
— Мы обездоленные бедняки… нам нет места на празднике римского изобилия!
— Смерть ростовщикам и банкирам!
— К черту Законы двенадцати таблиц!..
— И преторский эдикт!..
— К Эребу отцовскую власть!..
— Да ударит всемогущая молния Юпитера-громовержца в сенат и испепелит его!
— Только предупредите меня заблаговременно, чтобы я в этот час не приходил в сенат, — забормотал, выпучив глаза, с идиотским выражением лица пьяный Курион.
Неожиданное и глубокомысленное заявление пьяницы вызвало взрыв смеха, которым и закончился нудный перечень горестей и проклятия гостей Катилины.
В эту минуту раб, вошедший в триклиний, приблизился к хозяину дома и прошептал несколько слов ему на ухо.
— А, клянусь богами ада! — громко и радостно воскликнул Катилина. — Наконец-то! Веди его сюда, пусть с ним идет и его приятель.
Раб поклонился и собрался уже удалиться, но Катилина остановил его, сказав:
— Окажите им должное внимание. Омойте ноги, умастите благовониями, облачите в пиршественную одежду и украсьте головы венками.
Раб снова поклонился и вышел. А Катилина крикнул дворецкому:
— Эпафор, сейчас же распорядись, чтобы убрали со стола объедки и поставили две скамьи напротив консульского ложа, я ожидаю двух друзей. Вели очистить залу от мимов, музыкантов и рабов и позаботься, чтобы в зале для собеседований было все готово для долгого, веселого и приятного пира.
В то время как дворецкий Эпафор передавал полученные приказания и из триклиния удаляли мимов, музыкантов и рабов, пирующие пили пятидесятилетнее фалернское, пенившееся в серебряных чашах, с нетерпением и явным любопытством ожидая гостей, о которых было доложено. Слуга вскоре ввел их; они появились в белых пиршественных одеждах, с венками из роз на головах.
Это были Спартак и Крикс.
— Да покровительствуют боги этому дому и его благородным гостям! — сказал Спартак.
— Привет вам! — произнес Крикс.
— Честь и слава тебе и твоему другу, храбрейший Спартак, — ответил Катилина, поднявшись навстречу гладиаторам.
Он взял Спартака за руку и подвел к роскошному ложу, на котором до этого возлежал сам. Крикса он усадил на одну из скамей, стоявших напротив почетного ложа, и сам сел рядом с ним.
— Почему ты, Спартак, не пожелал провести этот вечер за моим столом и отужинать у меня вместе с такими благородными и достойными юношами? — обратился к нему Катилина, указывая на своих гостей.
— Не пожелал? Не мог, Катилина. Я ведь предупредил тебя. Надеюсь, твой привратник исполнил мое поручение?
— Да, я был предупрежден, что ты не можешь прийти ко мне на ужин.
— Но ты не знал причины, а сообщить ее тебе я не мог, не полагаясь на скромность привратника… Мне надо было побывать в одной таверне, где собираются гладиаторы, чтобы встретиться кое с кем. Я повидался с людьми, пользующимися влиянием среди этих обездоленных.
— Итак, — заметил Луций Бестия, и в тоне его прозвучала насмешка, — мы, гладиаторы, думаем о своем освобождении, говорим о своих правах и готовимся защищать их с мечом в руке!..
Лицо Спартака вспыхнуло, он стукнул кулаком по столу и, порывисто встав, воскликнул:
— Да, конечно, клянусь всеми молниями Юпитера!.. Пусть… — Оборвав свой возглас, он изменил тон, слова, движения и продолжал: — Пусть только будет на то воля великих богов и ваше согласие, могущественные, благородные патриции, тогда во имя свободы угнетенных мы возьмемся за оружие.
— Ну и голос у этого гладиатора! Ревет, как бык! — бормотал в дремоте Курион, склоняя лысую голову то к правому, то к левому плечу.
— Такая спесь к лицу разве что Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору, — добавил Гай Антоний.
Катилина, предвидя, к чему могут привести саркастические выпады патрициев, приказал рабу налить фалернского вновь прибывшим и, поднявшись, сказал:
— Благородные римские патриции, вам, кого немилостивая судьба лишила тех благ, которые по величию душ ваших принадлежат вам, ибо вы должны были бы в изобилии пользоваться свободой, властью и богатством, вам, чьи добродетели и храбрость мне известны; вам, верные и честные друзья мои, я хочу представить отважного и доблестного человека — рудиария Спартака, который по своей физической силе и душевной стойкости достоин был родиться не фракийцем, а римским гражданином и патрицием. Сражаясь в рядах наших легионов, он выказал великое мужество, за которое заслужил гражданский венок и чин декана…
— Однако это не помешало ему дезертировать из нашей армии, как только представился удобный случай, — прервал его Луций Бестия.
— Ну и что же? — все больше воодушевляясь, воскликнул Катилина. — Неужели вы станете вменять ему в вину то, что он покинул нас, когда мы сражались против его родной страны, покинул для того, чтобы защищать свое отечество, своих родных, свои лары? Кто из вас, находясь в плену у Митридата и будучи зачислен в его войска, не счел бы своим долгом при первом же появлении римского орла покинуть ненавистные знамена варваров и вернуться под свои знамена, знамена своих сограждан?
Слова Катилины вызвали ропот одобрения. Ободренный сочувствием слушателей, он продолжал:
— И я, и вы, и весь Рим восхищались мужественным и бесстрашным борцом, совершившим в цирке подвиги, достойные не гладиатора, а храброго, доблестного воина. И этот человек, стоящий выше своего положения и своей злосчастной судьбы, — раб, как и мы, угнетенный, как и мы, — вот уже несколько лет устремляет все свои помыслы на трудное, опасное, но благородное дело: он составил тайный заговор между гладиаторами, связав их священной клятвой; он замыслил поднять их в определенный день против тирании, которая обрекает этих несчастных на позорную смерть в амфитеатре для забавы зрителей; он хочет дать рабам свободу и вернуть их на родину.
Катилина умолк и после короткой паузы продолжал:
— А разве вы и я не задумываемся над этим, и уже давно? Чего требуют гладиаторы? Только свободы! Чего требуем мы? Против чего, как не против той же олигархии, хотим мы восстать? С тех пор как в республике властвует произвол немногих, только им одним платят дань народы и нации, а все остальные, достойные, честные граждане — люди знатные и простой народ, — стали подонками из подонков, несчастными, угнетенными, недостойными и презренными людьми.
Трепет волнения охватил молодых патрициев; глаза их засверкали ненавистью, гневом и жаждой мести.
Катилина продолжал:
— В домах наших нищета, мы кругом в долгах; наше настоящее печально, будущее — еще хуже. Что нам осталось, кроме жалкого прозябания? Не пора ли нам пробудиться?
— Проснемся же! — произнес сиплым голосом Курион, услышав сквозь сон слова Катилины; смысл этих слов не доходил до него, и, пытаясь их понять, он усиленно тер глаза.
Хотя заговорщики и были увлечены речью Катилины, никто не смог удержаться от смеха при глупой выходке Куриона.
— Ступай к Миносу, пусть он судит тебя по твоим заслугам, поганое чучело, винный бурдюк! — закричал Катилина, сжимая кулаки и проклиная незадачливого пьяницу.
— Молчи и спи, негодный! — крикнул Бестия и так толкнул Куриона, что тот растянулся на ложе.
Катилина медленно отпил несколько глотков фалернского и немного погодя продолжал:
— Итак, славные юноши, я вас созвал сегодня, чтобы совместно обсудить, не следует ли нам для блага нашего дела объединиться со Спартаком и его гладиаторами. Если мы решим выступить против нобилитета, против сената, которые сосредоточили в своих руках высшую власть, владеют государственной казной и грозными легионами, то одни мы не сможем добиться победы и должны будем искать помощи у тех, кто умеет отстаивать свои права, кто умеет мстить за обиду. Война неимущих против владеющих всем, война рабов против господ, угнетенных против угнетателей должна стать и нашим делом. Я не могу понять, почему бы нам не привлечь гладиаторов, которые будут находиться под нашим руководством, управляться нами, будут превращены в римские легионы? Убедите меня в противном, и мы отложим осуществление нашего плана до лучших времен.