В этом уединенном, спокойном и благоуханном уголке в тихий час ночи покоилась на ложе прекрасная Валерия, завернувшись в белую, тончайшей шерсти тунику с голубыми лентами. В полумраке блистали красотой ее плечи, достойные олимпийских богинь, округлые, словно выточенные из слоновой кости руки.
Опираясь локтем на широкую подушку, она поддерживала голову маленькой, как у ребенка, белоснежной рукой.
Глаза ее были полузакрыты, лицо неподвижно — казалось, она спала; в действительности же она так углубилась в свои думы и думы эти, верно, были такими сладостными, что она как будто находилась в забытьи и не заметила появления Спартака, когда рабыня ввела его в конклав. Она даже не пошевельнулась при легком стуке двери, которую Мирца отворила и тотчас же, выйдя из комнаты, затворила за собой.
Лицо Спартака было белее паросского мрамора, а горящие глаза устремлены на красавицу; он замер, погруженный в благоговейное созерцание, вызывавшее в его душе неописуемое, доныне еще не испытанное им смятение.
Прошло несколько мгновений. И если бы Валерия не позабыла обо всем окружающем, она могла бы отчетливо услышать бурное, прерывистое дыхание рудиария. Вдруг она вздрогнула, словно кто-то позвал ее и шепнул, что Спартак здесь. Приподнявшись, она обратила к фракийцу свое прекрасное лицо, сразу покрывшееся румянцем, и, глубоко вздохнув, сказала нежным голосом:
— А… ты здесь?
Вся кровь бросилась в лицо Спартаку, когда он услышал этот голос; он сделал шаг к Валерии, приоткрыл рот, словно собираясь что-то сказать, но не мог вымолвить ни одного слова.
— Да покровительствуют тебе боги, доблестный Спартак! — с приветливой улыбкой произнесла Валерия, успев овладеть собой. — И… и… садись, — добавила она, указывая на скамью.
На этот раз Спартак, уже придя в себя, ответил ей, но еще слабым, дрожащим голосом:
— Боги покровительствуют мне больше, чем я того заслужил, божественная Валерия, раз они оказывают мне величайшую милость, какая только может осчастливить смертного: они дарят мне твое покровительство.
— Ты не только храбр, — ответила Валерия, и глаза ее засияли от радости, — ты еще и хорошо воспитан.
Затем она вдруг спросила его на греческом языке:
— До того, как ты попал в плен, ты был у себя на родине одним из вождей своего народа, не правда ли?
— Да, — ответил Спартак на том же языке; он говорил на нем если не с аттической, то, во всяком случае, с александрийской изысканностью. — Я был вождем одного из самых сильных фракийских племен в Родопских горах. Был у меня и дом, и многочисленные стада овец и быков, и плодородные пастбища.
Я был богат, могуществен, счастлив, и, поверь мне, божественная Валерия, я был полон любви к людям, справедлив, благочестив, добр…
Он на миг замолчал, а потом, глубоко вздохнув, сказал голосом, дрожавшим от сильного волнения:
— И тогда я не был варваром, не был презренным и несчастным гладиатором!
Валерии стало жаль его, в ее душе поднялось какое-то хорошее чувство, и, подняв на рудиария сияющие глаза, она сказала с нескрываемой нежностью:
— Мне много и часто рассказывала о тебе твоя милая Мирца; мне известна твоя необыкновенная отвага. И теперь, когда я говорю с тобой, мне совершенно ясно, что презренным ты не был никогда, а по уму, воспитанности и манерам ты более подобен греку, чем варвару.
Невозможно описать, какое впечатление произвели на Спартака эти слова, сказанные нежным голосом. Глаза его увлажнились, он ответил прерывающимся голосом:
— О, будь благословенна… за эти сочувственные слова, милосерднейшая из женщин… и пусть великие боги… окажут тебе предпочтение перед всеми людьми… как ты этого заслуживаешь, и сделают тебя самой счастливой из всех смертных!
Валерия не могла скрыть свое волнение, его выдавали ее выразительные глаза, частое и бурное дыхание, вздымавшее ее грудь.
Спартак был сам не свой; ему казалось, что он жертва каких- то чар, что он попал во власть какой-то фантасмагории, возникшей в его мозгу, и он всей душой отдавался этому сладостному сновидению, этому колдовскому призраку счастья. Он смотрел на Валерию восторженным взглядом, полным смирения и обожания; он жадно слушал ее мелодичный голос, казавшийся ему гармоническими звуками арфы Аполлона, упивался ее горящим, страстным взором, сулившим, казалось, несказанные восторги любви, и, хотя он не мог верить и не верил тому, что явно отражалось в ее глазах, считая все это лишь галлюцинацией, плодом разгоряченного воображения, все же он не спускал влюбленный взор с дивных очей Валерии; сейчас в них был для него весь смысл жизни; все его чувства, все мысли принадлежали ей одной.
Вслед за последними словами Спартака наступила тишина, слышно было только дыхание Валерии и фракийца. Почти помимо их сознания они были погружены в одни и те же мысли, от одних и тех же чувств трепетали их души; оба они были в смятении.
Валерия первая решила прервать опасное молчание и сказала Спартаку:
— Теперь ты совершенно свободен. Не хочешь ли управлять школой из шестидесяти рабов, из которых Сулла решил сделать гладиаторов? Он устроил эту школу у себя на вилле в Кумах.
— Я готов на все, что только ты пожелаешь, — ведь я раб твой и принадлежу тебе, — тихо сказал Спартак, глядя на Валерию с выражением беспредельной нежности и преданности.
Валерия молча посмотрела на него долгим взглядом, потом встала и, точно ее снедала какая-то тревога, прошлась несколько раз по комнате. Затем, остановившись перед рудиарием, она опять устремила на него пристальный взгляд и тихо спросила:
— Спартак, скажи мне откровенно: что ты делал много дней назад, спрятавшись за колонной в портике моего дома?
Тайна Спартака уже перестала быть его сокровенной тайной. Валерия, верно, насмехается в глубине души над дерзостью какого-то гладиатора, поднявшего свой взор на одну из самых прекрасных и знатных римлянок.
Точно пламя разлилось по бледному лицу фракийца; он опустил голову и ничего не ответил. Тщетно пытался он поднять глаза на Валерию и заговорить — его удерживало чувство стыда.
Спартак почувствовал всю горечь своего незаслуженного позорного положения; проклиная в душе войну и ненавистное могущество Рима, он стиснул зубы, дрожа от стыда, от горя и гнева.
Не зная, чем объяснить молчание Спартака, Валерия сделала шаг к нему и едва слышно, голосом еще более нежным, чем прежде, спросила:
— Скажи мне… что ты там делал?
Рудиарий, не поднимая головы, упал перед Валерией на колени и прошептал:
— Прости, прости меня! Прикажи своему надсмотрщику сечь меня розгами… пускай распнут меня на Сестерцевом поле, я заслужил это!
— Что с тобой? Встань!.. — сказала Валерия, беря Спартака за руку и заставляя его подняться.
— Я боготворил тебя, как боготворят Венеру и Юнону! Клянусь тебе в этом.
— Ах! — радостно воскликнула матрона. — Ты приходил, чтобы увидеть меня?
— Чтобы поклоняться тебе. Прости меня, прости!..
— Встань, Спартак, благородное сердце! — сказала Валерия дрожащим от волнения голосом, с силой сжимая его руку.
— Нет, нет, здесь, у твоих ног, здесь мое место, божественная Валерия! — И, схватив край ее туники, он горячо целовал его.
— Встань, встань, не тут твое место, — вся дрожа, прошептала Валерия.
Спартак, покрывая жаркими поцелуями руки Валерии и глядя на нее влюбленными глазами, повторял, точно в бреду, глухим, еле слышным голосом:
— О дивная… дивная… дивная Валерия!..
Глава шестая
УГРОЗЫ, ЗАГОВОРЫ И ОПАСНОСТИ
Прекрасная гречанка Эвтибида возлежала на мягких пурпурных подушках в зале для собеседования у себя в доме на Священной улице, близ храма Януса.
— Итак, — сказала она, — ты что-нибудь знаешь? Понял ты, в чем тут дело?
Собеседником ее был человек лет пятидесяти, с безбородым лицом, изрезанным морщинами, которые плохо скрывал густой слой румян и белил; по манере одеваться в нем тотчас же можно было признать актера. Эвтибида, не дождавшись ответа, добавила:
— Хочешь, я скажу, что думаю о тебе, Метробий? Я никогда особенно высоко тебя не ценила, а сейчас вижу, что ты и вовсе ничего не стоишь.
— Клянусь маской Мома, моего покровителя, — ответил актер пискливым голосом, — если бы ты, Эвтибида, не была прекраснее Дианы и обворожительней Венеры, даю тебе слово Метробия, близкого друга Корнелия Суллы, хранящего эту дружбу ни мало ни много тридцать лет, что я рассердился бы на тебя! Поговори со мной так кто-нибудь другой, и я, клянусь Геркулесом Победителем, повернулся бы и ушел, пожелав дерзкому приятного путешествия к берегам Стикса!
— Но что же ты сделал за это время? Что разузнал об их планах?
— Сейчас скажу… И много и ничего…
— Как это понять?
— Будь терпелива, и я все тебе объясню. Надеюсь, ты не сомневаешься в том, что я, Метробий, старый актер, вот уже тридцать лет исполняющий женские роли во время народных празднеств, обладаю искусством обольщать людей. К тому же речь идет о варварах, невежественных рабах, о гладиаторах. Я, конечно, сумею добиться своей цели, тем более что располагаю необходимым для этого средством — золотом.
— Потому-то я и дала тебе это поручение, что не сомневаюсь в твоей ловкости, а ты…
— Но пойми, прелестнейшая Эвтибида, если моя ловкость должна проявиться в раскрытии заговора гладиаторов, то тебе придется испытать ее на чем-нибудь другом и иным образом, ибо заговор гладиаторов никак нельзя раскрыть — его, попросту говоря, и в помине нет.
— Так ли? Ты в этом уверен?
— Уверен, совершенно уверен, о прекраснейшая из девушек.
— Два месяца назад… да, не больше двух месяцев, я имела сведения о том, что у гладиаторов заговор, что они объединились в какое-то тайное общество, у них был свой пароль, свои условные знаки, свои гимны, и, кажется, они замышляли восстание, похожее на восстание рабов в Сицилии.
— И ты серьезно верила в возможность восстания гладиаторов?
— А почему бы и нет?.. Разве они не умеют сражаться, не умеют умирать?
— В амфитеатрах…
— Вот именно. Если они умеют сражаться и умирать на потеху толпы, то почему бы им не подняться и не повести борьбу не на жизнь, а на смерть за свою свободу?
— Ну что ж, если ты утверждаешь, что это тебе было известно, значит, это правда… и действительно у них был заговор… но могу тебя заверить, что теперь у них никакого заговора нет.
— Ах, — произнесла с легким вздохом прекрасная гречанка, — я, кажется, знаю, по каким причинам; боюсь, что я угадываю их!
— Тем лучше! А я их не знаю и нисколько не стремлюсь узнать!
— Гладиаторы сговорились между собой и подняли бы восстание, если б римские патриции, недовольные существующими законами и сенатом, возглавили их борьбу и приняли командование над ними!
— Но так как римские патриции, как бы подлы они ни были, еще не такие низкие подлецы, чтобы стать во главе гладиаторов…
— А ведь был такой момент… Впрочем, довольно об этом. Скажи лучше, Метробий…
— Сперва удовлетвори мое любопытство, — сказал актер, — от кого ты узнала о заговоре гладиаторов?
— От одного гладиатора… моего соотечественника…
— Ты, Эвтибида, более могущественна на земле, чем Юпитер на небе. Одной ногой ты попираешь Олимп олигархов, а другой— грязное болото черни…
— Что ж, я делаю что могу, стараюсь добиться…
— Добиться чего?
— Власти, добиться власти! — воскликнула Эвтибида дрожащим от волнения голосом.
Она вскочила, лицо ее исказилось от гнева, глаза сверкали зловещим блеском, они были полны глубокой ненависти, отваги, решимости, которых никак нельзя было предположить в этой очаровательной, хрупкой девушке.
— Я хочу добиться власти, — крикнула гречанка, — стать богатой, могущественной, всем на зависть… — И шепотом, со страстной силой она добавила: — Чтобы иметь возможность отомстить!
Хотя Метробий и привык к самому разнообразному притворству на сцене, он все же был поражен; открыв рот, актер смотрел на искаженное лицо Эвтибиды. Гречанка заметила это и, опомнившись, вдруг громко расхохоталась.
— Не правда ли, я недурно сыграла бы Медею? Может быть, не с таким успехом, как Галерия Эмболария, но все же… Ты от изумления обратился в столб, бедный Метробий. Хотя ты старый и опытный актер, а навсегда останешься на ролях женщин и мальчиков!..
И Эвтибида снова захохотала, приведя Метробия в полное замешательство.
— Чтобы добиться чего? — спросила через минуту гречанка. — Чего добиться, старый безмозглый чурбан?
Она щелкнула Метробия по носу и, не переставая смеяться, сказала:
— Добиться того, чтобы стать богатой, как Никопола, возлюбленная Суллы, как Флора, которая по уши влюблена в Гнея Помпея! Стать богатой, очень богатой, понимаешь ли ты это, старый дуралей, для того, чтобы наслаждаться всеми радостями, всеми удовольствиями жизни, потому что, когда жизнь кончится, — всему конец, небытие, как учит божественный Эпикур. Ты понял, ради чего я пользуюсь всем своим искусством, всеми средствами обольщения, которыми меня наделила природа? Ради чего стараюсь одной ногой стоять на Олимпе, а другой в грязи, и…
— Но грязь ведь может замарать?
— Всегда можно отмыть ее. Разве в Риме мало бань и душей? Разве в моем доме нет ванны? Но великие боги! Подумать только, кто смеет читать мне трактат о морали! Человек, который всю свою жизнь провел в болоте самой постыдной мерзости!
— Ну, перестань! К чему рисовать такими живыми красками мой портрет? Ты рискуешь сделать его настолько похожим, что люди будут удирать сломя голову, завидев такую грязную личность. Ведь я говорил шутя. Моя мораль у меня в пятках, на что мне она?
Метробий приблизился к Эвтибиде и, целуя ее руку, проговорил:
— Божественная, когда же я получу награду от тебя? Когда?
— Награду? За что давать тебе награду, старый сатир? — сказала Эвтибида, отнимая руку и опять щелкнув Метробия по носу. — А ты узнал, что задумали гладиаторы?
— Но, прекраснейшая Эвтибида, — жалобно хныкал старик, следуя за гречанкой, которая ходила взад и вперед по зале, — мог ли я открыть то, что не существует? Мог ли я, любовь моя, мог ли?
— Ну хорошо, — сказала куртизанка и, повернувшись, бросила на него ласковый взгляд, сопровождаемый нежной улыбкой, — если ты хочешь заслужить мою благодарность, хочешь, чтобы я доказала тебе мою признательность…
— Приказывай, приказывай, божественная…
— Тогда продолжай следить за ними. Я не уверена в том, что гладиаторы окончательно бросили мысль о восстании.
— Буду следить в Кумах, съезжу в Капую…
— Если хочешь что-нибудь узнать, больше всего следи за Спартаком! — И, произнеся это имя, Эвтибида покраснела.
— О, что касается Спартака, вот уже месяц, как я хожу за ним по пятам, — не только ради тебя, но и ради самого себя; вернее, ради Суллы.
— Как? Почему? Что ты? — с любопытством спросила гречанка, подойдя к Метробию.
Озираясь вокруг, как будто боясь, что его услышат, Метробий приложил указательный палец к губам, а потом вполголоса сказал Эвтибиде:
— Это мое подозрение… моя тайна. Но так как я могу и ошибиться, а дело касается Суллы… то я об этом не стану говорить ни с одним человеком на свете, пока не буду убежден, что мои предположения правильны.
По лицу Эвтибиды пробежала тень тревоги, которая была непонятна Метробию. Как только гречанка услышала, что он ни за что на свете не хочет открыть ей свой секрет, она загорелась желанием все узнать. Кроме таинственных причин, побуждавших Эвтибиду допытываться, в чем тут дело, ее, возможно, подстрекало женское любопытство, а может быть, и желание посмотреть, насколько велика власть ее очарования даже над этим старым комедиантом.
— Может быть, Спартак покушается на жизнь Суллы?
— Да что ты! Что тебе вздумалось!
— Так в чем же дело?
— Не могу тебе сказать… потом, когда-нибудь…
— Неужели ты не расскажешь мне, мой дорогой, милый Метробий? — упрашивала Эвтибида, взяв актера за руку и тихонько поглаживая своей нежной ладонью его увядшее лицо. — Разве ты сомневаешься во мне? Разве ты еще не убедился, как я серьезна и как отличаюсь от всех других женщин?.. Ты ведь не раз говорил, что я могла бы считаться восьмым мудрецом Греции. Клянусь тебе Аполлоном Дельфийским, моим покровителем, что никто никогда не узнает того, что ты мне расскажешь! Ну, говори же, скажи своей Эвтибиде, добрый мой Метробий. Моя благодарность будет беспредельной.