– Разве я это говорю? Вы же сами рассказывали: пьяница, то да се! По работе сами же не судите, а по пьяным выходкам! Я-то слушаю, вот и все!
– Выходки – это тоже своя правда. Тут он, может, весь виден, и каждый уж знает: а, Муховей!… Он помрет, дак вспомнят-то не показатели и что удалый был охтник, это вроде так и положено, а вот вспомнят, что поросенка летом зарезал да Клаву Рукосуеву у братьев Кокоревых отбил. Ну, она сама, конечно, за него хотела. Он ведь отчаянный, Муховей этот. А с виду не подумаешь: маленький такой, уж точно, Муховей и есть.
– Ну вот, вы теперь в другую сторону потянули. Сначала – пьяница, а теперь воспевать начинаете. То одно пристрастие, то другое.
– Не знаю, пристрастие там или нет, я что вижу, то и говорю… Что же это я, сказки рассказываю, а женщины мои, наверное, уже губки красят да разбегаются… Подпишите-ка вот здесь да здесь.
Балай подписал и опять вздохнул, что не знает свои кадры.
– Да где же вам знать, я-то здешний, да и то не всех знаю. В душу не залезешь, – успокоил его Баукин с хитренькой улыбочкой, – а вы вон как издалека, из европейской части. Там народ, поди, все культурный, не наше зауголье…
Понять Баукина можно было так: вот ты кончил институт, охотовед, а жизни тебя еще учить и учить! Поживи-ка с нами, поешь нашей каши, потом и суди, а то в полтора глаза глянул и сразу – наро-о-одец!
Обычное отношение к приезжему специалисту: ты ученый, а мы все же умнее!
7
После обеда принесли почту – письмо из облисполкома.
По степени совершенства собственность бывает личной, кооперативно-колхозной и государственной. Это Балай знал со школьной скамьи, и потому его не удивило, что областные инстанции удовлетворили многолетние домогательства Тарашетского госпромхоза и вернули ему часть кедрового массива по Шунгулешу, ниже ручья Талого.
Массив этот после разделения Замайского района между Нижнеталдинским и Тарашетским по закону-то принадлежал Тарашету, но много лет, еще при слабосильном Замайском районе, хозяйничали там оборотистые шунгулешские кооператоры.
Теперь справедливость была восстановлена, да и собственность была возведена на более высокую ступень, лафа шунгулешская кончилась, и об этом пришли документы.
Балай прочитал письмо и постановление и позвал Баукина, постучав в стенку бухгалтерии пробкой от графина.
Баукин нисколько не огорчился. На отходящем массиве теряется сто тонн ореха в урожайный год, а из плана под эту бумагу промхоз снимет сто пятьдесят! Нет худа без добра.
Баукин ловок на выдумки, да ведь станешь ловким! С планами на орех творилась хроническая чертовщина. Каждый год спускается план с очередным повышением процентов на одиннадцать. А кедровый урожай не каждый год, в лучшем случае – раз в три, да из трех-то один будет совсем без ореха, без никакого! Кедрачи – не огуречные грядки, не польешь, навозу не натаскаешь, от заморозков не прикроешь, ударит по завязям – и все с планом, езжай потом с отчетом, доказывай.
Но в постановлении этом заключалась не только судьба ста тонн орехов, но и судьба всего задуваевского участка и, соответственно, судьба заведующего этим участком Ефима Даниловича Подземного. Участок в Задуваеве надо закрывать и открывать новый – в Золотоноше. Бухгалтер покачал головой.
– Не продаст Ефим Данилыч свой дом. Окопался он в Задуваеве. Уволится от нас. Семья. Дочь разведенная – раз, своим домом живет в Задуваеве. Сына он метит в задуваевский магазин, вот-вот приедет сын-то, а он ему уже соломки подстелил, – два!…
План по пушнине не пострадает от передачи этой тайги Тарашету. Юридически решение входит в силу с января будущего года, до того времени шунгулешцы имели право охотиться на этой территории, а охотились там три человека: Шемяка, уже вычеркнутый из штатных охотников, да еще краем заходили туда напарники – Ухалов и Ельменев.
– Петру Панфилычу Ухалову теперь трава не расти, сезон отходит, и на пенсию, – сказал Баукин.
– Крепкий старик, – удивился охотовед.
– По-фронтовому, у него ведь ранения еще.
Баукин хоть и ловок был на выдумки своим бухгалтерским умом, а в целом воспринял облисполкомовскую бумагу как еще одно доказательство приближающегося всеобщего краха охотничьей отрасли хозяйства.
– Все равно, – закачал он головой, пессимистически улыбаясь, – пахать здесь будут. Сведут тайгу на целлюлозу и пахать будут. Вот и охотники кончаются. Отсталая отрасль. А вас на нее в институте учат… До вас-то был охотовед, Карасев. Про людоедов говорил. Вот, мол, внуки будут слушать про нашу охоту, как мы бы про людоеда старого, отсталого какого-нибудь. Так, мол, и охота вся – такая же дикость физическая для цивилизованного человека…
– Ему очки на лекциях заклеивали. Карасю-то вашему. Знаю я его по институту, спал напроход.
– Да уж, не умен был, что верно, то верно, а только, Федор Евсеич, оно и дурачку видно, что охотники нынче не те пошли.
– Да в чем разница? Вон какие мастера!
– Мастера. Это правильно. А вот за тайгу не держатся, не своя она им. Чуть чего – уедет, завербуется, думать забудет про Шунгулешские тайги. На ГЭСы, на заводы, в комбинаты. А у стариков была одна дорога – в тайгу. От нее никуда. Они и умирали в тайге. Дождется сроков своих и умирает там. Сколько случаев было.
– Вы раньше этим и пользовались, что охотнику некуда податься. Не нравится вам грамотный охотник? Этому надо условия создавать, чтобы ему выгодно было, чтобы уважение!
– Создавай, Федор Евсеич, чего кипятисся, создавай! Ты теперь вот почти директор, тебе и карты в руки. Создашь – позовешь!
– Дальше надо смотреть, в будущие года!
– Далеко смотреть – спотыкаться будешь.
– Споткнемся – поднимемся.
Поднимайтесь, спотыкайтесь, кто не велит, а мы – на пенсию!
Букин с вечной своей улыбочкой пошел к себе в бухгалтерию, за фанерную стенку.
Вот ведь привычка у человека: натянет этакую улыбочку – и сразу он всех умнее! Романтики же ни на грош! Одна ползучая практика, мышиное копание – сметы, отчеты! Ни с одним директором не поссорился, но ни одного и не поддержал… Талейран! Пусть идет само собой! А до пенсии тебе, товарищ Баукин, семь лет еще, по документам, полторы пятилетки! А вот такие настроения! И этот Карась тут сидел разлагал!
Можно было посмеяться над Карасем, лентяем и разложенцем, но в глубине души беспокоило Балая ощущение, что и сам-то он вовлечен в оборот таких дел и событий, на которые повлиять не может, при всех благих усилиях, – все вокруг совершается само собой, а лучшее, что он может сделать теперь же, – не какое-нибудь генеральное нововведение, а добыть для вывозки орехов транспорт, гужевой и автомобильный; и в этом ему не поможет ни образование, ни правильная теория, и все сведется здесь, у этой цели, к той же самой ловкости, какую накопил за долгую жизнь бухгалтер Баукин.
Федор Евсеич Балай вздохнул про себя и потянулся к телефонной трубке, молча пережидавшей его внутренние терзания.
Глава четвертая
ПАТРИАРХ УХОДИТ
1
Слава человеческая… Слова, которые говорят о человеке?
Говорят о человеке – его славят. Вроде бы тень от дерева: большое дерево – больше тень.
Так вот о Кирше Князеве, вскользь упомянутом в разговоре охотоведа Балая и бухгалтера Баукина, живет по Шунгулешу изустная слава. Сейчас она в такой форме, что еще неизвестно, может быть, со временем она будет забыта, затенена чьей-нибудь более громкой славой, а может, обогатится доброхотными прибавлениями и выльется в миф, в легенду, в предание…
«Князь-то? Князь большим охотником был по Шунгулешу, все его знали. Где ни коснись – везде Князь прошел, везде побывал.
Семья-то? Как не быть, была и семья. А теперь один, то есть как волк. Вернулся уж много после войны, ни жены, ни детей. Погодки у него были, кажись. Мать у них, значит, заболела шибко, потом вроде корова пала… Недогляд, как же. Правильно… Сразу и девочки следом заболели за ей. Так и померли все: сначала мать, правильно, а возле нее и девочки.
Хватились вроде соседи-то, помогать, но поздно, попростывали девочки. Своей беды было – не расхлебаешь.
Приходит Князь. Заводи новую семью, вдовы есть, есть и девки. Мужик еще в соку, охотник известный, пушнину нашивал – люди смотреть сходились. Рысей один живьем ловил. Правильный мужик.
А он жену любил и запил. Дом у него сгорел в запой, самого едва вытащили. На снегу лежит, рукой помахиват: гори оно, дескать, прахом. Проспался – в заготконтору, аванс получил, обмундировался, и в тайгу. Больше уже в деревне не жил. Не мог среди людей. Бабы его не забавляли – к ним он спокойно, а вот детей видеть не мог – запой случался.
Охотился он тогда на Талом. Вот мы, которые говорим – Талый, а другие – Теплый. Это одно и то же – солнопешная покать Шунгулешская, ха-арошие места… Теперь считается уже ухаловская тайга, бывшая князевская-то.
Собак Князь навел, не то пять, не то шесть. Собачник! Говорят, правильно, собаками вроде и медведей давил. Они его держат, а он прирезават… Не знаю уж, правда, нет ли, врать не буду, но железный мужик, с него станет.
Смелый был, пока не остарел. С рысями, брат, тоже не шутка, живую-то брать. Хорошо их принимали в Зооцентр.
Или вот еще, по гостям любил ходить… Сидишь в зимовье – валит со всей сворой по тропе. Веселый был в тайге: «Мы от вас подвигов ждали!» Товарищ верный, в соседях с ним хорошо было. Всю тайгу нашу знал, всю рыбалку по нашим рекам… Правильно, всегда посоветует, куда подаваться: где зверь, где белка. Придет это в гости да еще плашки по пути пересмотрит. Иди, говорит, хозяин, наловилось у тебя, понападало! Смеется. В поселок выйдет – зверь, не человек, да еще пьяный, а в тайге веселый, ей-бо!
Участок обрабатывал – на пятерых! Ох и агромадный был участок! Стояли у него там четыре зимовья, он и пановал. Передовик числился. Что ж, правильно… своим одним хребтом тайгу поднял. Ну, тут хорошие люди и подсмотрели. Удобная тайга, уж такая удобная… Поляков-то с Ухаловым. Эти, значит, сообразили, обделали. Ухалова Петьку, Петра-то Панфилыча, сам Князь и отогрел на груди, как гадюку. Отводят им вдруг участок так, что треть князевской тайги по Юшкевичев ключ имя попадает с двумя избушками его.
Значит, так линия идет, а потом так. Повыше ручья Кобылки на Юшкевичев и дальше. В конторе подписали, значит, законное положение, получают они план-задание!
Ну вот. Приходят ко Князю, обсказали ему трезвому это дело. Он усмехается: тайги на всех хватит, мол, ребяты, в конторе решили – берите тайгу, будем соседи. Вот и ладно. Но, мол, прошу вас, плашник мой оплатите, который контора не оплатила, избенки мои тоже возьмите не даром, а за пятьсот хотя бы рублей на старые деньги. За зимовья контора ему тоже не платила, он их и к оплате не представлял… Все по-людски, ведь хозяйство забирают, не пустую тайгу. Отдай деньги принародно, сам человек, и другие видят! Но Поляков говорит – нет! Нет и нет! Ничего тебе, говорит, не будет. Плашник теперь наш, избенки наши, подпись видишь? Бумага! То есть в чем спор-то? Тыщу рублей с небольшим старыми-то деньгами – плюнуть и растереть! Он и просил-то для очистки совести, а то получается – отступил мужик от тайги с первого окрику, перед другими охотниками нехорошо. Князь ведь, имя-то дороже тыщи! А охотоведом, надо сказать, был у нас тогда Юрасик, имя его не помню даже, до того ничтожный человечек был. Он у Полякова как налим в кукане: тот ему мяса подкинет, из бутылки в горло плеснет и делает что хочет в промхозе. Он тут тоже присутствовал, Юрасик-то. Как?! Меня, охотоведа, не уважаешь? Я подписал! Мое решение нарушать?! Поляков-то его подогреват, подкалыват: дескать, власть окажи, чтобы люди боялись. Поскандалили они, и Князь убежал от греха в тайгу.
Убежал-убежал, но сделал ошибочный шаг: погрозился при всех, что зимовья сожгет и плашник поколет. Однако вреда он никакого не сделал в тайге. Поляков же не дремал. Он своему напарнику, Петьке-то Ухалову, Петру-то Панфилычу, так говорит: «Мира не будет! Мы у него тайгу забрали – надо дальше толкать. Или он нас, или мы его. Давай задавим и будем первыми охотниками: премии наши, грамоты наши, Доска почета наша, власть в промхозе наша». Стали караулить. Князь и попался. Добыл весной двух лосей без лицензии и пришел по лошадь в деревню. Вывозит мясо, давай прямо на улице туши пилить, мясом торговать. Пьяный был уже. Правильно. Другой бы на его месте – через трассу в экспедицию. Умные люди в экспедицию тушами загоняли. А ему – тот приходит, говорит, мяса надо, другой приходит, всем продай. Поляков и Ухалов с инспектором и заловили его на месте. Передовик – браконьерским мясом торгует?! Сами будто не торговали! Дело известное.
Поляков из района писателя привез… Заядлый охотник, все с Поляковым козовал. Как не постараться, для милого дружка сережку из ушка! И вот Князь-то в газете пропечатан. Кровожадный зверь, браконьер. Корыстолюбец, не пожалел стельных коров! Главное – стельных коров! – обои бычки были! Написал: капала с лосиной морды вода прозрачная, зверь прислушался, грянул бандитский выстрел из обреза. Сильно, конечно, написано было, хоть и не стреляют из обреза по лосям. Какая вода по насту с морды капала? Наверное, сам выдумал все да напечатал.
Это и доконало Князя, писатель-то из газетки.
Штраф он, правильно, выплачивает сразу до копеечки. Юрасик ему добавляет – увольняем тебя, мол, за преступление. Припомнил. Разве, мол, по договору поработай на угодьях общего пользования! В бросовой тайге! Князь обиделся, правильно. На поезд – и в Тарашет. Наниматься. А там уже ему встреча приготовлена. Как же, говорят, знаем такого, много наслышаны вами! У нас своих браконьеров хватает, будем чужих акклиматизировать? Шунгулешских не надо!
С тех пор Князь у нас и не появляется. В Тарашет, говорят, ездит пушнину сдавать, через кого-то, не под своим, надо заметить, именем.
Ведь какой мужик был! Что только не прошел! Огни и воды, медные трубы, настрадался. Говорят, на Шамановском живет. Спустится к людям через хребты большие, продаст пушнину хоть направо, хоть налево, кому быстрее, попьет водочку, и обратно.
На тракту его встрел однажды, в столовой. Угощал меня. Борода седая. Не дай, говорит, бог, не доведи что случится с Поляковым да Ухаловым! Все на меня через них упадет, скажут – отмстил. Пригрел, говорит, змею, Ухалова-то! Он ведь его к себе в тайгу на год брал, наставлял-обучал. А тот потом к Полякову переметнулся, тайгу-то всюе высмотрел, ну и навел…
Поляков-то с Ухаловым тоже как змеи жили, таскали друг дружку в суд. Враги стали правильные. Ухалов-то перенял науку у Полякова да его же и подстриг потом, выжил из тайги. Говорит на собрании – эксплуататор, Поляков-то! Это, как известно, не рой другому яму, правильно? Вот тебе и вся тайга стала ухаловская, а мы-то, старые охотники, знаем, чья тайга, – князевская! Ну, что говорить, кто сумел – тот и съел. Теперь таких охотников нету. Где он теперь доживат? Может, и помер уже, царство ему небесное!
Большой был охотник, большой…».
2
А Князев еще не умер, он еще жил эту осень.
На рассвете он проснулся у своего знакомого в Нижнеталдинске, у Черепанова Егорши. Он долго соображал, зачем это он оказался в Нижнеталдинске, что его привело в родные края.
На старое пепелище потянуло? Это нехорошо, не к добру…
Он теперь и продукцию сдавал в Тарашете, чтобы не ходить в Нижнеталдинск, не видеть никого. Да и ближе… а теперь сто километров круглых до Шамановского.
Князев уже обулся и искал, шаря в темноте вокруг себя, мешок.
Хозяин проснулся, зажег подвешенную на шнуре лампу у постели.
– Чо ты, Князь? Ты чо? Ночь ишо!
– Извиняй, Егорша, разбудил… Кончаю ночевать, в избушку идти надо.
– Спи ты, крестная сила! Чумовой!
– Спасибо, не могу. Собачки там воют, поди.
Выйдя из Нижнеталдинска, Князев сел на камень у дороги и перевертел наспех завернутые портянки, поправил содержимое мешка, отхлебнул из чекушки. Чуть-чуть отхлебнул, чтобы не пекло: идти было сто километров, два дня. Для старика это могла быть последняя дорога, вот уж сколько лет решался он только на пятидесятикилометровые походы в Тарашет, а тут – сто, а собаки у зимовья привязаны.