Шёл эшелон долго, хоть остановки были нечастыми и короткими. Только спустя три недели они приехали, наконец, в Москву. На вокзале их встречали толпы людей. Они искренне радовались, с улыбками и слезами махали руками, плакали и смеялись. Паровоз закидали цветами. Два военных оркестра – в начале и в конце перрона – наяривали бодрые горделивые марши, а весь вокзал был буквально залит слезами. Там и тут Соня видела рыдающих людей. Эшелон медленно, стуча колёсами, прокатился мимо худенькой стройной девушки, что висела на шее у какого-то солдата. Рыжие кудрявые волосы прилипли к красному от слёз лицу словно тонкие ржавые проволочки. Солдат крепко обнимал её за талию одной рукой и прижимал к себе. На месте второй руки рукав был скручен в узел.
Соня стояла у двери вагона, держась за поручень. Незнакомые люди тянули ей букеты, кричали что-то, хватали за подол юбки и сапоги. Слёзы сами катились из глаз. Соня нагибалась, принимала цветы и пёстрым ворохом прижимала их к груди. В горле стоял спазм. Неужели она дома! Дома! Дома!
Она искала взглядом в толпе маму. Та ещё на прошлой неделе должна была получить телеграмму, но её нигде не было. Соня спрыгнула со всё ещё движущегося состава и стала пробираться сквозь толпу. Может быть, мама перепутала время? Или просто не смогла прийти? А вдруг что-то случилось? Последнее письмо от неё Соня получила ещё в марте.
И тут она увидела её. Мама стояла на краю платформы, почти у самого оркестра, и, вытягивая шею, высматривала кого-то в толпе.
– Мама! – Соня приподнялась на цыпочки и помахала ей рукой. – Мам, я тут!
Мама махнула ей в ответ и тоже стала пробираться сквозь толпу, подняв вверх простенький букет полевых ромашек и васильков. Соня пошла ей навстречу, но обняться они не успели: на пути вдруг возник рослый широкоплечий мужчина в генеральской форме.
– Товарищ Златоумова? – перекрикивая оркестр, поинтересовался он.
– Так точно, – удивилась Соня. – А что такое?
Генерал вдруг расплылся в улыбке.
– А ничего. Вставай давай вот сюда, – он взял её за плечи и подвинул чуть в сторону, – награждать тебя будем.
– Награждать? – ещё больше удивилась Соня. – За что?
Из толпы вынырнул низкорослый, худой сержантик в идеально выглаженной, новенькой форме, и принялся энергично расчищать перед генералом место.
– Разойдитесь, товарищи! – выкрикивал он. – Посторонитесь! Отойдите, товарищи!
Люди послушно расступались, с интересом наблюдая за происходящим. Оркестр продолжал играть военный марш – «Тоску по родине». Генерал пригладил большим пальцем свои пышные усы и снова улыбнулся Соне во весь рот, показывая ряд крепких, желтоватых от никотина зубов.
Сержантик резво подскочил к генералу и, вытащив из планшетки лист бумаги, передал ему. Генерал нацепил на нос круглые очки, что крутил до этого в руках, прокашлялся и начал:
– Указом Верховного Президиума Совета СССР за номером десять тысяч двести восемьдесят шесть от пятого апреля… – Он прервал чтение и недовольно глянул на оркестр, потом на сержанта. – Шумаков, ну-ка, скажи им, чтоб заглохли!
Тот кинулся к музыкантам, придерживая фуражку ладонью. Из-за туч наконец выглянуло солнце и растеклось по платформе золотым светом. Соня невольно сощурилась, и тут увидела в толпе растерянное мамино лицо.
– Мама! – крикнула она. – Мам!
Мама пробралась вперёд. Оркестр умолк, и в наступившей тишине зазвучал громкий генеральский голос:
– Указом Верховного Президиума Совета СССР за номером десять тысяч двести восемьдесят пять от пятого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года товарищ Златоумова Софья Алексеевна за проявленные в боях смелость и отвагу награждается орденом Суворова первой степени. – Он принял из рук лейтенанта две небольших плоских коробочки и продолжил: – А также за необычайные мужественность и бесстрашность в схватке с врагом, за безграничную храбрость перед лицом самой смерти, за доблесть и настоящий героизм, проявленные в служении отечеству, товарищу Златоумовой Софье Алексеевне присваивается звание, – он посмотрел прямо ей в глаза и твёрдо и громко отчеканил три слова: – героя Советского Союза!
Его голос эхом пронёсся под сводами вокзала. Соня смотрела на него во все глаза, не веря своим ушам. Она была уверена, что ослышалась. Героя? За что?
На вокзале внезапно наступила полная тишина. Генерал шагнул к Соне, вытащил из коробочки Золотую Звезду и заговорщически подмигнул:
– Ну что, герой? Дырочку-то прокрутила для орденов?
Соня растерянно мотнула головой. Она не верила в то, что всё происходящее – правда. Это больше походило на сон или на какую-то ошибку. Она совсем ничего не понимала.
Генерал вручил ей медаль вместе с коробкой, потом положил сверху вторую – с орденами Ленина и Суворова. Последней он сунул ей в руки испещрённую машинописным текстом бумагу, которая оказалась грамотой Президиума Верховного Совета СССР.
– А это, – он порылся в карманах брюк и вытащил флакончик духов, – лично от меня. Не каждый день героя награждаю.
Соня автоматически вскинула руку к пилотке и несмело-неуверенно проговорила:
– Служу Советскому Союзу…
Генерал засмеялся.
– Громче, герой! Громче! Что ты мямлишь?
Соня сделала глубокий вдох. Губы невольно растянулись в улыбке. Нет, кажется, всё происходящее – реальность. Она вытянулась, вскинула подбородок и, глубоко втянув носом воздух, громко выкрикнула:
– Служу Советскому Союзу!
Генерал одобрительно кивнул, снова взял бумажку и стал читать:
– В безжалостной схватке с врагом, когда ситуация уже казалась безвыходной, ефрейтор Златоумова Софья, санинструктор триста двадцать первого отдельного медицинского батальона, в одиночку уничтожила четырнадцать гитлеровцев и захватила вражеский станковый пулемёт «Максим». Именно благодаря её действиям был открыть путь для соединения частей расколотого полка, а враг отброшен назад позиций и полностью разбит!
Откуда-то выскочил фотограф – молоденький паренёк в потёртом пиджаке и клетчатой кепке. Он поднял висящий у него на шее фотоаппарат «ФЭД» и прицелился. Щёлкнул затвор, и Соня, вздрогнув, посмотрела на него. Фотограф снова нажал на кнопку, а Соня стала поспешно приглаживать растрёпанные волосы. Одёрнула помятую юбку, поправила ремень.
– Ну что вы делаете! – возмутилась она. – Не видите, как я выгляжу?!
Фотограф усмехнулся и качнул головой.
– Герои должны быть пыльными и измотанными, а не щеголять с иголочки!
– Товарищ Златоумова, – обратился к ней генерал. – Это, можно сказать, предварительно. Торжественное вручение награды состоится ещё и в Кремле.
Мама плакала навзрыд, вытирая бегущие по щекам слёзы дрожащими пальцами. Кто-то дарил Соне цветы, поздравлял, говорил что-то. Фотограф снова и снова щёлкал затвором, а оркестр опять заиграл – громко, бодро, величественно. Какой-то парень обхватил Соню за талию и закружил по перрону в танце.
– Поздравляю, Софья Алексевна! – смеясь, выкрикнул он.
Спустя неделю в газете «Московский Комсомолец» вышла статья. «Хрупкая девушка как символ веры и настоящей доблестной отваги», – гласил заголовок. Чуть ниже была помещена Сонина фотография. Она растерянно смотрела в кадр, держа в руках коробочки с наградами.
Увидев это фото, Соня недовольно поморщилась. Ну и чудище! Волосы торчат во все стороны, как метёлка, черты лица кажутся угловатыми и тяжёлыми, форма сидит мешком: юбка болтается как на манекене, погоны на гимнастёрке съехали вперёд, запылённая пилотка надвинута на глаза. Она выглядела не как герой, а как огородное пугало. Соне не понравилась фотография. Вообще.
Но мама решила сохранить газетный листок и, аккуратно сложив его, убрала в шкатулку, а наградам и грамоте. Они вдруг стали известными на всю Москву – стоило только Соне выйти на улицу, как её тут же узнавали. Её просили участвовать на митингах, парадах, собраниях, и она не могла отказать, хотя не очень-то этого и хотела. Но звание героя обязывало быть публичным человеком, и никого ни капли не волновало, что героем себя Соня совсем не чувствовала.
***
Соня натянула через голову гимнастёрку, оправила юбку и, сунув ноги в сапоги, критически осмотрела себя в зеркале. За год она успела слегка поправиться, и форма оказалась ей маловата. Соня застегнула на поясе ремень, откинула на спину косу и снова оглядела себя с ног до головы. На груди сияли два ордена и медаль, переливались в лучах настольной лампы, играли яркими бликами.
«Интересно, почему на это собрание нужно идти именно в форме? – недовольно подумала она. – Мне гораздо больше идёт платье».
– Форма тебе к лицу, – словно угадав её мысли, улыбнулась мама.
Собрание фронтовиков и ветеранов проходило в Доме Офицеров. Соня получила особое, почётное приглашение. Добраться туда она решила пешком, и поэтому немного опоздала. Погода стояла просто отличная: солнечная, звонкая, как и полагается в начале лета, и ей хотелось насладиться яркими красками и чистым воздухом. Тренькали трамваи, сигналили автомобили, солнце играло лучами в бесчисленных витринах столичных магазинов. Она шла по тротуару, радостно улыбаясь, и прохожие улыбались ей в ответ. Настроение парило в небесах, и Соня чувствовала себя абсолютно счастливой.
Совсем недавно она после долгих поисков сумела-таки найти Зою. Та жила в Перми, но обещала непременно приехать погостить и настоятельно звала к себе Соню. Нашёлся и Сан Васильич – в деревушке под Симферополем. За прошедший год он успел найти невесту и обзавестись семьёй. Из его писем Соня и узнала, что вместе с ходатайством о представлении к награде он по настоянию Зои отправил и ходатайство о присвоении ей звания героя. Ходатайство долгих три года скиталось по различным инстанциям, пока, наконец, не попало в руки самому Жукову. Он и принял решение о награждении. Он же лично и поздравил Соню спустя неделю после награждения. У неё даже сохранилось фото с ним. Она вставила его в рамку и повесила в спальне – в отличие от газетной фотографии на этой она вышла просто превосходно.
Солнце лучисто улыбалось ей с чистого столичного неба. Война осталась позади. Она закалила Соню, сделала её характер стальным и сильным, но вспоминала она о ней не часто – не любила. «Всё прошло», – думала она. Прошло и не вернётся. Жизнь изменилась, и теперь войне просто нет в ней места.
У широкого полукруглого крыльца Дома Офицеров курил высокий мужчина в форме майора. Он стоял лицом ко входу. Соня смотрела на его широкую спину. Его фигура казалась ей смутно знакомой. Она была уверена, что видела этого мужчину прежде, но никак не могла припомнить, где.
А когда он повернул голову и она увидела его профиль, дыхание вдруг перехватило. Соня подошла ближе и остановилась.
– Худокосов? – неуверенно спросила она.
Мужчина обернулся. Да, это был он. С длинным шрамом через всё лицо, чуть полысевший и с усами, но всё-таки он.
– Златоумова! – удивился он, тоже мгновенно узнав её, и раскрыл объятия. – Знаменитый санинструктор!
Соня со смехом обвила его руками за шею и звонко чмокнула в чисто выбритую впалую щёку.
– А я о тебе в газетах читал, – протянул Худокосов. – Ну, думаю, герой девка! Ну молодец! Хвастался всем, что с тобой знаком. – Его глаза лукаво блеснули. – Даже думал отыскать тебя да замуж позвать.
Соня заливисто рассмеялась и смущённо опустила глаза. На щеках появились ямочки. Она погладила пальцами четыре нашивки за ранения на его мундире и сделала шаг назад.
– Поздно, Худокосов. У меня уже другая фамилия.
– Ну вот! – наигранно опечалился он. – Конечно, кто-то тебя уже прибрал! И какая же у тебя фамилия?
Соня повела плечами, переступила с ноги на ногу.
– Мы когда капитана раненого до госпиталя дотащили, – сказала она, – он пообещал меня после войны найти и жениться… Обещание выполнил. Нашёл и женился. Так что теперь я Лемишева.
Худокосов улыбался. Яркое солнце слепило глаза. Над зданием Дома Офицеров развевалось красное знамя.
Война осталась в прошлом.
Фройляйн Шоколад
Ида с облегчением скинула с ног неудобные туфли, села на пуфик и принялась с наслаждением, чуть прикрыв глаза, разминать затёкшие пальцы, потом накинула свой лёгкий, расшитый золотыми нитями шёлковый халат и повернулась к зеркалу.
В гримёрке стояла тишина. В усыпанных жёлтыми алмазами звёзд тёмных небесах висела печальная луна. Она безразлично заглядывала в высокое незашторенное окно и серебрила стёкла своим мистическим, призрачным светом. Ида протянула руку, включила лампу над заставленным косметикой столом и внимательно вгляделась в своё отражение в зеркале. Из аккуратной, изящной причёски не выбился ни единый локон, помада на губах алела ярким красным цветом, а кожа была покрыта ровным толстым слоем пудры. Эту пудру подарил ей Маркус фон Вайц, офицер СС и её самый страстный ухажёр. Качество пудры было отменным: она с лёгкостью скрывала все, даже самые сложные дефекты кожи, вот только в силу возраста никаких дефектов на лице Иды ещё не было – ей совсем недавно сравнялось восемнадцать лет.
Ида тихо вздохнула и отвернулась от зеркала. Кто бы знал, как ей всё это надоело! Как осточертело выступать в этом прокуренном кабаре и чувствовать на себе сразу несколько десятков сальных, жаждущих взглядов, как обрыдло притворяться весёлой, дружелюбной и доброжелательной в отношении этих… этих свиней! При одной только мысли о них Ида невольно сжала кулаки. Взять бы автомат, выйти в зал и перестрелять со сцены всех сидящих там тварей в серо-зелёной форме!..
Она зажмурилась на секунду. Так, нужно успокоиться. Ни к чему сейчас разжигать свою ярость – она ей ещё пригодится тогда, когда для оккупантов настанет, наконец, час расплаты за всё, что они творят на их земле. За тысячи ни в чём не повинных убитых людей, за голод, за произвол, за причинённые страдания – они ответят за всё, Ида была твёрдо уверена в этом. Вот только когда – не знала.
В дверь негромко постучали. Ида вздрогнула, вынырнула из своих мрачных мыслей и, натянув на лицо фальшивую улыбку, крикнула на немецком:
– Да-да, войдите!
Дверь бесшумно приотворилась и в проёме показалась кудрявая мальчишеская голова. Он, не переступая через порог, протянул вперёд букет шикарных белых роз и сказал:
– Вот, Шоколадка. Опять тебе от Вайца.
– О! – Ида встала, легко прошагала босиком по мягкому ворсистому ковру и приняла букет у него из рук. – Передай герру фон Вайцу мои благодарности.
– Всенепременно! – ухмыльнулся мальчишка и нагло захлопнул дверь прямо у неё перед носом.
Несколько секунд Ида ошарашенно смотрела на неё, потом медленно попятилась к туалетному столику и тяжело опустилась обратно на пуфик. Пальцы разжались, и сладко пахнущие розы рассыпались веером у ног. Ещё минуту назад ею владела безграничная святая ярость, а теперь охватила горечь – сильная, тягучая и тоскливая. Её считают предательницей. Даже этот юнец открыто её презирает, что только что и продемонстрировал, хотя сам прислуживает немцам. И уж наверняка получает за это деньги!
«Ты ведь ничего не знаешь! – хотелось крикнуть ему вслед. – Ты! Ничего! Не знаешь!»
Поддавшись порыву, Ида вскочила и кинулась к двери, но остановилась. Пальцы застыли на ручке. Нет. Она не может. Не может вот так просто взять и выдать свою тайну – она просто не имеет на это права.
Из зала кабаре доносились весёлая музыка, смех, обрывки разговоров. Часы на стене показывали ровно десять – вечер только-только начинался, и Иде предстояло ещё не меньше трёх часов всячески развлекать и веселить ненавистных оккупантов. Она бы с радостью плевала каждому из них в лицо, но вместо этого мило улыбалась и кокетничала, делая вид, будто их многочисленные и бесконечные комплименты её смущают. А они дарили ей цветы и водили в рестораны.
Самых ярых ухажёров было два: фон Вайц, штурмбанфюрер СС, высокий привлекательный мужчина с густой копной пшеничного цвета волос и пронзительным взглядом янтарно-карих глаз, и Курт Зиммель. Последнего Ида не любила особенно – худощавый, с тонким прямым носом и слегка вытянутым лицом, он был немногословен и довольно саркастичен в общении, что частенько задевало Иду за живое, но всё же обладал каким-то таинственным, присущим только ему мрачным обаянием и неповторимым шармом. Может, виной тому был его голос – всегда тихий, спокойный и уверенный, с лёгкой хрипотцой. Он казался бархатным. А может, дело было в его всегда сдержанных манерах, неизменно вежливом поведении или – что почему-то смешило Иду – в его родинке над левой бровью. Она делала его лицо особенным, только вот в чём, Ида не понимала. Просто он отличался от других фашистов и всё тут.