Показания упомянутых выше обоих перебежчиков могли дойти до Москвы не ранее 2—3 часов ночи 22 июня. Однако, судя по воспоминаниям маршала Жукова, в полосе КОВО был еще один перебежчик — фельдфебель, который, видимо, перешел границу намного раньше первых двух. Но о нем пока ничего больше узнать не удалось. Он тоже утверждал, что немецкие войска выходят в исходные районы для наступления, которое начнется утром 22 июня. Об этом было доложено Тимошенко и Сталину.
Г. К. Жуков вспоминал:
«Захватив с собой проект директивы войскам, вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н. Ф. Ватутиным мы поехали в Кремль. По дороге договорились во что бы то ни стало добиться решения о приведении войск в боевую готовность [выделено мною. — Л. Л.].
Тем временем в кабинет И.В. Сталина вошли члены Политбюро. Сталин коротко проинформировал их.
— Что будем делать? — спросил И.В. Сталин.
Ответа не последовало.
— Надо немедленно дать директиву войскам о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность [выделено мною. — Л. Л.], — сказал нарком.
— Читайте! — сказал И.В. Сталин.
Я прочитал проект директивы. И.В. Сталин заметил:
— Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений.
Не теряя времени, мы с Н.Ф. Ватутиным вышли в другую комнату и быстро составили проект директивы наркома [Ватутин не был у Сталина. — Л. Л.]. Вернувшись в кабинет, попросили разрешения доложить. И.В. Сталин, прослушав проект директивы и сам еще раз его прочитав, внес некоторые поправки и передал наркому для подписи» [8].
Судя по «Журналу посещений», Тимошенко и Жуков находились в кабинете Сталина полтора часа. Так, по версии Жукова, родилась широко известная Директива № 1. При этом Жуков утверждает, что они с Тимошенко настаивали на приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, но Сталин внес какие-то поправки. Какие — Жуков не упоминает. Но в Директиве, переданной в округа, как раз и говорится о полной боевой готовности! В своей книге, но несколькими страницами раньше, Жуков написал: «Генеральному штабу о дне нападения немецких войск стало известно от перебежчика лишь 21 июня, о чем нами тотчас же было доложено И.В. Сталину. Он тут же дал согласие на приведение войск в боевую готовность», [выделено мною. — Л. Л.).
Боевая готовность и ПОЛНАЯ боевая готовность — что это, игра слов? В чем заключалась разница в состоянии войск и штабов в том и другом случае, непонятно. На Военно-морском флоте существовали три оперативных готовности — № 3, 2 и 1 — по мере их наращивания33. Благодаря приведению флота в готовность № 1 и разрешению открывать огонь при нападении на его базы, которое 21 июня устно дал Тимошенко наркому ВМФ, противник не потопил ни одного нашего корабля и причинил флоту лишь незначительные повреждения [9].
Конечно, армия в этом отношении более сложная организация, чем флот. В ней подобной четкой системы боевых готовностей тогда не было. Здесь было только два состояния — мирного времени и военного — после объявления мобилизации. С позиции сегодняшнего дня непонятно, почему не было определено еще какой-либо промежуточной готовности — до объявления мобилизации? Например, только для армий прикрытия, чтобы иметь хотя бы часть войск, способных немедленно начать боевые действия. Скорее всего, в Москве боялись излишней самостоятельности командующих. Но то, что не была продумана четкая система оповещения войск и штабов на случай внезапного нападения противника — серьезный просчет военного руководства. Это прямая обязанность начальника Генштаба. Ничего в этом отношении сделано не было. Вместо того чтобы разъяснить, что же должны были конкретно сделать войска, чтобы отразить возможный внезапный удар немцев, Жуков в своих воспоминаниях задним числом затеял игру в слова. Здесь явно просматривается желание маршала еще раз подчеркнуть, что Сталин не дал ему и наркому в полной мере подготовить войска к отражению возможного нападения немцев и тем самым снять с себя — начальника Генштаба — ответственность за их неготовность.
Здесь хотелось бы сказать несколько слов по поводу «красных» пакетов, которые неоднократно упоминал Резун, стараясь выставить СССР поджигателем войны. Ссылаясь на Рокоссовского и других командиров, он пишет, что «ничего они там [в пакетах] нужного для обороны не обнаружили». Какие пакеты, кому предназначены? Спрашивается, зачем ставить задачи на оборону соединениям, находящимся в сотнях километров от границы и по тревоге выдвигающимся в районы своего оперативного предназначения?
Но Резун сразу делает глобальный вывод: «Планы войны у советских командиров были, но планов оборонительной войны не было». Так, например, он утверждал, что боевые задачи на наступление были определены всем советским командирам. Но командиры тактического уровня знать их не имели права. Эти «задачи в вышестоящих штабах были четко определены и сформулированы, опечатаны в секретные пакеты и хранились в сейфах каждого штаба до батальона включительно» [выделено мною. — Л. Л.]. По Резуну, оставалось только дать условный сигнал — все разом вскроют пакеты, и войска первого стратегического эшелона большевиков дружно ринутся на врага.
На самом деле, согласно инструкции, «красные» пакеты хранились у начальников штабов соединений и объединений вместе с моб-планом. С конкретным содержанием хранящихся там документов можно ознакомиться на примере «красного» пакета 1-го стрелкового корпуса 10-й армии Западного фронта (которая, по версии Резуна, должна была первой ринуться на врага). Пакет был захвачен немцами, хранился в архиве Данцига, откуда и был возвращен в ЦАМО. На нем имеется надпись по-немецки — 1пЬа11: 1 го!е Оп^ша1тарре тИ Оп^таКеггешЬпез (В1а11ег уоп 1 —176 (1игсЬ питтегпег! ипс! §еЬеЙе1), что можно перевести так: «Содержание: 1 красная подлинная папка с подлинными распоряжениями (листы с 1 по 176 пронумерованы и сброшюрованы)». Немцы даже не посчитали нужным переводить 46 документов пакета, потому что там речь шла только об обороне.
Этот «красный» пакет с грифом «Сов. секретно, особой важности» принял на хранение 15 июня 1941 года начальник штаба корпуса подполковник С. Иванов. Документы определяли порядок действий по прикрытию, в них расписаны действия по тревоге всех частей и подразделений корпуса. Корпус в составе двух стрелковых дивизий с приданными частями должен был прикрыть подучасток 1, шириной 157 км, района прикрытия границы 2.
В пакете указано: кто может поднять части по тревоге, боевой состав соединений и частей, в котором они должны выйти в свои районы и время готовности частей к выступлению и занятия районов обороны и т.п. Указывалось, что шифртелеграмма о вводе в действие плана обороны будет иметь вид: «Командиру ... объявляю тревогу со вскрытием красного пакета. Подпись». И такие телеграммы (или условные сигналы на вскрытие пакетов), вопреки утверждениям Резуна, были даны — но с большим опозданием.
Изложить содержание всех документов в статье невозможно, да и не имеет смысла: для нас важно знать задачу 1 - го стрелкового корпуса:
«а) Оборонять госграницу в полосе предполья, не допуская вторжения противника на территорию СССР. Прорвавшиеся через госграницу части противника окружить и уничтожить.
б) В случае наступления явно превосходящих сил противника прочно занять и оборонять основной оборонительный рубеж».
Документы пакета были отработаны в январе — феврале 1941 г., боевой приказ корпуса подписан 18 февраля 1941 г. Действия войск отрабатывались с командным составом, а также с частями и подразделениями с выдвижением по назначенным маршрутам, не доходя до границы ближе 5 км. Характерно: для охраны мостов выделялось,
как правило, одно стрелковое отделение с ручным пулеметом. В объяснительной записке командир корпуса сделал следующий вывод:
«[...] вести упорную оборону во взаимодействии со всеми родами войск, вести бой на широком фронте отдельными гарнизонами самостоятельно, до последних сил, не покидая своего места, так как отходить корпусу не разрешено
Сейчас многое для нас скрыто плотной завесой секретности. Но из того, что известно, можно сделать вывод, что командующие приграничных округов гораздо лучше, чем в Москве, представляли всевозрастающую опасность нападения немцев и пытались что-то предпринять. Однако такие попытки пресекались на корню, чтобы не провоцировать немцев. Военное руководство слишком доверяло Сталину — который, следует признать, добился впечатляющих успехов в возвращении в лоно бывшей Российской империи отторгнутых после революции территорий. Да и кто мог ему возражать после репрессий 1937—1938 гг.? В Красной Армии не осталось людей, способных хотя бы попытаться противоречить вождю. Нарком обороны и начальник Генерального штаба проявили в канун войны, по крайней мере, малодушие. В старой русской и в новой советской армии генералы (за редким исключением) своего начальства боялись больше, чем врага.
Жаль, что С.М. Тимошенко категорически отказался писать мемуары. А ведь он многое мог бы рассказать (если бы позволили) о взаимоотношениях в военном и политическом руководстве страны. Ведь соответствующих документов не осталось. В отличие от Гитлера, разглагольствования которого скрупулезно фиксировались в интересах истории тысячелетнего рейха, Сталин запрещал протоколировать, а тем более стенографировать обсуждение важных вопросов в узком кругу, а также заседания Ставки и ГКО — чтобы потом, в случае чего, было проще свалить ответственность за неудачу на тех, кто слепо выполнял его же указания (это он проделывал неоднократно).
При посещении редакции Военно-исторического журнала 13 августа 1966 г. в минуту откровенности Г.К. Жуков сделал характерное признание, записанное на магнитофон:
«Тимошенко кое-что начал двигать, несмотря на строжайшие указания. Берия сейчас же прибежал к Сталину и сказал: вот, мол, военные не выполняют, провоцируют, я имею донесение от /неразборчиво. — Ред.]. Сталин немедленно позвонил Тимошенко и дал ему как следует нахлобучку. Этот удар спустился до меня. Что вы смотрите? Немедленно вызвать к телефону Кирпоноса, немедленно отвести, наказать виновных и прочее. Я, конечно, по этой части не отставал. Ну
и пошло. А уже другие командующие не рискнули. Давайте приказ, тогда... А кто приказ даст? Кто захочет класть свою голову? Вот, допустим, я, Жуков, чувствуя нависшую над страной опасность, отдаю приказание: «Развернуть». Сталину докладывают. На каком основании? На основании опасности. Ну-ка, Берия, возьмите его к себе в подвал. Я, конечно, не снимаю с себя ответственности [...]» [10].
Здесь прославленный маршал признался, что у него не хватило гражданского мужества для того, чтобы сказать вождю правду о действительном положении вещей. А для этого надо было признать, что прозевали развертывание немецких войск для нападения, что войска армий прикрытия по своему составу не способны отразить удар немцев и обеспечить мобилизацию и развертывание Красной Армии. Ведь Сталин был убежден, что советская оборона выдержит первый удар немцев и тем самым будет создана возможность для реализации планов контрнаступления, которые неоднократно отрабатывались на учениях разного уровня. Тем самым Жуков признал, что он свою безопасность и личное благополучие поставил выше государственных интересов.
Впрочем, пора уже вернуться к событиям, развернувшимся на направлении главного удара группы армий «Центр» — в полосе 4-й армии Западного фронта. По ним можно хорошо представить обстановку, сложившуюся в первые часы и дни вторжения и на других участках государственной границы Советского Союза. Но прежде дадим слово начальнику штаба 4-й немецкой полевой армии генералу Блю-ментриту, который позже вспоминал:
«Какмы предполагали, к вечеру 21 июня русские должны были понять, что происходит, но на другом берегу Буга, перед фронтом 4-й армии и 2-й танковой группы, то есть между Брестом и Ломжей, все было тихо. Пограничная охрана русских вела себя как обычно. Вскоре после полуночи международный поезд Москва — Берлин беспрепятственно проследовал через Брест [...]» [11].
Ему вторит Гудериан:
«Тщательное наблюдение 21 июня за русскими убеждало меня в том, что они ничего не подозревают о наших намерениях. Во дворе Брестской крепости, который просматривался с наблюдательного пункта, под звуки оркестра производился развод караулов. Береговые укрепления вдоль реки Буг не были заняты русскими войсками [...]» [12].
Директива Наркома обороны № 1 о возможном внезапном нападении немцев в течение 22—23.06.41 г. в штабе ЗапОВО была получена 22 июня 1941 г. в 1.45. Немедленно после расшифровки штаб округа с 2.25 начал передавать ее содержание армиям:
ДИРЕКТИВА КОМАНДУЮЩЕГО ВОЙСКАМИ ЗАПОВО КОМАНДУЮЩИМ ВОЙСКАМИ 3, 4 и 10-й АРМИЙ
22 июня 1941 г.
Передаю приказ Наркомата обороны для немедленного исполнения:
1. В течение 22—23 июня 1941г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с провокационных действий.
2. Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения.
Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников.
ПРИКАЗЫВАЮ:
а) в течение ночи на 22 июня 1941 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;
б) перед рассветом 22 июня 1941 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточение и замаскированно;
г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;
д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.
Тимошенко, Жуков, Павлов, Фоминых, Климовских34.
Вот и командующий ЗапОВО генерал Павлов, получив 22 июня 1941 г. в 1.45 директиву НКО № 1 о приведении войск в полную боевую готовность, приказывает привести все части в боевую готовность. При этом «в течение ночи [...] скрытно занять [...] перед рассветом [...] рассредоточить и замаскировать
Передавать приказ начали в 2.25, а рассвет на широте Бреста наступал в 4.15. Отписали, а там хоть трава не расти. Сколько раз во время войны это будет повторяться! Многие приказы писались «для прокурора» (добавим: и для особых отделов).
Но в штабе 4-й армии эту директиву не получили. Примерно в 2 часа ночи (за два часа до вторжения) начала действовать вражеская агентура из местных противников советской власти, и его диверсионные группы, заранее заброшенные в наш тыл. Они вывели из строя практически всю проводную связь штаба армии с войсками и округом. Исправной осталась только линия на Пинск. Принятыми мерами примерно через час связь со штабом округа была восстановлена. По свидетельству Сандалова, в 3.30 командующий войсками округа по телеграфу сообщил генералу Коробкову, что в эту ночь ожидается провокационный налет немецко-фашистских войск на нашу территорию. При этом он категорически предупредил, что на провокацию наши войска не должны поддаваться. Действия командования округа были скованы распоряжением наркома «не поддаваться ни на какие провокационные действия». Директиву № 1 в 4-й армии получили, когда ее штаб в Кобрине был уничтожен ударом авиации противника.
Командующий 4-й армией, имевший право в любой момент поднять одну дивизию по боевой тревоге, решил прежде посоветоваться с Павловым. Но тот, конечно, не разрешил. На вопрос Коробкова, какие же мероприятия разрешается провести, Павлов ответил: