— Не знаю, Андрей, не знаю, — грустно вздохнул Хассе. — Быть может, я слишком ослеплен обидой и болью…
— Обидой? Болью? Я не понимаю, Хассе…
— Это неважно. Что действительно важно сейчас, так это удержать его, не дать уйти в Страну Холмов.
Это были последние слова, что услышал Аренс, прежде чем сознание действительно покинуло его. И многое бы отдал он, чтобы никогда не вернуться в мир.
… Он сидел на берегу реки, мечтая сделать всего три шага, но для этого нужно было пройти Хранителя, а сил не оставалось даже на разговор. Дышать было тяжело, и вязкий красноватый сумрак топил в себе, забирал душу.
— Я не хочу возвращаться, — тихо сказал Аренс, глядя в желтые глаза присевшего рядом Хранителя. — Он ненавидит меня…
— Ты должен, — серьезно ответил ему Хранитель. — Смерть — это единственное, что нельзя изменить. Все остальное в твоих руках, человек. И ненависть может стать чем-то иным, поверь, я знаю, о чем говорю.
Иногда он приходил в себя и видел как сквозь мутное стекло склоненные над ним лица Андрея и Хассе. А иногда еще и незнакомое нежное лицо индеанки. Она давала ему пить настой, от которого горечь заполняла, казалось, каждую клеточку его тела и души. Но становилось легче дышать и появлялся хотя бы призрак силы и энергии.
— Вернись к нам, Аренс, — говорил Хассе, меняя повязки с почерневшими, покрытыми гноем листьями, — останься с нами.
И он смотрел, пытаясь уловить хоть каплю теплоты в черных глазах. Но в них не было ничего, кроме тревоги и усталости. По-прежнему Хассе лишь исполнял долг, держа слово, данное старому шаману.
Аренс потерял счет времени. Но горькие травы делали свое дело, возвращая здоровье и силы. Все чаще Аренс оставался в сознании, слышал разговоры то на английском, то на маскоги. Он почти все понимал, к своему глубокому удивлению.
Место, где они оказались, было убежищем нескольких женщин и детей из племени микасуков, родственных семинолам. Они говорили на языке хитчити, или «женском языке», и так же называли себя, по-видимому, считая, что они последние уцелевшие из своего народа. Их предводительница, та самая индеанка с нежным лицом, носила имя Водяная Лилия и считалась лучшей из целительниц даже среди семинолов. Во всяком случае, Хассе хорошо знал ее и старался проводить побольше времени рядом с ней, перенимая у нее знания. Впрочем, насколько заметил Аренс, Водяная Лилия и сама была не против подобного поворота событий. По крайней мере, относилась она к Хассе, как к родному брату, и, приготавливая зелья, подробно объясняла их состав и последовательность добавления трав. Мастерство ее поистине было великим. Аренс, давно уже позабывший, что такое бодрость и сила, теперь чувствовал, как с каждым днем к нему возвращается и то, и другое. На исходе десятого дня он стал подниматься с постели, а по прошествии двух недель уже мог нормально ходить.
— Завтра Водяная Лилия и остальные уйдут вместе с Андреем, — сказал однажды Хассе, меняя повязки на почти заживших ранах. — Это необходимо. Две из женщин на сносях и должны родить, и лучше будет, если это произойдет в Священном Доме для рожениц, под присмотром старух племени. А мы с тобой пока останемся, ты не выдержишь долгой дороги.
— Выдержу, — Аренс нашел в себе силы улыбнуться. — Настойки этой женщины вернули мне силы. Я смогу… — не договорив, он закашлялся, как это часто случалось с ним.
— Есть еще одно лекарство, — сказал Хассе, будто не услышав его слов. — Водяная Лилия научила меня его готовить. Оно поможет тебе избавиться от кашля и от раны в твоей груди. Это очень большая удача, Аренс Ринггольд. Даже мой дедушка не знал этого средства, иначе бы ты был здоров уже давно.
Аренс оторвал ладонь от губ и вытер капельки крови о подстилку.
— Но почему мы не можем пойти с ними? — спросил он, стараясь сделать свой голос спокойным, не выразить охвативших его чувств. — В племени тебе не придется заботиться обо мне, это смогут делать другие… женщины.
Он старался не смотреть на Хассе. Но тот неожиданно коснулся ладонью его лица, тронул губы, отирая с них остатки крови.
— Растения, из которых готовится лекарство, растут только здесь и еще на побережье. И готовить его нужно из свежих трав и пить сразу же. Постояв, оно теряет лечебную силу.
Аренс сжал его руку в своей, почувствовав, как сильнее забилось сердце. Он вдруг подумал, что теперь не будет никого, кто стоял бы между ними. Ни Андрея, ни кого-то другого. И кто знает, быть может, ему удастся хотя бы узнать, что за обида грызет сердце Хассе и есть ли способ излечить эту боль.
— Хорошо, — кивнул он, вытягиваясь на постели. — Будет как ты скажешь, Хассе.
========== Часть 2. СЛЕЗЫ ТЬМЫ ==========
Проводив Андрея вместе с приободрившимися женщинами и детьми, Хассе вернулся к Аренсу, который ждал его, дремля на своей подстилке. Теперь, имея много времени, Хассе посвящал его сбору трав и приготовлению лекарства. Напоив Аренса, он какое-то время приглядывал за ним, потому что от этого питья Аренса жестоко знобило и то и дело выворачивало. Он едва успевал выползти из убежища и частенько уже не мог вернуться без помощи Хассе. Сила последнего лекарства Водяной Лилии, призванная освободить его от последствий ранений, была такова, что едва не убила его. Но, почти убив, вернула его к новой жизни, полноценной и здоровой.
Одновременно Хассе охотился, в основном на болотных кроликов и индеек, а также ловил рыбу в широком ручье, протекавшем в нескольких десятках шагов от убежища. Он заботился об Аренсе, безо всякой брезгливости омывая его лицо и тело после приступов, кормя и обихаживая, точно малое дитя. Шли дни, раны на теле Аренса зажили окончательно, а снадобье, которое давал ему Хассе, вычистило легкие и вернуло силу и энергию молодости.
Прошло еще почти десять дней. Хассе трудился не покладая рук, отдыхая лишь с шилом и шкурой убитой пумы в руках. Аренс мог лишь удивляться, когда тот ухитрялся спать. Сам он теперь много времени проводил на ногах, так как лежать ему порядком осточертело. Тело, исхудавшее и вялое, требовало упражнений. Правда, от его одежды не осталось почти ничего, впрочем, даже ночи царили такие душные, что это было скорее на руку.
— Теперь у нас есть новая одежда для тебя, — однажды с улыбкой сказал Хассе. — Этот кот был очень большой, он порвал твою рубашку, а взамен дал тебе новую.
Сшитая из шкуры пумы рубаха оказалась Аренсу впору. Он стащил свои жалкие лохмотья и с удовольствием надел обновку, завязав тесемки. Хассе прищелкнул языком от радости.
— Хай, эта вещь удалась!
Аренс улыбнулся и сел рядом, положив руку ему на плечо.
— Спасибо, малыш, — произнес он, — это отличная вещь! Если бы я только мог чем-то отблагодарить тебя за твою заботу… за всё!
Хассе незаметным движением вывернулся из его объятий.
— Твоя жизнь слишком много значит для племени, — мягко сказал он, поднимаясь с подстилки из трав. — Ты должен отдыхать, Аренс. Ты должен поправиться, залечить раны. Ты нужен племени, дедушка велел особенно заботиться о тебе.
— Только для племени? — Аренс вдруг ощутил глухую отчаянную ярость, сменившую нежность, доселе владевшую его сердцем. — Для племени?
— Да, — Хассе отошел к большому глиняному горшку, где хранился запас сушеной кукурузы, — для племени. Для дедушки. Тебе нельзя…
Аренс шагнул, ухватив его за плечо, развернув и припечатав спиной к стене.
— А что насчет тебя? — хрипло прошептал он, прильнув к губам Хассе в злом голодном поцелуе. В глазах потемнело от ощущения чужих горьких губ, от гибкого тела в его руках. Хассе уперся кулаками ему в грудь, пытаясь оттолкнуть. Боль в едва заживших ранах была сильной, но Аренс почти не ощущал ее. Он сжимал в объятиях напряженное, будто натянутая струна, тело Хассе. Тот дрожал, как в лихорадке, упираясь в грудь, отворачивая лицо от поцелуев.
— Отпусти меня… пусти!
Аренс вздрогнул. Хриплый, полный отчаяния голос Хассе ворвался в помутившееся сознание, словно кнутом огрел.
— Не надо, Аренс! — Хассе судорожно вздохнул. — Отпусти меня!
Он медленно разжал объятия и отступил, глядя на него. Сердце билось где-то в горле. Хассе вжался спиной в скалу, лицо его было пепельно-серым, губы плотно сжаты. А потом нахлынуло, рвануло с такой силой, что Аренс зашатался под грязно-багровой волной воспоминаний…
…Юноша, бьющийся под ним, а потом лежащий вниз лицом, судорожно царапающий песок и камни, сдирающий пальцы в кровь. Грубые толчки, его, Аренса, руки, сжимающие предплечья юноши, тягучая сладкая судорога и стон измученной жертвы… и после неподвижное нагое тело, простертое в пыли у его ног, волосы, стелющиеся по земле… та картина, увиденная им в бредовом сне, — воспоминание о гнуснейшем из его преступлений. Но теперь воспоминание продолжалось.
…Он видел, как тонкая фигура с трудом поднимается с земли. Длинные черные волосы облепили измученное, разбитое в кровь лицо. Несколько мгновений черные глаза смотрели на него, выпивая душу, потом юноша отвернулся и заковылял по тропинке прочь, оставляя кровавые следы. Кровь стекала по его бедрам, капая в пыль…
— Нет! — Аренс сел на землю, схватившись за голову. — Нет… нет… нет!
Больше всего на свете ему хотелось обратно, в беспамятство, в блаженное неведение.
— Этого не может быть… не может… я бы никогда… Хассе, о Хассе!
Он застонал, колотя себя по голове кулаками, стараясь выбить отвратительные картины насилия.
— А… ты вспомнил, — сказал Хассе, по-прежнему стоя у скалы, вжимаясь в нее спиной и скрестив руки на груди. Голос его был ровным, но в нем слышалась глубоко схороненная горечь и ярость.
Аренс сжался в комок, пытаясь справиться с нахлынувшей душевной болью. Он вспомнил наконец что-то из прошлого, но воспоминание не принесло ему радости. Он чувствовал себя грязным, омерзительно липким, словно тело его все еще покрывал пот насилия. Он не представлял, не желал представлять, что чувствовал Хассе тогда и после, находясь рядом со своим мучителем.
— Ты должен был убить меня, — наконец произнес он, заставив себя поднять глаза. — Такое не прощают.
Хассе обхватил себя руками за плечи, будто пытаясь согреться. Голос его звучал тихо, очень спокойно, но от звука этого голоса по телу Аренса заструился холодный пот.
— Мои желания не имеют значения, Аренс Ринггольд. Мой дед указал на тебя как на того, кого избрал Великий Дух. Потому охранять и оберегать тебя — моя обязанность, мой долг. И ни моя жизнь, ни моя боль ничего не стоят в сравнении с тем, что можешь ты дать племени.
— Ты ненавидишь меня? Ты должен ненавидеть!
Хассе пожал плечами, глаза его превратились в две бездны. Он смотрел мимо Аренса, куда-то вдаль.
— Ты дал мне вторую душу, — наконец медленно произнес он. — А ненависть… ее уже нет, только боль… а боль… она пройдет… со временем пройдет… или пройдет жизнь. Теперь неважно.
Откуда-то издалека донесся перестук копыт, как если бы скакали несколько всадников.
Грохнул выстрел. Аренс заставил себя подняться с земли.
— Они близко, — пробормотал он, глядя на Хассе. — Слышишь?
Тот покачал головой.
— Нет, не слышу, но достаточно того, что слышишь ты.
— Пойдем, надо убраться подальше отсюда. Я уже совершенно здоров. И тебе нет теперь нужды ходить за мной.
Хассе молча наклонился, подбирая выроненное оружие. Даже если он был напуган, то никак это не проявлял. Аренс ступил на едва заметную тропу, по которой они пришли в убежище женщин-хитчити. Он шел не оглядываясь, зная, что Хассе идет следом.
Уже совсем стемнело, когда они вышли из леса к заброшенной гасиенде и разыскали небольшой ручей, протекавший по каменистому ложу за полуразрушенной белой стеной. Аренс подстрелил водяную курочку, Хассе тем временем собрал немного сухостоя и разжег небольшой костер. Затем почистил курочку и выпотрошил ее, зарыв перья и потроха в землю.
В одном из брошенных глинобитных домиков, окружавших гасиенду, Аренс нашел пару плошек и почти целый горшок с отколотым краем. В нем и поставили вариться нежное птичье мясо.
Какое-то время они сидели, глядя на языки костра, лижущие закопченный горшок. Аренс заговорил первым, разрывая тяжелое молчание. Было неимоверно трудно, но он чувствовал, что это нужно… ему, Хассе, им обоим.
— То, что я сделал… сегодня… тогда… прости меня …
Хассе наклонился, пододвигая прогоревшие головни к центру костра. Лицо его оставалось бесстрастным.
— Это не имеет значения, я ведь сказал уже. Ты можешь быть спокоен, Аренс Ринггольд, я буду заботиться о тебе и оберегать тебя до тех пор, пока это будет необходимо. Остальное же значения не имеет.
— Имеет. И ты это знаешь. Все имеет значение!
— А для меня имеют значение лишь слова моего деда, — медленно произнес Хассе. — Он назначил тебя своим преемником. Когда его не станет, ты займешь его место. И я обязан сделать так, чтобы ты живым и здоровым добрался до дома.
— И всё?
— И всё, — голос звучал ровно, тихо и безлико.
Аренс поднялся со своего места и обошел костер, приблизившись к Хассе.
— Если бы ты нашел в себе силы простить… — он говорил, чувствуя, как ноет от чужой боли сердце. — Хассе, я ведь уже другой совсем. Кому знать, как не тебе…
— Другой? Пожалуй, да. Но ты забыл одно — индейцы не прощают. Прощение — это слабость бледнолицых, говорят, их Бог прощает им всё.
Сердце дернулось, замерло на мгновение. Аренс невольно прижал кулак к груди. Его снова затрясло, захотелось вернуться на место, сесть и молчать… Молчать до скончания веков, умирая от желания обнять строптивца, покрыть поцелуями его гибкое тело, прижать к груди и никогда от себя не отпускать. Но раз сделал шаг, нужно идти до конца. Так говорил Андрей, а в его словах всегда была глубокая мудрость. Вот бы кому шаманом быть, некстати подумалось Аренсу. Но сказал он совсем другое, вернее выдохнул, наполовину в беспамятстве, запретив себе останавливаться.
— Даже если я сделаю все, что ты пожелаешь?
Хассе поднял голову, глядя на него.
— Все, что пожелаю?
— Да, все, что угодно, Хассе! Клянусь Великим Духом! Накажи меня, причини боль, делай все, что хочешь, я на все пойду ради твоего прощения.
— Ты хочешь прощения? — черные глаза Хассе снова казались двумя безднами, выпивающими страх, усталость, радость, все, что делало его живым. Аренс не мог заставить себя отвести взгляд.
— Да… если есть хоть какая-то возможность, хоть что-то… — он с трудом смог выговорить эти несколько слов. Хассе поднялся и шагнул к нему, закинул руку за шею, потянул ремешок, которым Аренс связывал волосы. Белоснежные отросшие пряди упали на плечи, рассыпались по спине.
— Стой спокойно, маленький ублюдок, — холодно проговорил индеец, — ты такой красивый, наверняка кто-нибудь уже обратил внимание на эти прелести.
Аренс оцепенел. Каждое слово, произнесенное Хассе, было когда-то сказано им. Каждое слово, каждое прикосновение индейца повторяло ад, некогда случившийся на тропе у Черных скал. Только теперь Хассе был им самим, тем, прежним Аренсом Ринггольдом. Насильником и убийцей, способным на все. А он был напуганным, растерянным мальчишкой, потерявшим себя, потерявшимся в себе.
— Не сопротивляйся, краснорожая шлюшка, — продолжал тот, растягивая завязки на своей одежде, — тебе будет хорошо, я обещаю.
Затрещина была не такой уж сильной, но Аренс пошатнулся. Хассе ухватился за ворот рубахи, сшитой им же самим, и рванул с такой яростью, что плотная шкура расползлась под руками. Раскаленная ладонь скользнула по груди Аренса, который не мог пошевелиться от потрясения.
— Тебе понравится, маленькая дрянь…
Хассе растянул завязки на штанах Аренса, опустил руку, сжав его член в горсти. Усмехнулся, страшно, нечеловечески, разжал пальцы и с силой толкнул, опрокидывая лицом в пыль. Аренс не сделал ни единой попытки защититься, хотя при падении сильно разбил локти и ушиб бедро. Уткнувшись в судорожно стиснутые кулаки, он молча ждал. Ладонь прошлась по спине вниз, накрыла обнажившуюся ягодицу.