Компания увеличивается. Подошли какие-то мелкие с машинками. Васька их сразу отправляет за землей, потому что тут уже почти все выбрали до красной глины. Он берет на себя левое крыло запруды, а Сашка бросается к правому, двумя руками, ладошками, сгребая землю, строя и охлопывая стенки, преграждающие путь разливающейся воде.
— Землю — сюда! — руководит Васька.
И тут же за веревку притаскивает свой жестяной самосвал незнакомый пацан в тюбетейке.
Надо поднимать основную плотину, по центру, но там слишком тонка стенка, и поверху уже ничего не устанавливается — падает. Надо сначала расширить, сделать стену толще и мощнее, а для этого надо еще и еще земли.
Сашка с Васькой по колено в теплой мутной воде кидаются от одного места прорыва к другому. Вода находит новые и новые дырочки и щелочки.
— Сашка, держи!
— Держу! Здесь законопатил!
Надо успевать и поднимать все выше и выше плотину, и удлинять ее крылья, охватывающие уже настоящий пруд, в котором, было бы это на берегу залива, уже возились бы с удовольствием не умеющие плавать малыши.
— Васька! А-а-а-а!
Васька кидается на крик, спотыкается, падает на колени, гоня волну, но все-таки успевает чуть-чуть поднять гребень запруды и остановить протечки.
— Ого-го, какая запрудища, — уважительно кивают подходящие со стороны пацаны и тоже включаются в строительство.
Васька и Сашка никого не гонят, потому что уже просто не успевают перехватывать тоненькие ручейки воды, то там, то здесь ползущие через запруду, размывающие земляной гребень.
— Внизу!
Пока они укрепляли вершину, вода стала просачиваться снизу. Туда кидаются сразу двое, сталкиваясь лбами и садясь на задницы прямо в жидкую грязь.
— Не смешно, блин! Вода-а-а!
Водяной поток вдруг набирает силу, обваливается такая крепкая — главная, стена запруды, державшая ручей, и вода водопадом, как в кино про строительство плотин, переваливает через пролом, размывает его еще больше…
Васька еще пытается кинуть туда землю, придержать руками, но вода сильнее.
Сама плотина вдруг плывет жидкой грязью, и вдруг всё разом рушится вниз. Вода разом уходит. Остается жиденький ручеек, с которого все и начиналось. Остаются, как брустверы окопов, валы запруды по бокам. Остается белая пена, показывающая, до какого места дошла вода.
— Здоровски! Выше колена было!
— Ага!
— Завтра будем запруду строить?
— Если будет вода — построим!
— До завтра, Васька!
— До завтра, Сашка!
Поезд
Сашка был уже большой. Семь лет — это возраст! В сентябре идти в школу…
А этим летом они опять были у бабушки в Волгограде. Вернее, там у него целых три бабушки: баба Аня, баба Надя и тетя Тоня, которая тоже бабушка, потому что сестра бабы Ани. Но говорят всегда «к бабушке в Волгоград». Потому что за детей отвечала и возилась с ними баба Аня. За детей — это значит, что этим летом они там были вдвоем. Брату уже два с половиной года. Осенью будет три. Но разве это возраст? Малявка! Он даже в настоящий сад еще не ходит, его водят в ясли.
Из Волгограда ехали всей семьей, так специально подгадали родители. Это чтобы было легче везти ведра с вишневым вареньем и сумки с дынями. Ну, и Вовку за руку тащить.
Сумок и чемоданов тоже было много. Поэтому делали так: сначала папа с мамой вытаскивали все из вагона на перрон Казанского вокзала, а Сашка караулил брата. Потом выходили и они, и теперь Сашка брал что-нибудь посильное и с отцом перетаскивал ближе к метро. И там оставался, пока взмокший отец перетаскивал вещи от одной кучи к другой. А мама стерегла Вовку. Потом менялись, и уже мама с папой тащили сразу много всего, а Сашка стерег брата и оставшиеся вещи.
Так, перебежками, до перехода, а потом по длинному подземному переходу на Ярославский вокзал. Всей Москвы — только два вокзала. Больших и красивых, правда. Ну, и еще, бывало, на бегу купят у тетеньки в белом фартуке мороженое. Один раз это было даже редкое эскимо. На белой палочке, в шоколаде. И Сашка сначала обкусал шоколад, а потом облизывал белое сладкое мороженое, а Вовка кусал сверху, и у него капало и текло по рукам. Ну, маленький еще…
Вот так, перебежками, добрались до своего поезда на Пермь с голубыми яркими вагонами, покидали вещи под полку, усадили Сашку с Вовкой к окну доедать мороженое. И побежали родители обратно — купить поесть-попить, строго-настрого наказав Сашке следить за младшим братом. А что за ним следить? Сидит, весь грязный и липкий, и облизывает свою мороженку.
Вот уже и мороженое кончилось, и Сашка вытер руки о вагонное полотенце с вышитым гербом Перми. И у Вовки мороженое кончилось. И пришлось на полотенце сначала поплевать, чтобы оттереть шоколад с его пальцев.
По коридору пробежал проводник:
— Провожающие, выходите, скоро отправление. Есть провожающие? На выход!
А родителей все нет и нет…
Сашка задергался, забеспокоился. Он выглядывал в коридор, прислушивался, но ни голосов, ни самих родителей не было. А Вовка спокойно смотрел в окно. Конечно, он маленький, он привык, что за него все думают.
По коридору пробежали последние провожающие, а у окон вагона выстроились уезжающие, смотря нружу. Сашка сказал Вовке, чтобы сидел спокойно, хлопнул дверью купе и, протискиваясь через стоящих у окон и машущих остающимся на перроне, пролез в тамбур. Проводник стоял на нижней ступеньке и посматривал налево и направо. И Сашка посмотрел, но родителей видно не было. Только стояли люди, провожающие поезд.
Он опять пролез по коридору до своего купе, ворвался в него и потащил Вовку за руку:
— Пошли, пошли!
— Зачем?
— Ты что, дурной? Папки и мамки нет! Пошли за ними!
Сашка опять хлопнул дверью купе и потащил брата за руку за собой. А тот весь расквасился и начал шмыгать носом.
— Не плачь, дурак! Мы сейчас сойдем!
А поезд вдруг дернулся, стукнулись вагоны, дернулся еще раз… И — пошел. Медленно-медленно перрон и провожающие стали уплывать назад.
— Быстрей, — закричал на брата Сашка, и буквально протащил его за руку в тамбур.
Дверь вагона по летнему времени была открыта, внизу уже мелькала земля и видны были шпалы. А проводник уже пошел по купе проверять билеты.
— Вот, уже едем… Все из-за тебя… Слишком медленно идешь… Сейчас поезд будет на повороте замедляться, и мы сойдем. Я первым, а ты ко мне на руки, понял?
— Угу, — вытирая слезы кивнул брат.
— А там вернемся и папку с мамкой найдем…
Сашка уже спустился на ступеньку вниз, поглядывая вперед, но тут сзади грохнула дверь и проводник строго произнес:
— А ты куда? Ну-ка…
Он за руку вытянул Сашку и закрыл дверь большим ключом.
Сашка и Вовка стояли в тамбуре и теперь уже оба шмыгали носами и канючили:
— У нас родители…
— А-а-а… Так это вас там ищут по всему вагону? А ну-ка, бегом к своим родителям!
Кулак
Сашка вообще-то не дрался. Ну, никогда, то есть.
Не потому что боялся или его били, скажем. И не слабак он был совсем. Просто так выходило, что не дрался. Тот раз, когда он Ваську стулом в детском саду стукнул — не в счет. Это вовсе не драка была. Это он отбивался от настырного невысокого беловолосого по лету Васьки. А с тех пор, со стульчика того, Васька стал лучшим другом. И если где-то кто-то вдруг лез на Сашку, то перед ним тут же появлялся задиристый и нагловатый Васька, готовый за друга «стукнуться» с кем угодно и когда угодно. Он еще и знал всех хулиганов в округе, Васька-то. Вот поэтому Сашка и не дрался. Хотя зарядкой заниматься его папка приучил. И на лыжах зимой, и в футбол летом. А с пацанами-хулиганами во дворе под тополями Сашка участвовал в строительстве собственного городка. Поставили углом скамейки. Вбили турник между двух толстенных деревьев. По вечерам там сидели компанией, играли в «козла», покуривали вдали от родителей — правда, Сашка не курил. Не нравился ему этот противный вкус и запах. А вот сыграть — это всегда с удовольствием. Тем более, что со своими тут играли не на деньги, а «на спорт». Проигравшие отжимались от земли и подтягивались на турнике. Не можешь больше? Не садись играть!
Вот и выходило, что совсем Сашка не дрался и даже не умел, наверное, драться. Ну, если не считать тот стульчик в самом начале детства…
Еще у него была дома книжка про самбо. Там были картинки, и Сашка по картинкам отрабатывал приемчики на папке и на младшем брате. Но на брате было не интересно — он слишком маленький был. А папку раз так кинул через себя, что он ударился спиной о кровать, и очень сердился потом. И самбо кончилось. А еще Сашка «набивал» ребро ладони, стуча им по стулу, когда сидел. И еще один раз даже открыл дверь кулаком. Ту, что на улицу. Она в доме была не на тугой пружине, а на резинке. Но все равно кулаку было больно, а две костяшки даже ссадил.
Ну и вот.
А в лагере пришлось подраться. То есть, это Сашка потом так считал, что дрался.
Между полдником и ужином выдалось свободное время. И они придумали копать маленькие такие траншеи и ставить туда солдатиков. Так само придумалось, когда Васька нашел в песке совсем белого оловянного солдатика. Вся краска от старости слезла. Ну, то есть серого. А если сравнить с раскрашенным — то почти белого. Светлого такого. А одним солдатиком играть нельзя, неинтересно.
И тогда все стали копать маленькие траншеи, строить блиндажи, а ставить туда кто щепку, обломанную ровно, Васька вот солдатика своего, а Сашка подобрал большой ржавый болт. Он такой большой был, что даже больше солдатика. Стали бегать и еще искать. И заодно собирать шишки, чтобы потом играть в войнушку.
Лагерь стоял под соснами, и каждое утро начиналось со сбора шишек. Потому что бегали босиком многие — жарко. А если наступить на шишку, то не просто так больно, а даже до крови можно пораниться. К вечеру шишки снова нападывали. Вот их собирали. И еще копали траншеи, чтобы как будто две линии укреплений и две армии — одна напротив другой.
А тот пацан был вовсе с другого отряда. Он все приставал, смеялся, рожи корчил, как дурак. А потом стал бегать и затаптывать то, что построили. Пробегал так, и наступал специально. А вид делал, что нечаянно. И опять рожи корчил. Ему просто завидно было, что тут все играют уже, а у него ни солдатика, ни компании, ни игры. А Васька как раз ушел в туалет. Это совсем в другом углу, у забора. Так-то Васька бы давно дал раза этому вредному — и все. Но Васьки не было, и выходило, что Сашка тут самый старший из своих. И все смотрели на него. А самый маленький даже стал кукситься и чуть не плакал, потому что у него выходил здоровский блиндаж, как настоящий. Только маленький такой, для солдатиков. А этот дурак опять бежит и все ногой целится, чтобы наступить.
Сашка встал тогда перед ним и загородил дорогу. Страшно, конечно. Ясно же — драться придется.
— Ты чо? — удивился пацан. — Ты чо, в самделе?
— Это ты — чо? — спросил Сашка и пихнул его кулаком в грудь.
А потом еще раз. И еще. Пацан отступал с каждым тычком, а Сашка шел за ним шаг в шаг и бил все сильнее. И все чаще. Он уже просто боялся остановиться, потому что если перестать, то будет очередь этого дурака. А если он начнет Сашку бить? Не уж. И он уже давал такую очередь, как в кино про боксеров — дых-дых-дых!
— Ты чо, ты чо, ты чо? — завопил парень и вдруг скрючился и заплакал, и боком, согнувшись, побежал в сторону.
А тут подскочил Васька. Он бежал издалека и был весь красный и запыхавшийся.
— Ух, ты! — сказал он уважительно. — Чем это ты его?
— Вот, кулаком — разжал Сашка пальцы.
— Здорово! Как настоящая свинчатка!
В кулаке лежал тот самый большой ржавый болт.
А с другого-то отряда потом приходили мириться. И пацан тот теперь Сашку уважал и боялся.
А вожатые так ничего и не узнали.
Но больше Сашка опять так и не дрался.
Конфитюр
Жестяная банка была вся в цветных надписях.
— Это конфитюр, — сказал папа.
Сашка конфитюра не знал.
Он знал повидло. Повидло было яблочное или грушевое. Редко — сливовое. Повидло клали в пирожки, которые продавались по пять копеек за штуку. Иногда пирожки были круглыми, и тогда их называли пончиками.
Все было понятно: если такие длинненькие с острыми носами — это пирожки, а если маленькие и круглые — это пончики. Пончики Сашка любил, а повидло — не очень. Самые вкусные пирожки были со свежими яблоками. Или еще с вишней. А бабушка делала с курагой — сладкие и сочные, светящиеся теплым желтым соком. С повидлом пирожки и пончики Сашка тоже ел с удовольствием. А вот просто повидло — не очень как-то. Его только если на хлеб намазывать, а так просто даже и не интересно есть. Вот даже пастила была веселее. Это когда переваривали уже повидло и что-то добавляли еще, и получался такой темно-коричневый тугой брусок, дрожащий, если в него ткнуть пальцем. От него можно было отрезать дольками и есть просто так с чаем — кисленько.
Еще Сашка знал разное варенье. Вот из вишни, с косточками, бабушка варила долго и специально переваривала, чтобы хранилось лучше. Это варенье, почти черное, стояло в темной кладовке в трехлитровых банках. Сверху из-под крышки можно было ковырять большой столовой ложкой, а дальше внутрь почти твердое было, только ножу поддавалось. Такого варенья положишь в кружку вместо сахара ложек сразу шесть с верхом, зальешь кипятком и заваркой. Потом долго надо крутить ложку, чтобы все растворилось. Ну, то, что растворяется. А после, быстро выхлебав сладкий чай, можно было долго таскать чайной ложкой по ягодке, разбухшей и ставшей опять как настоящая, обсасывать косточки, выкладывать на край стола пирамидкой.
Варенье без косточек называлось пятиминуткой. Но Сашка пятиминутку не очень любил. В вишневом, он считал, обязательно должны быть косточки.
Еще абрикосовое варенье бывало. Если было такое, то оно стояло в той же кладовке и как будто светилось, если включить свет. Абрикосового было меньше всегда почему-то, и поэтому его давали на праздник какой-нибудь или еще к блинам. Вишневое к блинам было никак нельзя, потому что почти твердое. А абрикосовое можно было налить в блюдце и долго возюкать свернутый блин, пока не пропитается.
Конфитюр же он не знал.
— Это такое немецкое повидло, — сказал папа.
Он учил немецкий язык и поэтому мог прочитать, что написано на банке.
У-у… Повидло…
Когда открыли банку большим консервным ножом, то внутри оказалось не повидло, а какая-то смесь. Между повидлом и вареньем. Много мелко-мелко порезанных фруктов и все это залито густым ягодным сиропом.
И вовсе не повидло. Конфитюр.
Блины с ним было нельзя — потому что кусочки. А просто так ложкой и запивать чаем — это в самый раз. Но папа сказал, чтобы доедали, а больше конфитюров не будет. Потому что это такой подарок был от друзей.
Сашка съел свою порцию, запивая чаем и отдуваясь, потом налил чай уже в банку, размешал и выпил его тоже.
На этом конфитюр закончился. Только мама банку не выкинула, а поставила в кладовку, и она там еще долго стояла на полке справа. А если ее понюхать, она пахла не по-нашему. Немецким сладким конфитюром.
Пионер — всем ребятам пример!
После каникул наступила осень.
Сашке было уже десять лет. Уже полгода, как было десять лет. Но он все еще носил на лацкане школьного пиджачка красную октябрятскую звездочку с большим белым эмалевым кругом в середине, на котором был нарисован веселый кудрявый паренек. Пиджачок был школьным, потому что его одевали только в школу. В прочее время носились разные курточки-фуфаечки, и даже был настоящий кожаный солдатский ремень, который подарил дядя Коля, когда вернулся с Кубы. Но ремень в школу не оденешь. В школу он ходил в костюмчике, в светлой рубашке. И — со звездочкой.
…Как же это уже надоело, выходить на общешкольную линейку вместе с «малышней» и кричать со всеми речёвку: «Мы — октябрята, смелые ребята…». Весь класс давно готовился к вступлению в пионеры. И Сашка тоже готовился. Он уже читал о всех пионерах-героях. Отрепетировал пионерский салют дома перед большим зеркалом. А еще у него среди любимых была книга «Бей, барабан!» про то, как в Москве появлялись первые пионерские отряды.