Вот отрывок из польского детективного романа, сюжет которого в том, что некий молодой человек ограбил дачу и при этом убил случайно оказавшуюся там служанку. Такой герой. Откуда он взялся? Инспектор полиции приходит к родителям, и отец преступника говорит ему:
– Вы сами понимаете, как это для нас страшно. Мы жили для него, у нас ведь никого больше нет… А он? Почему?.. Почему так?
– Нет теперь религиозного воспитания, – сказала мать.
– Ерунда… Я был с ним строг… И требователен. В кино – только в награду, никаких сигарет, водки, дурных книжек… Ему хорошо жилось… Всегда сыт, в доме согласие, порядок, в четыре обед, в семь ужин, в десять спать. Только по субботам я разрешал ему смотреть телевизор… Говорят, у таких детей бывает плохой пример… У нас такого быть не могло… Я всегда вбивал Болеку в голову, что нет вещи более святой, чем чужая собственность… Я возглавляю строительно-монтажное управление… Пятнадцать лет безупречной службы…
Все как по учебнику педагогики: и требовательность, и согласие, и родители честные, и пример хороший. Не пил сын, не курил и дурных книжек не читал – а вырос убийцей и грабителем.
Почему?
Почему так? – можем мы спросить вместе с несчастным отцом.
Вот где настоящий детектив. В убийстве служанки инспектор разобрался, но кто разберется в убийстве души? Какой Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро, капитан Денисов?
Кто скажет, почему в одних семьях за детьми смотрят, а они вырастают дурными людьми? В других же дети растут как трава, целыми днями во дворе пропадают, до девятого, до десятого класса книгу в руки не берут – в футбол гоняют, а потом вырастают прекрасными людьми, достигают уважения и положения – я знаю такие случаи. Почему это – девочке показывают пример трудолюбия, отец с матерью не разгибаются, «чертоломят», как сказано о них в газете, а дочка наберет в подол огурцов – и на весь день на речку? А вон у мальчика мать на двух работах, за сыном не смотрит, но он весь дом тянет, он и в магазин, он и пол помоет, он и ужин маме готовит, оладьи печь научился. В этой семье девочке до замужества не давали к венику прикоснуться, тряпочки не постирала, а после свадьбы оказалась прекрасной хозяйкой, любит дом, чистота у нее, все вовремя, все быстро, все с любовью. А эту только и делали что приучали к труду, а она и посуду не моет, ненавидит она скучную работу… Этого ребенка баловали – он и вырос бездельником, лентяем, капризничает, изводит мать. А этого баловали – вырос добрый, серьезный мальчик с развитым чувством ответственности. За этим и папа ходит, и мама, а он растет угрюмым, злым, невежливым, он «спасибо» только после напоминания скажет, а вот соседские мальчик и девочка – на загляденье дети, хотя отец, например, ими не занимается, потому что его и дома-то нет, его то и дело от запоев лечат… Одного держали в строгости – но вырос изверг какой-то, в пятнадцать лет заявил парализованной бабушке, воспитавшей его: «Когда же ты сдохнешь наконец?», но другого тоже в строгости растили, настоящее «авторитарное» воспитание, против которого так ополчаются педагоги, – а вырос честный, справедливый, добрый человек.
Говорят: «Избаловали детей, ни в чем им не отказывают, все у них есть… Вот в наше время…»
Но ведь в прошлые времена люди, бывало, вырастали в такой роскоши, какая и не снилась нашим детям. Иные из прекрасных наших писателей, учителей нравственности, в детстве и ботинки сами не шнуровали себе – у них были няньки и дядьки. А в нищете вырастают и нравственные люди, и безнравственные – хитрые, жадные, слабодушные, завистливые… Где же закономерность?
Перед каждым ребенком, когда он подрастает, широкий веер хороших и дурных примеров, однако одни дети почему-то учатся у хороших людей, а к другим всякая грязь так и липнет. Отчего так?
5
Педагогическая наша вера сложилась очень давно и передавалась из поколения в поколение. Она сложилась в условиях, когда действовала безотказно – иначе она не выжила бы.
Века и века было одно, и вдруг стало совсем другое – настоящая революция в педагогических обстоятельствах, которую многие из нас не заметили и не могли заметить. Вера – прежняя, здравый смысл – прежний, но условия в последние десятилетия изменились до неузнаваемости. В этом и разгадка почти всех педагогических загадок.
Жизнь несколько подшутила над последними поколениями родителей: условия воспитания она дала новые – и так незаметно, что не с чем и сравнить, невозможно и заметить эту новизну, – а веру оставила старую, потому что для выработки новой нужны поколения и поколения.
Произошло несовпадение обстоятельств и взглядов, особенно опасное тем, что мы его не замечаем и не можем заметить.
6
Педагогическая вера, живущая в нас, прежде подкреплялась и соответствующей педагогической силой, авторитетом родителей, который поддерживался государством, общественным мнением, религией, угрозами лишить наследства – при жизни, лишить рая – после смерти. Но если всей этой поддержки не хватало и угроз не хватало, то для поддержания авторитета без зазрения совести прибегали к физическим наказаниям.
Образ воспитания отвечал образу жизни.
Наша педагогическая вера сложилась в те времена, когда считалось необходимым бить ребенка за дурное поведение и непослушание.
Родителям не только разрешали бить детей, а принуждали, заставляли бить: «Учи ребенка, пока он поперек лавки лежит». Но лежащий поперек лавки ребенок слов не понимает. Известный английский философ-педагог Джон Локк писал в XVII веке в книге «Мысли о воспитании»: «Упрямство и упорное неповиновение должны подавляться силой и побоями: ибо против них нет другого лекарства… Одна из моих знакомых, разумная и добрая мать, принуждена была в подобном случае свою маленькую дочь, только что взятую от кормилицы, высечь восемь раз подряд в одно и то же утро, пока ей удалось преодолеть ее упрямство и добиться повиновения в одной, собственно говоря, пустой и безразличной вещи. И если бы она бросила дело раньше, остановилась бы на седьмом сечении, дитя было бы испорчено навсегда и безуспешные побои только бы укрепили ее упрямство, которое впоследствии весьма трудно было бы исправить». Далее Локк советовал бить детей до тех пор, пока они не замолчат, пока вы «не убедитесь, что подчинили их душу».
По всем представлениям прошлого, человек (и ребенок) настолько зол, что его необходимо держать в страхе, иначе он будет считать, что ему «все дозволено». Считалось, что поведение человека определяется дозволением, что человек живет в рамках между дозволенным и недозволенным, что его поведение регулируется не изнутри его, а только извне – родителями, государством, религией, – и только страхом.
Из такого представления естественно вытекала необходимость устрашающего наказания. Если бы мы узнали, что в такой-то школе учителя бьют детей, мы постарались бы отдать сына в другое заведение. А сто лет назад крестьяне поначалу не отдавали детей в яснополянскую школу Л.Н.Толстого именно по той причине, что в ней не бьют детей – и, значит, не смогут научить. Пустая трата времени, баловство. Люди в самом деле не представляли себе, как можно научить ребенка чему-нибудь и воспитать его, если не бить.
То обстоятельство, что мы с вами, читатель, не хотим, чтобы наших детей били в школе, означает и глубочайший переворот в сознании людей, полную смену представлений о человеке и его природе. Переворот, происшедший незаметно для нас, но куда более значительный по своим последствиям, чем самые крупные научные открытия.
Ведь если мы не хотим, чтобы наших детей били и угрожали им битьем, значит, мы с вами верим в то, что человека можно обучить и воспитать без страха, верим в то, что ребенка не нужно, не обязательно держать в страхе, что не страх перед земным и загробным наказанием держит человека в каких-то рамках, движет его поступками, а что-то другое!
Но, исключая из методов воспитания сильные наказания, угрозы, страх перед ними, мы тем самым лишаем всю воспринятую нами систему воспитания какой бы то ни было силы. Те до нас жившие люди были не дураки и не садисты, они знали, что делали. Они били детей, потому что это отвечало их задаче вырастить послушных и отвечало их представлениям о природе человека.
А у нас и задачи другие, и представления другие, мы уже на опыте убедились, что можно растить детей без страха и без суровых наказаний, но продолжаем бить детей – без толку, без пользы, без правила и без закона!
По наследству передалось нам в языке:
– Я тебе задам! Я тебе покажу! Ты у меня узнаешь! Ты у меня получишь! Ты у меня увидишь! Ты у меня дождешься!..
Пойдите в любое место, где много детей с родителями, и вы услышите эту воспитательную музыку. Мы привыкли к ней. Мы бесконечно верим в силу битья. Сотрудник в учреждении хвастает перед коллегами своей дочерью:
– Она у меня кандидат наук. А почему? Потому что я ее с ранних лет лупцевал!
Женщина, слушавшая его, вздохнула:
– Я свою тоже вчера побила. Ну совсем не учится!
А девочке десять лет.
Девятиклассник рассказывает, что только двоих из его товарищей ни разу не били за двойки. «Вложить ума», «проучить» до сих пор означает «избить».
Прежде родителей заставляли бить детей, чтобы не испортить их; теперь испорченным надо считать ребенка, которого бьют родители, – он не понимает слов, и учитель не может справиться с ним.
Мы не те люди, и не те у нас дети, и не то время на дворе, мы не можем бить детей, мы только портим детей битьем.
Нам кажется:
– Нечего мудрить, высечь его как следует, чтобы знал!
Это очень опасное заблуждение, будто можно заменить всю воспитательную работу одной сильной поркой. Невозможно!
Мы читаем нотации, говорим, и наконец приходится признать:
– Моему хоть говори, хоть не говори…
Тогда мы начинаем кричать, и вскоре:
– На моего хоть кричи, хоть не кричи.
Что ж, «нечего мудрить», начинаем бить. Результат предсказать нетрудно:
– Моего хоть бей, хоть не бей…
И мы чувствуем себя бессильными перед ребенком, мы приходим в отчаяние, мы теряем рассудок, видя, как он торжествует над нами, мы понять не можем, отчего это прежде люди били – и у них все было хорошо, а мы бьем – и ничего не получается.
Кошмарное чувство полной несостоятельности, полной беспомощности!
Но если решающей силой того воспитания, которое нам передано, является физическая сила, страх и угрозы и если этой силы не стало, нет ее, хоть жалей, хоть не жалей – нет! – то это значит, что нужно выработать совсем другое представление о воспитании, найти другие силы.
Ведь и дети другие!
7
На каждые условия должно быть свое воспитание.
Воспитание в нужде – одно, в достатке – другое, среди всеобщего достатка – третье. А еще чаще бывает теперь, что родители росли в нужде, а детей им приходится воспитывать в достатке. Воспитание в этом случае возможно лишь тогда, когда к материальной роскоши прибавляется и духовная, но это бывает очень редко. Обычно заботы по достижению достатка вытесняют заботы духовного ряда. Но родителям духовность заменяет их энергия, их успех, их стремление к успеху – какие-никакие, а люди. На долю же детей их не остается ничего – ни духа, ни энергии, ни собственного успеха, и они погибают душой.
При росте, при перемене благосостояния надо быть очень бдительными – как отразится эта перемена на детях?
Не лучше сейчас, не хуже, а по-другому. Но у многих из нас нет даже идеи о том, что воспитание может быть разным, что оно должно меняться.
8
Другими были цели воспитания – другими и возможности родителей.
В прошлые века родители вообще не занимались воспитанием детей в том смысле, в каком мы сейчас понимаем это слово. В обеспеченных семьях были няньки, бонны, гувернантки и гувернеры, мадам и мосье – по пушкинскому «Евгению Онегину». В простых семьях было много детей, и старшие воспитывали младших, нянчили их, ходили за ними.
Но ведь у мамы одна педагогика, у няни – другая, у сестры – третья, у гувернантки – четвертая. А нынешняя мама – и мама, и няня, и мадам, и кухарка, и служанка, да еще она, между прочим, работает…
Обычно думают, будто прежде воспитание было индивидуальным, а теперь стало общественным. Ничего подобного, дело обстоит прямо противоположным образом: было общественным, стало индивидуальным. Прежде ребенка поднимали всем селом или всем двором, он рос на виду у всех, на виду множества соседей – все знали, чей он, и каждый останавливал его, если он дурно вел себя, да и он не мог дерзить взрослым, потому что сталкивался не со взрослыми вообще, а со знакомыми людьми. Ребенок знал, что его все знают, у него было представление о чести семьи, и каждое слово отца подкреплялось не только его, отцовским авторитетом, но и общественным мнением: все отцы говорили своим детям одно и то же. Даже в моем детстве двор, в котором я рос, считался плохим двором – он был проходным. В проходном дворе, считалось, детей воспитывать труднее. Он опаснее для детей, чем обычный двор.
Что же сказать про города без дворов, про микрорайоны, в которых бегают неизвестно чьи дети-анонимы? Общество взрослых никак не влияет на них. Пространство между корпусами полно чужих людей, и все дети – чужие. Да и в коммунальной квартире – не хочу ее хвалить – были свои педагогические достоинства: с соседями не очень-то покапризничаешь. Многие важные требования выставляли соседи, а родители были заступниками – это большая разница. Школьник приходил домой с пятеркой, и мама хвалила его, сосед восхищался, другой сосед посмеивался, а третий говорил, что в детстве он стрелял в отличников из рогатки, – все эти разговоры весьма и весьма полезны. В отдельной квартире, в особой детской комнате жить куда лучше, чем в коммуналке и в одной комнате на восьмерых, но и воспитание должно измениться. То полезное, что давали соседи по квартире и по двору, теперь должны давать мы.
9
И, наконец, последнее: знаете ли вы, сколько времени общаются теперь родители с детьми?
По некоторым данным – двенадцать минут в день! Но это такая цифра, что и верить в нее не хочется. Пусть будет втрое больше – тридцать минут. Полчаса. Полчаса проводит мама с ребенком, да и то она в это время, скорее всего, готовит ужин.
Воспитание в полчаса! Воспитание между прочим!
Включите телевизор, откройте педагогические книги – всюду говорят и пишут, каким должен быть отец, и как играть с детьми, и как развивать их эстетически, и как…
Да кто, кто будет все это делать? Какое там еще эстетическое воспитание в полчаса?
Учительница пожимает плечами:
– Семейное воспитание? Это очень просто! Надо, чтобы детей было много, чтобы родители показывали хороший пример и чтобы они занимались детьми двадцать четыре часа в сутки.
Правильно! Но в половине семей Российской Федерации один ребенок. И не двадцать четыре часа на него у родителей, а тридцать минут… Что толку говорить? Что вздыхать о прошлом?
Надо научиться воспитывать в полчаса, если другого выхода нет; надо отказаться от представлений, созданных в других условиях, и использовать преимущества нового времени.
Все трудно. Но откуда-то берутся же хорошие дети и хорошие люди в наши дни – вон их сколько!
Условия воспитания стали хуже, если его целью является послушание сначала родителям, потом – жизни. Приучать ребенка к послушанию стало почти невозможно. Но условия воспитания сильно улучшились, если целью является самостоятельный человек, – и неправильно было бы не замечать этого и не ценить.
И действительно, огромное большинство людей незаметно для себя, неосознанно, перешли в другую, никем не описанную эффективную педагогическую веру. Она позволяет в новых условиях, пользуясь их преимуществом, растить хороших людей.
10
В этой книге одно действующее лицо – вы, читатель. Вам предстоит совершить важное действие в душе и, отбросив недоумения «как же так?», «ну как же тогда воспитывать?», «ну надо же детей воспитывать!», – неизбежные при смене убеждений, – согласиться с фактом, против которого не возразишь: воспитание в полчаса не может быть таким же, как круглосуточное.