– Такую роль сыграл – значит, взрослый совсем! Как у вас на юге говорят: немного вина – никогда не врэдна!
Целоваться Илье понравилось. Он даже решил, что если актеры играют вместе, то и дружат, и целуются. Вот и раскатал губу.
Но фиг-то! Чуть камеру выключат – Гуля и знать его не хочет.
А может, она на самом деле в меня влюбилась, думает Илья, а нос воротит потому, что стесняется?
Нет, вряд ли. А может, наоборот: он для нее недостаточно взрослый? Гуля, конечно, только на полгода старше, но посмотреть – так уже настоящая девушка, лет семнадцать можно дать, даже восемнадцать. Ей, небось, интересно со студентами – зачем ей десятиклассник?
Хотя при чем тут возраст? Главное – красота.
Илья встает напротив гостиничного зеркала, делает мужественное лицо и напрягает бицепсы. На нем – сатиновые трусы и майка без рукавов, как у спортсмена. Илья стискивает кулаки и становится в боевую стойку.
Эх, здорово!
Вот так бы сфотографироваться – вышло б еще лучше, чем на старой открытке для брата Гоши.
Ну, ничего: вот выйдет «Сын подпольщика» – появятся и новые афиши, и новые открытки. Смонтируют фильм, покажут съемочной группе, Гуля увидит – и поймет, кто тут настоящая звезда!
Жалко, у них не будет в фильме любовной сцены. Илья на той неделе спросил Городецкого, режиссера: почему бы не добавить в сценарий лирическую линию? – а тот ответил, мол, это фильм для детей, там всякие шуры-муры ни к чему.
Вам обоим по фильму, сказал, четырнадцати нет – какие еще поцелуи?
Илья хотел возразить, что действие-то происходит до Проведения Границ, а тогда все было по-другому, но не стал. Кто ж на самом деле знает, что там было, до Проведения?
Конечно, в начале съемок им долго объясняли, какой была жизнь раньше. Велели читать воспоминания старых подпольщиков и пограничников, чтобы лучше войти в роль. Но Илья считает: ерунда все эти воспоминания – и так все понятно.
До Проведения Границ мертвые были за главных. Жили в лучших домах, ездили на машинах, путешествовали. Живые им только прислуживали. А если, скажем, ты был мальчик из мертвой семьи, то любая живая девочка тебе и отказать не могла. Если ты ее, скажем, поцеловать хочешь. Потому что понимала – кто здесь главный.
Хорошо было быть мертвым. И, главное, живые не рыпались даже. Понимали: со временем сами мертвыми станут, тогда и отыграются. Да и слугой у мертвых тоже клево было быть: мертвые ведь могли слуг с собой в путешествие брать. Границы-то тогда не было – отправляйся куда хочешь, не то что сейчас. Много где можно было побывать.
Скажем, клево было бы попасть туда, где древние мертвые живут. Там, небось, до сих пор все полуголые ходят, и мужчины, и женщины. Вот бы посмотреть!
Говорят, мертвые так кино и снимают: хотят про пиратов – находят область, где мертвые пираты, хотят про мушкетеров – тоже пожалуйста. Ни декораций не надо, ни массовки – не то что у нас. Вот для «Сына подпольщика» в Приморске целую улицу в старом городе огородили, убрали с фасадов звезды, повесили старые вывески на мертвых языках. Типа как будто до Проведения так все и выглядело. Там и снимают. Привезут старую мертвую машину, поставят у тротуара, будто она только что подъехала, Гуля оттуда выходит, поднимается по лестнице, платье вокруг ног плещет, каблуки по ступенькам цокают, помреж кричит «снято!». А потом машину к другому подъезду отбуксируют, ручки на дверь другие привинтят, фонари заменят – и теперь это авто начальника полиции. Никита Сергеевич в белом мундире выходит из здания – сабля на боку болтается, завитые усы как две антенны, – плюхается на заднее сидение, говорит шоферу: поехали! – и опять «снято!».
Илья знает: потом машину поставят в павильоне на платформу, будут трясти, будто она едет, а улицу сзади при монтаже наложат. Называется «комбинированные съемки». В фильмах об-гру так делают, когда герои через пропасть перепрыгивают или по стенам бегают.
Как Илья смеялся прошлой зимой, когда понял, что Гоша верит, что все эти прыжки – настоящие. Зрители вообще такие доверчивые. Илье даже непонятно, зачем так стараться, чтобы в фильме было все «как на самом деле», – все равно почти никого не осталось, кто бы помнил, как оно было, до Проведения Границ.
В Приморске, кстати, специально разыскали одну старушку, совсем седую, древнюю – ходит с трудом, на две палки опирается. Посмотрела она на их съемочную площадку, скривилась: мол, все не так было. Никто бы чистильщика обуви и близко не пустил к зданию полиции. И вообще – чистильщики вовсе не обязательно были живые, мертвых тоже хватало. Откуда вы, собственно, взяли, что все мертвые были богатые, а живые – бедные? По-разному бывало, да никто тогда и не различал толком, мертвые или живые, это все потом началось, после этого вашего Проведения. А потом вдруг сказала:
– Да по большому счету – никакой разницы нет, до Проведения или после. У кого власть – тот и прав, а простые люди как жили, так и живут.
После этого ассистент режиссера сразу начал свое – пойдемте, бабушка, поздно уже, – и они подевались куда-то.
Илью никто, конечно, не спрашивал, а то бы он объяснил, что ведь это – кино. Тут главное, чтобы сюжет интересный был, да еще драки и девушки красивые. А что на самом деле было – да кому какая разница? Ему даже обидно, что в сценарии нет ни одного зомби – Городецкий на его вопрос так и сказал:
– Так ведь зомби только после Проведения появились. Будто Илья сам не знает! Но просто фильмы с зомби – самые здоровские! Как он в «Неуловимом» один целый отряд зомби положил! Самый его любимый эпизод – хотя ребятам, конечно, больше нравится про «Эй, пацан, покажи класс!». Но про зомби все равно кайфовей.
Илья возвращается к столу и дописывает открытку:
«Погода здесь отличная, купаемся почти каждый день. Девчонки здешние мне проходу не дают, но я уже привык. Впрочем, то ли еще будет, когда наш фильм выйдет на экраны! Ты готовься: я тебя на премьеру позову, как к вам приеду. Маме и папе от меня привет.
Твой двоюродный брат Илья.
P. S. А ты знаешь, что на каком-то мертвом языке «двоюродный брат» будет «кузен»? Прикольно, да?»
8
Люси уже старая, уже не хочет бегать за катушкой, прыгать за бантиком. Она лежит на диване, рядом сидит Марина, чешет черно-белую меховую спинку, теребит за ушами. Кошка урчит от удовольствия.
На ковре устроились Лёва с Гошей, взволнованные, возбужденные.
– Ну и что? – говорит Марина. – И что тут такого таинственного?
– Ну как, ты что, не понимаешь? – говорит Лёва.
– У них какая-то тайна! – говорит Гоша. – Она же специально к ДэДэ шла! Полчаса подождала, чтобы никто не видел, – и к нему!
Марина фыркает: тоже мне, тайна! У них – свидание, любому понятно. Но только не мальчишкам, конечно. Им подавай тайны, секреты, клады…
Детский сад, штаны на лямках.
– Про дом еще расскажи, – говорит Лёва.
– Ну что ей рассказывать, – отмахивается Гоша, – она же все равно слушать не хочет.
Марина прекращает гладить Люси, берет на руки и зарывается носом в мех. Кошка недовольно мявкает, но не вырывается – привыкла. Люси – почти ровесница Марины, на год младше. Марина сколько себя помнит, все с ней играла. Говорят, двенадцать лет для кошки – это как семьдесят с лишним для человека. Интересно, было ли когда-нибудь время, когда Люси и Марина были ровесницами? Наверное, тогда, когда Марина еще не умела ходить и только ползала – Люси была, конечно, быстрей, но, по крайней мере, они видели мир примерно с одной высоты.
А теперь Люси старая, совсем-совсем старая киска. Марине не хочется об этом думать, и она глубже утыкается носом в кошачий живот и оттуда, из глубины теплого меха, говорит:
– Ладно, рассказывайте, чего там за дом.
– Смотри, – начинает Гоша, – пустой дом. Внутри давным-давно никого не было. Вокруг – пустырь. Зарос всякими сорняками – и больше ничего. Ни бумажек, ни битых бутылок – ничего. Вокруг – забор, поверху – колючая проволка. Что это значит?
– Что это – дом с привидениями? – спрашивает Марина.
– Я считаю, что да, – отвечает Лёва.
И Гоша солидно кивает: да, он тоже так считает.
Люси наконец-то выворачивается из Марининых рук и поспешно, но не теряя собственного достоинства, залезает под кресло в дальнем углу комнаты.
– Значит, – говорит Марина, – вместо того, чтобы выслеживать Вадика, вы следите за ДэДэ и разыскиваете дома с привидениями, так? Ладно Лёва, он уже свое получил, но ты, Гоша, вместе со мной клялся с пятнашками посчитаться – было дело?
– Было, – соглашается Гоша. – Но что я-то? Мне только скажите, где Вадик, – я ему хрюсло сразу начищу, и все. Даже без всякого об-гру справлюсь.
– Он ныкается сейчас, – говорит Марина, – из-за забора почти не показывается. Я думаю, он знает, что мы на него зуб точим.
– А как же, рыльце-то в пушку, – говорит Гоша.
– Постой, постой, – перебивает Лёва, – он, что, что-то необычное разве сделал? Да пятнашки всю жизнь только так себя и вели. Чего ж теперь ему ныкаться? Почему, когда Шурку обидели, они не ныкались, а сейчас – затаились?
– Нас испугались, – говорит Гоша.
– Это понятно, – кивает Лёва, – они испугались тебя с Мариной. Но откуда они узнали, что надо вас боятся? Вы что, сообщили им об этом?
– Нет, – говорит Марина, – им я ничего не сообщала. Я только девчонкам в классе сказала, что всё, у меня с пятнашками война и если кто хочет – милости просим присоединяться.
– Объявила мобилизацию, – усмехается Гоша.
– Девчонкам, говоришь, сказала? – переспрашивает Лёва. – А Оля при этом была?
– По-моему, да, – кивает Марина. – Но она же трусиха, драться не пойдет – толку-то с нее!
– Нам-то с нее толку нет, – объясняет Лёва, – а Вадику – еще как есть! Вспомните: кто рассказал всему классу, что Нику в «пятнашке» дразнили Кикой?
– Ну, Оля, – отвечает Гоша, – а что?
– Ты хочешь сказать… – начинает Марина.
– Да, Оля дружит с пятнашками. Они ей рассказывают про Нику, а она им – про наши планы.
– Ух ты! – говорит Гоша.
– Вот черт, – говорит Марина, – знать бы раньше…
– Предательница, – говорит Гоша и спрашивает: – Может, ей хрюсло начистить? Только это, Марин, тебе придется. Я с девочками не дерусь… ну, с такими, как Оля, – запнувшись добавляет он.
Марина поджимает под себя ноги и запускает в рот каштановую прядку. Лицо у нее становится сосредоточенное.
– Да, теперь все понятно, – говорит Лёва, – и про родителей Ники тоже Оле пятнашки рассказали. Она думает, это я проболтался, но теперь-то все ясно. Объясню ей завтра, и снова все нормально будет. Ну, Оля, гадина, держись у меня!
– А у нее правда родители мертвые, – спрашивает Гоша, – или Оля врет?
– Правда, – говорит Лёва, – Ника мне сама говорила. Погибли в аварии.
– Да-а-а… – протягивает Гоша. – Представляешь: были родные мама и папа, а стали – мертвые. Ну, я знаю, что рано или поздно все уйдут, но почему-то про своих я уверен: они после смерти все равно будут за нас.
– Я про своих тоже, – говорит Лёва, – мои-то уж наверняка. Всю жизнь в школе работают, не вещисты, не смертники… они и после смерти должны как этот… Ард Алурин.
– Я думаю, – говорит Гоша, – хороших мертвых вообще должно быть много, гораздо больше, чем нам в школе говорят. Вот иногда у нас в кино мертвые фильмы показывают – там же всегда есть те, кто за нас, за живых. Ну, или просто хорошие люди. Я думаю, плохими мертвыми становятся только плохие люди.
– Нет, – возражает Лёва, – это не так. Разве дочка Алурина была плохая? Да сколько я историй читал, в которых хорошие люди становились зомби или там упырями. Да и вообще – если бы все хорошие живые превращались в хороших мертвых, то зачем мертвым их убивать? А они потому и убивают, что это что-то вроде перевербовки.
– Ты, Лёва, конечно, умный, – с неожиданной злостью говорит Гоша, – а вот ты скажи: если мертвые все сплошь такие плохие, то почему мертвые вещи такие хорошие? Одежда клевая. Магнитофоны или там телевизоры – лучше наших. Машины, говорят, вообще офигенные. И еще эти, компьютеры…
– А это разные вещи, – отвечает Лёва, – это не надо путать. Это и есть вещизм: путать вещи и, как это мама называет, этику. Хорошую вещь могут сделать и плохие люди. И наоборот.
Все это время Марина почти не слушает ребят. Вдруг она повторяет за Лёвой:
– И плохие люди могут сделать хорошую вещь… Это точно, – потом выплевывает прядку и улыбается: – Пойдемте пить чай, а? Дядя Коля достал папе коробку мертвых конфет. Вку-у-усные!
Марина поднимается и идет на кухню. Ей нравится изображать хозяйку, и она любит свою квартиру – опрятную, ухоженную, уютную.
9
Когда Нике было восемь лет, родители поехали с ней в зимний дом отдыха. Целую неделю они прожили втроем, в маленьком домике, затеряном среди огромного снежного парка. Еще Нике запомнился там дом с колоннами – старый, построенный еще до Проведения Границ, со множеством коридоров и комнат. В большом зале была столовая, четыре раза в день сюда приходили отдыхающие – завтрак, обед, полдник, ужин. Утром на каждом столе лежало меню – и можно было выбрать себе еду на завтра. Еще в доме с колоннами была игровая комната, куда родители несколько раз отдавали Нику на пару часов. Какие там были игрушки, Ника сейчас не может вспомнить, – но тогда они ей очень нравились, она даже сама туда просилась. Ну и дура была! Лучше бы лишних пару часов провела с мамой и папой.
Больше всего Нике запомнились покрытые снегом деревья, мелькающие с обеих сторон дорожки. Она сидит на санках, папа тянет их за собой, словно лошадь на картинке, бежит все быстрее, быстрее, Ника смеется, снег летит в лицо, деревья мелькают, санки едут так быстро, папина спина так близко, что кажется – Ника вот-вот и догонит папу, но нет – папа все время на шаг впереди, недосягаемый, быстрый, живой. Санки летят, папа бежит все быстрее, и кажется – это будет длится вечно.
Поэтому теперь Ника не любит зиму. Скрип снега каждый раз напоминает ей о том доме отдыха. Сколько лет назад это было? Четыре? Пять?
Ника крепче сжимает ручку портфеля и входит на школьный двор – и в тот же момент пущенный кем-то снежок попадает ей прямо в лицо. Не обращай внимания, говорит она себе и продолжает идти. Еще два снежка попадают в нее, прежде чем она скрывается за школьной дверью.
В раздевалке ее поджидает Оля.
– Я правильно помню, – медовым голосом начинает она, – ты говорила, что твои родители вовсе не перебежчики?
– Да, – отвечает Ника. Она всегда отвечает на вопросы правду, без разницы – для чего ее спрашивают. Наверное, ответив «да», Ника подставилась – и теперь она ждет следующего хода.
Оля никогда не разыгрывает слишком длинных комбинаций. Все ее оскорбления примитивны и просты – но почти каждый раз слезы закипают у Ники в глазах, закипают, но не проливаются.
– Если не перебежчики, то, значит, невозвращенцы, – гордо заявляет Оля, и свита хихикает за ее спиной.
Ну, это просто глупость, с неожиданным облегчением думает Ника. Невозвращенцы – это живые, которые посещают Заграничье по делам, а потом остаются там, не возвращаются назад. Ее родители никогда в Заграничье не были – до тех пор, пока не погибли.
– Ты бы, Оля, не говорила слов, значение которых не понимаешь, – вдруг слышит Ника голос Марины. – И вообще, что пристала к Нике? Шла бы ты… своими делами заниматься!
Ника оборачивается: Марина, улыбаясь, стоит рядом с ней. Высокая, стройная, каштановые волосы сбегают на плечи, на плече – красивая мертвая сумка. Всем своим видом Марина показывает: это моя подруга, не трогайте ее!
Оля, пожав плечами, удаляется.
– Надоела она тебе? – спрашивает Марина.
– Ну, в прошлой школе были и похуже, – отвечает Ника.
Сегодня было пять уроков. Рыба бубнила что-то про щелочные металлы, то и дело сбиваясь на перечисление стратегических свойств серебра и обличение девушек, которые носят сережки и прочие украшения. На литературе Павел Владимирович, задумчиво глядя в окно, рассказывал, как по-разному можно описать зиму – и какой предстает зима у разных писателей. На уроке мертвого языка проходили времена глаголов. На географии Марину опять вызвали к доске, и опять влепили тройку.