— Ах, что вы говорите, ваше величество! Да упаси бог, чтобы королева претерпела из-за меня хоть малейшую неприятность! Королева всегда считала меня своим врагом, хотя ваше величество сами можете засвидетельствовать, что я постоянно горячо заступался за нее, даже перед вами. О, если бы она оскорбила честь вашего величества изменой, тогда другое дело, и я первый бы сказал: «Нет пощады виновной!» К счастью, об этом и речи нет, и ваше величество могли вновь в этом убедиться.
— Это верно, господин кардинал, — сказал король. — И вы, как всегда, были правы. Но королева тем не менее заслужила мой гнев.
— Вы сами, ваше величество, виновны перед ней. И было бы вполне понятно, если б она разгневалась на вас. Ваше величество обошлись с ней чересчур сурово.
— Вот именно так я всегда буду обходиться с моими врагами, а также и с вашими, какое бы высокое положение они ни занимали и какой бы опасности я ни подвергался, проявляя такую строгость.
— Королева — враг мне, но не вам, ваше величество. Напротив, она преданная супруга, покорная и безупречная. Позвольте же мне вступиться за нее перед вашим величеством.
— Так пусть она пойдет на уступки, пусть сама сделает первый шаг!
— Напротив, ваше величество, подайте вы добрый пример. Ведь виновны были вы, заподозрив королеву.
— Мне сделать первый шаг! — воскликнул король. — Ни за что!
— Ваше величество, умоляю вас!
— Да, кроме того, как найти подходящий повод?
— Сделав что-нибудь, что могло бы доставить ей удовольствие.
— Что же именно?
— Дайте бал. Вы знаете, как королева любит танцы. Ручаюсь вам, что ее гнев не устоит перед таким проявлением внимания.
— Господин кардинал, ведь известно, что я не любитель светских развлечений.
— Раз она знает, какое отвращение вы питаете к таким забавам, она тем более будет вам благодарна. Да к тому же ей представится случай приколоть прекрасные алмазные подвески, которые вы ей недавно поднесли ко дню рождения и с которыми она еще нигде не успела появиться.
— Увидим, господин кардинал, увидим, — проговорил король, наслаждаясь сознанием, что королева оказалась виновной в преступлении, мало его беспокоившем, и невинной в том, чего он больше всего опасался, и поэтому готовый помириться с ней. — Увидим. Но, клянусь честью, вы слишком снисходительны.
— Ваше величество, — ответил кардинал, — предоставьте строгость министрам. Снисходительность — добродетель королей; прибегните к ней, и вы увидите, что это пойдет на пользу.
Вслед за этим, услышав, что часы пробили одиннадцать, кардинал с низким поклоном попросил разрешения удалиться и простился с королем, умоляя его помириться с королевой.
Анна Австрийская, ожидавшая упреков после того, как у нее отобрали письмо, крайне удивилась, заметив на следующий день, что король делает попытки к примирению. В первые минуты она была готова отвергнуть их: гордость женщины и достоинство королевы были так глубоко уязвлены, что она не могла сразу забыть обиду. Но, поддавшись уговорам своих придворных дам, она в конце концов постаралась сделать вид, будто начинает забывать о случившемся. Король, воспользовавшись этой переменой, сообщил ей, что в самом ближайшем будущем предполагает дать большой бал.
Бал представлял собой такую редкость для несчастной Анны Австрийской, что при этом известии, как и предполагал кардинал, последний след обиды исчез — если не из сердца ее, то с лица. Она спросила, на какой день назначено празднество, но король ответил, что на этот счет еще нужно будет сговориться с кардиналом.
И в самом деле, король каждый день спрашивал кардинала, когда будет устроено это празднество, и каждый день кардинал под каким-нибудь предлогом отказывался твердо назвать число.
Прошла неделя.
На восьмой день после описанных нами событий кардинал получил письмо, отправленное из Лондона и содержавшее только следующие строки:
«Я достала их. Не могу выехать из Лондона, потому что у меня не хватит денег. Вышлите мне пятьсот пистолей, и, получив их, я через четыре или пять дней буду в Париже».
В тот самый день, когда кардинал получил это письмо, король обратился к нему с обычным вопросом.
Ришелье посчитал по пальцам и мысленно сказал себе:
«Она пишет, что приедет через четыре или пять дней после получения денег. Дней пять пройдет, пока деньги прибудут в Лондон, и дней пять — пока она приедет сюда. Всего, значит, десять дней. Нужно принять в расчет противный ветер, всякие досадные случайности и недомогания. Предположим, двенадцать дней…»
— Ну как же, герцог, вы рассчитали? — спросил король.
— Да, ваше величество. Сегодня у нас двадцатое сентября. Городские старшины устраивают третьего октября празднество. Все складывается великолепно. Никто не подумает, что вы идете на уступки королеве.
Помолчав, кардинал добавил:
— Не забудьте, кстати, накануне праздника сказать королеве, что вы желали бы видеть, к лицу ли ей алмазные подвески.
XVII
Супруги Бонасье
Кардинал уже вторично в разговоре с королем упоминал об алмазных подвесках. Людовика XIII поразила такая настойчивость, и он решил, что за этим советом кроется тайна.
Он не раз чувствовал себя обиженным по той причине, что кардинал, имевший превосходную полицию — хотя она и не достигала совершенства полиции, современной нам, — оказывался лучше осведомленным о семейных делах короля, чем сам король. На этот раз король решил, что беседа с Анной Австрийской должна пролить свет на какое-то обстоятельство, непонятное ему. Он надеялся затем вернуться к кардиналу, проникнув в какие-то тайны, известные или неизвестные его высокопреосвященству. И в том и в другом случае это должно было поднять престиж короля в глазах его министра.
Людовик XIII пошел к королеве и, по своему обыкновению, начал разговор с угроз, относившихся к ее приближенным. Анна Австрийская слушала опустив голову, давая излиться потоку, в надежде, что должен же наступить конец. Но не этого желал король. Король желал ссоры, в пылу которой должен был пролиться свет — безразлично какой. Он был убежден, что у кардинала есть какая-то затаенная мысль и что он готовит ему одну из тех страшных неожиданностей, непревзойденным мастером которых он был. Настойчивые обвинения короля привели его к желанной цели.
— Ваше величество, — воскликнула Анна Австрийская, выведенная из терпения смутными намеками, — почему вы не скажете прямо, что у вас на душе? Что я сделала? Какое преступление совершила? Не может быть, чтобы ваше величество поднимали весь этот шум из-за письма, написанного мною брату.
Король не нашелся сразу, что ответить на такой прямой вопрос. Он подумал, что сейчас самое время сказать те слова, которые должны были быть сказаны только накануне празднества.
— Сударыня, — проговорил он с важностью, — в ближайшие дни будет устроен бал в ратуше. Я считаю необходимым, чтобы вы, из уважения к нашим славным старшинам, появились на этом балу в парадном платье и непременно с алмазными подвесками, которые я подарил вам ко дню рождения. Вот мой ответ.
Ответ этот был ужасен. Анна Австрийская подумала, что королю известно все и что он только по настоянию кардинала был скрытен всю эту неделю. Такая скрытность, впрочем, была в характере короля. Королева страшно побледнела и оперлась о маленький столик своей прелестной рукой, сейчас казавшейся вылепленной из воска. Глядя на короля глазами, полными ужаса, она не произнесла ни слова.
— Вы слышите, сударыня? — спросил король, наслаждаясь ее замешательством, хоть и не угадывая его причины. — Вы слышите?
— Слышу, сударь, — пролепетала королева.
— Вы будете на этом балу?
— Да.
— И на вас будут ваши алмазные подвески?
— Да.
Королева стала еще бледнее. Король заметил это и, упиваясь ее тревогой с той холодной жестокостью, которая составляла одну из самых неприятных сторон его характера, проговорил:
— Итак, решено! Вот и все, что я хотел сказать вам.
— Но на какой день назначен бал? — спросила Анна Австрийская.
Людовик XIII почувствовал, что ему не следует отвечать на этот вопрос: голос королевы был похож на голос умирающей.
— Весьма скоро, сударыня, — ответил король. — Но я не помню в точности числа, нужно будет спросить у кардинала.
— Значит, это его высокопреосвященство посоветовал вам дать бал? — воскликнула королева.
— Да, сударыня. Но к чему этот вопрос? — с удивлением спросил король.
— И он же посоветовал вам напомнить мне об алмазных подвесках?
— Как вам сказать…
— Это он, ваше величество, он!
— Не все ли равно — он или я? Не считаете ли вы эту просьбу преступной?
— Нет, сударь.
— Значит, вы будете?
— Да.
— Прекрасно, — сказал король, идя к выходу. — Надеюсь, вы исполните ваше обещание.
Королева сделала реверанс, не столько следуя этикету, сколько потому, что у нее подгибались колени.
Король ушел очень довольный.
— Я погибла! — прошептала королева. — Погибла! Кардинал знает все. Это он натравливает на меня короля, который пока еще ничего не знает, но скоро узнает. Я погибла! Боже мой! Боже мой!..
Она опустилась на колени и, закрыв лицо дрожащими руками, углубилась в молитву.
Положение действительно было ужасно. Герцог Бекингэм вернулся в Лондон, г-жа де Шеврез находилась в Туре. Зная, что за ней следят настойчивее, чем когда-либо, королева смутно догадывалась, что предает ее одна из ее придворных дам, но не знала, кто именно. Ла Порт не имел возможности выходить за пределы Лувра; она не могла довериться никому на свете.
Ясно представив себе, как велико несчастье, угрожающее ей, и как она одинока, королева не выдержала и разрыдалась.
— Не могу ли я чем-нибудь помочь вашему величеству? — произнес вдруг нежный, полный сострадания голос.
Королева порывисто обернулась; нельзя было ошибиться, услышав этот голос: так говорить мог только друг.
И действительно, у одной из дверей, ведущей в комнату королевы, стояла хорошенькая г-жа Бонасье. Она была занята уборкой платьев и белья королевы в соседней маленькой комнатке и не успела выйти, когда появился король. Таким образом, она слышала все.
Королева, увидев, что она не одна, громко вскрикнула. В своей растерянности она не сразу узнала молодую женщину, при-, ставленную к ней Ла Портом.
— О, не бойтесь, ваше величество! — воскликнула молодая женщина, ломая руки и плача при виде отчаяния своей повелительницы. — Я предана вашему величеству душой и телом, и, как ни далека я от вас, как ни ничтожно мое звание, мне кажется, что я придумала, как вызволить ваше величество из беды.
— Вы! О небо! Вы! — вскричала королева. — Но взгляните мне в глаза. Меня окружают предатели. Могу ли я довериться вам?
— Ваше величество, — воскликнула молодая женщина, падая на колени, — клянусь моей душой, я готова умереть за ваше величество!
Этот крик вырвался из самой глубины сердца и не оставлял никаких сомнений в его искренности.
— Да, — продолжала г-жа Бонасье, — да, здесь есть предатели. Но именем пресвятой девы клянусь, что нет человека более преданного вашему величеству, чем я! Эти подвески, о которых спрашивал король… вы отдали их герцогу Бекингэму, не правда ли? Эти подвески лежали в шкатулке розового дерева, которую он унес с собою? Или я ошибаюсь, или не то говорю?
— О боже, боже! — шептала королева, у которой зубы стучали от страха.
— Так вот, — продолжала г-жа Бонасье, — эти подвески надо вернуть.
— Да, конечно, надо. Но как, как это сделать? — вскричала королева.
— Надо послать кого-нибудь к герцогу.
— Но кого? Кого? Кому можно довериться?
— Положитесь на меня, ваше величество. Окажите мне эту честь, моя королева, и я найду гонца!
— Но придется написать!
— Это необходимо. Хоть два слова, начертанные рукою вашего величества, и ваша личная печать.
— Но эти два слова — это мой приговор, развод, ссылка…
— Да, если они попадут в руки негодяя. Но я ручаюсь, что эти строки будут переданы по назначению.
— О господи! Мне приходится вверить вам мою жизнь, честь, мое доброе имя!
— Да, сударыня, придется. И я спасу вас.
— Но как? Объясните мне, по крайней мере!
— Моего мужа дня два или три назад освободили. Я еще не успела повидаться с ним. Это простой, добрый человек, одинаково чуждый и ненависти и любви. Он сделает все, что я захочу. Он отправится в путь, не зная, что он везет, и он передаст письмо вашего величества, не зная, что оно от вашего величества, по адресу, который будет ему указан.
Королева в горячем порыве сжала обе руки молодой женщины, глядя на нее так, словно желала прочесть все таившееся в глубине ее сердца.
Но, видя в ее прекрасных глазах только искренность, она нежно поцеловала ее.
— Сделай это, — воскликнула она, — и ты спасешь мою жизнь, спасешь мою честь!
— О, не преувеличивайте услуги, которую я имею счастье оказать вам! Мне нечего спасать: ведь ваше величество — просто жертва гнусных происков.
— Это правда, дитя мое, — проговорила королева. — И ты не ошибаешься.
— Так дайте мне письмо, ваше величество. Время не терпит.
Королева подбежала к маленькому столику, на котором находились чернила, бумага и перья; она набросала две строчки, запечатала письмо своей печатью и протянула его г-же Бонасье.
— Да, — сказала королева, — но мы забыли об одной очень важной вещи.
— О какой?
— О деньгах.
Г-жа Бонасье покраснела.
— Да, правда, — проговорила она. — И я должна признаться, что мой муж…
— У твоего мужа денег нет? Ты это хотела сказать?
— Нет, деньги у него есть. Он очень скуп — это его главный порок. Но пусть ваше величество не беспокоится, мы придумаем способ…
— Дело в том, что и у меня нет денег, — промолвила королева. (Тех, кто прочтет мемуары г-жи де Моттвиль, не удивит этот ответ.) — Но погоди…
Анна Австрийская подошла к своей шкатулке.
— Возьми этот перстень, — сказала она. — Говорят, что он стоит очень дорого. Мне подарил его мой брат, испанский король. Он принадлежит лично мне, и я могу располагать им. Возьми это кольцо, обрати его в деньги, и пусть твой муж едет.
— Через час ваше желание будет исполнено.
— Ты видишь адрес, — прошептала королева так тихо, что с трудом можно было разобрать слова, — «Милорду герцогу Бекингэму, Лондон».
— Письмо будет передано ему в руки.
— Великодушное дитя! — воскликнула королева.
Г-жа Бонасье поцеловала королеве руку, спрятала письмо за корсаж и унеслась, легкая как птица.
Десять минут спустя она уже была дома. Она и в самом деле, как говорила королеве, не видела еще мужа после его освобождения. Не знала она и о перемене, происшедшей в его отношении к кардиналу, перемене, которой особенно способствовали два или три посещения графа Рошфора, ставшего ближайшим другом Бонасье. Граф без особого труда заставил его поверить, что похищение его жены было совершено без всякого дурного умысла и являлось исключительно мерой политической предосторожности.
Она застала г-на Бонасье одного: бедняга с трудом наводил порядок в доме. Мебель оказалась почти вся поломанной, шкафы— почти пустыми: правосудие, по-видимому, не принадлежит к тем трем вещам, о которых царь Соломон говорит, что они не оставляют после себя следа. Что до служанки, то она сбежала тотчас же после ареста своего хозяина. Бедная девушка была так перепугана, что шла, не останавливаясь, от Парижа до самой своей родины — Бургундии.
Почтенный галантерейщик сразу по прибытии домой уведомил жену о своем благополучном возвращении, и жена ответила поздравлением и сообщила, что воспользуется первой свободной минутой, которую ей удастся урвать от своих обязанностей, чтобы повидаться со своим супругом.
Этой первой минуты пришлось дожидаться целых пять дней, что при других обстоятельствах показалось бы г-ну Бонасье слишком долгим сроком. Но разговор с кардиналом и посещения графа Рошфора доставляли ему богатую пищу для размышлений, а, как известно, ничто так не сокращает время, как размышления.