— Боже! — подпрыгнул я, чуть не сметя со стола только что принесенный официантом бокал с пивом. — Не может быть!
— Еще как может! — фыркнула Ива. — Он раньше когда выпьет, часто драться лез, я не рассказывала просто. Но я ж не груша для битья, я ж ответить могу. Один раз палец ему сломала. Я, правда, тоже как-то месяц фингал лечила, зимой в темных очках фикстуляла. И сейчас он знал, козел, что пьяный и рукой не попадет. А тут я упала на колени, он замахнулся, чтобы добить, я выставила вперед кулак — просто так, чтобы закрыться, и попала ему прямехонько в глаз. Он летел на меня, поэтому получилось сильно. Отскочил, попятился, упал, сбил вешалку, на него все посыпалось. Тяжеленная коробка сверху ему прямо по макушке заехала, он без сознания, я ему, оказывается, кольцом веко рассекла, кровища хлещет, картина пи…дец. Вызывала скорую, а он лыка не вяжет. Пришлось усыплять, как собаку. Забрали в больницу, четыре шва наложили, домой привезли под наркозом совсем невменяемого, голова в бинтах, будто он на фронтах раненный, как Шариков. Наутро рано мы с Дашкой уехали, так что до сегодняшнего звонка мы с ним больше не общались. А сегодня он сказал, что я унизила его не только морально, но и физически, и после этого он жить со мной не может по определению. Нас он не дождется, потому что в понедельник ночью он уезжает в Эльбурган, там его родня, его корни, его история, его религия, туда его тянет, как магнитом. Что я могу считать себя свободной женщиной, а с квартирой мы будем разбираться позже. Х…й ему, а не квартиру!
На этот ее победоносный возглас обернулись три русскоязычные пары, сидящие неподалеку, но Ива этого не заметила. Видимо, снова переживая в памяти недавнее сражение с мужем, она раскраснелась, ее глаза сверкали, пальцы, на одном из которых блестело, похоже, то самое смертоносное кольцо (кстати, мой подарок), были сжаты в кулаки. Амазонка, да и только! Красива она в этой реинкарнации древних женщин-воительниц была ослепительно. Но я смотрел на нее, как зачарованный, пораженный отнюдь не ее красотой.
Я думал о том, сколько же всего перенесла эта женщина за последнюю дюжину лет жизни с мужем, у которого всегда-то характер был не сахар, а в последнее время, судя по рассказам, превратившегося просто в монстра, чудовище, морального урода. И дело не в том, что человек свихнулся на религии или на страданиях больного родственника. Дело в стремлении, чтобы близкий человек, априори бесконечно далекий от этих тем, внезапно проникся ими, наплевал на все остальное в своей собственной жизни, и вместе с ним немедленно встал на колени на коврик и отправился в пожизненную ссылку в неведомый Эльбурган. Сравнение с женами декабристов здесь было, положим, не в пользу Ивы, но и Аббас Искеров был не Трубецкой с Муравьевым-Апостолом. Их жены до того, как в жизни их мужей случились события, перевернувшие и их собственную жизнь, испытали всю глубину счастья жизни с любимыми, заботливыми, блестящими мужьями. Ива же, похоронив за это время родителей, практически одна кормила семью, ставила на ноги сложнохарактерную дщерь, умудряясь при этом выглядеть, как звезда с обложки, и сносила все более закручивающиеся завихрения неработающего мужа, время от времени поднимавшего на нее руку. И еще: я примерял эту ситуацию на себя, потому что крыша поехать (а у Абика, я был уверен, это случилось в наипрямейшем смысле этого выражения) в наше время может у каждого. Так вот — я бы не тянул весь мир вслед за своей крышей вниз, в преисподнюю. Потому что я не такой, как Аббас. Я — лучше.
— Нужно было тебе по-настоящему уходить тогда от него и выходить за меня, — тихо, но отчетливо сказал я, делая вид, что внимательно слежу за своим собственным пальцем, которым я гонял по скатерти маленький хлебный шарик.
Ивамолчала. Еще с полминуты я манипулировал мякишевым мячиком, потом сильным щелчком отправил его далеко в полет и поднял на нее глаза. Она должна была смотреть на меня и слегка, еще тоньше, чем Джоконда, улыбаться краешками губ. А в уголках ее грустных глаз должны были серебриться слезы. Но Ива, которую я увидел, была совершено другой. Она улыбалась, но уголки ее губ были агрессивно опущены вниз, а выражение глаз было откровенно насмешливым.
— Дорогой Арсений! — начала она голосом на полтона выше своего обычного, в котором явно позвякивало раздражение. — Я правильно понимаю, что ты только что мне сказал, что я сама виновата в своей теперешней ситуации?
Я чувствовал себя, как чувствует полный возвышенно-праздных чувств прохожий, томным, напитанным ароматами лип майским вечером только что налетевший с размаху на фонарный столб. Обида, горечь непонимания и боль от удара смешались во мне терпкой настойкой, мгновенно отравившей слюну во рту. Я нахмурился и еще раз внимательно посмотрел Иве в глаза. Они были злыми — Ива не шутила. Вариант, что она неверно выразила свою мысль, также не проходил. Я почувствовал, как третий закон Ньютона поднимает во мне волну ответного раздражения. Какого фига! Ну, да, может быть я, что называется, «старое помянул», но из песни слова не выкинешь! Можно подумать, что этого не было! Что я, совершенно потеряв голову от того, что мы с Ивой теперь любовники, не внушил себе, что она — наконец обретенная мною женщина всей жизни, «половинка» и не выложил все это Марине. Я был пьян и память, к счастью, практически не сохранила тот разговор, помню только, что просил прощения и говорил, что ничего не могу с собой поделать. Что я люблю Иву, а ее, Марину, нет. Потом мне стало плохо, я вырубился, а утром проснулся с ощущением, что произошло что-то непоправимое, но при этом совершенно логическое и правильное. Я галопом понесся к Иве, потому что обещал везти куда-то Дашку и проспал. Ива встретила меня, как айсберг стаю перелетных птиц из тропиков — ледяным молчанием. И не только по поводу моего двухчасового опоздания, из-за которого Дашка куда-то там не попала. Оказывается, ночью после нашего разговора Марина оплакивать над моим бездыханным телом свою горькую соломенную судьбу не стала, а позвонила Иве. Тоном, не терпящем дискуссий (я не слышал, но уверен, что это было так — Марина, если прижимают ее интересы, из интеллигентной девочки-припевочки в стиле «арт-нуво» становится танком с атомным двигателем) она сказала Иве, что уводить мужей у подружек — это «западло», и если Ива не хочет, чтобы ей в темном подъезде (у тебя же дома темный подъезд, Ивушка, не так ли?) пацаны из Шатуры ее длинные ноги попереломали и сиськи пообрезали, она завтра же объяснит мне, что переспала со мной по глупой случайности. Что как мужчина я ее не интересую и — сорри, дальше нам не по пути. Да, Марина всегда интуитивно знает, кому на какую кнопочку нажать. Угроза с вероятностью претворения, очевидно равнявшейся нулю, произвела на Иву неизгладимое впечатление. Причем больше всего ее напугала даже не перспектива остаться без сисек, а неведомые, жуткие, не знающие пощады ни к старикам, ни к беременным женщинам «пацаны из Шатуры». Когда Ива мне об этом рассказывала, ее колотило, и сигарета прыгала в ее пальцах. «На х…й мне такая программа передач?! — вопрошала она, мечась по комнате. — А вдруг они что-то с Дашкой сделают?» Эти слова, будучи произнесены, по классическим канонам аутотренинга сразу стали в ее мозгу реальностью и приморозили ее на середине комнаты; в ее глазах уже были видны картины страшной расправы «пацанов» над ней и Дашкой, который нарисовало Иве воображение. «Все, сейчас тебе начнут рассказывать, что «дальше нам не по пути», — понял я и пошел на решительные меры. Я схватил замороженную Иву за плечи, повернул на 180 градусов, толкнул к креслу, не без некоторого усилия загнул «раком», задрал юбку, спустил трусы и беспощадно, насухо засадил — крепко, как только мог. Это сильно разрядило обстановку, но пришлось дать слово сказать Марине, что Ива меня послала, и что у меня с ней «полный ППЦ». Провожая меня у двери, уже мягкая и ластящаяся, как котенок, Ива сказала, теребя какую-то выступающую часть моей одежды: «Пойми, я не готова к таким переменам. Давай все оставим, как есть, по крайней мере, пока. Ведь нам и без этого хорошо, правда?» Долго думать, прежде чем кивнуть, не приходилось, — настаивать на изменении нашего матримониального статуса, как единственно возможной формы продолжения интимных отношений с любимой женщиной, я готов не был. Но я всегда ставил себе в плюс, что пытался тогда поступить честно, по крайней мере по отношению к Иве и Дашке. Ну, и к своим так называемым чувствам. Поэтому сейчас, вспомнив все это и чувствуя, как мышцы вокруг глаз собирают веки в нехороший злой прищур, я ответил, отхлебывая пиво:
— Ну, собственно говоря, да.
Не надо было, наверное, так обострять. Ива на вдохе открыла рот, как делают ораторы перед началом длинного экспрессивного монолога, который должен закончиться длительными аплодисментами слушателей, но так и застыла молча, бессильно повесив руки вдоль спинки стула.
— Да, ты, наверное, прав, — наконец, начала она, и голос ее звучал глухо. — Принц же явился на белом коне с букетом роз в одной руке и свидетельством о разводе в другой, а принцесса — дура стоеросовая, прогнала его: «Нет, прекрасный принц, конечно же, я люблю тебя, но я останусь со страшным карлой, потому что я навеки ему отдана, и это мой крест». И прекрасный принц на белом коне вместо того, чтобы сказать: «Нет, моя принцесса, я не могу оставить тебя в руках страшного карлы, я буду биться с ним, а потом заберу тебя в свое волшебное королевство! А от наймитов злой королевны, от которой я ушел, и которых она в отместку напустит на тебя, я тебя защитю, не дам им ноги твои ломать, не ссы!», опустил букет, спрятал подальше свидетельство о разводе (с мыслью, что, наверное, гарантийный срок еще не истек, и не поздно вернуть бумажку в ЗАГС), и потрусил обратно к нелюбимой своей королевне, где тепло и сытно. С мыслью, что мероприятие проведено, галочка поставлена, — ну, отказала принцесса, так на нет и суда нет! И биться ни с кем не нужно! А принцесса, когда жизнь со скупым карлой доведет ее совсем до ручки, и так будет согласна на все, в том числе в извращенной форме, лишь бы было на что дожить до зарплаты или тряпку новую купить. Как детишкам такой вариант сказочки? Или — как господам присяжным заседателям такое прочтение обвинительного приговора, с которым только что так убедительно выступил прокурор, он же принц на перекрашенном в белый цвет коне?!
Я смотрел на Иву молча, совершенно не зная, что сказать. С одной стороны, все это было неправдой и… правдой одновременно. Такие обвинения в мой адрес были несправедливы и… очевидны в одно и то же время. Но в любом случае выслушивать такие обвинения было невероятно унизительно и стыдно. Потому что крупица правды в них была, а этого уже достаточно, — если в белом есть хоть малая часть черного, это уже не белое, а серое, а спорить об оттенках серого — так, диалектика, дело пустое. Воистину: факты существуют только в отсутствие людей, в присутствие последних возможны одни интерпретации.
— Нет желания заехать мне по физиономии? — с отвратительно правдоподобным участием в голосе поинтересовалась Ива. — Или предпочел бы опробовать на мне маваши-гери, как Абик?
Ощущение обиды обдало, как холодный душ, забило дыхание тугой пробкой. Черт, как же это она может… ляпнуть! Не знает, что ли, что слова могут быть тяжелы, как прямой боксера-тяжеловеса, попавший прямо в голову? Да нет, знает, прекрасно знает. И — как это…. по-Абиковски! Да, с кем поведешься… Наверное, невозможно не обстервиться за двадцать лет рядом со злым карлой. Или она от природы такая, и с карлой они просто «нашли друг друга»? Но это уже неважно, потому что ставни шлюза сдержанности все равно уже открылись, и мутные потоки обиды хлынули в душу, намерзая на языке ледяной яростью. Сказать ясно и холодно: «Да пошла ты!» И — уйти, совсем. В конце концов, ты — не единственная баба, на которую у меня еще встает. Я с трудом сдержался.
— Удар по яйцам, вернее, в вашем случае, по промежности, в карате называется кин-гери, — сказал я, вставая из-за стола. — Пойду искупаюсь, мне скоро выезжать.
Ива догнала меня уже на пылающей улице, крепко схватила холодными пальцами за руку.
— Ну, Арсюш, не дуйся, — с приличествующем случаю количеством просительных интонаций в голосе сказала она. — Я после его звонка вся на нервах, а тут такая тема сложная. Не надо было нам ее поднимать, и вообще. Ну, все, без обид?
И, как в детской считалка «Мирись, мирись, мирись, и больше не дерись» она протянула мне для рукопожатия свою длинную ладошку. Губы ее обаятельнейшим образом улыбались, вот только в стеклах очков вместо ее глаз я видел только свою хмурую физиономию. И — то ли по вертикальной складке между прядей волос на ее лбу повыше очков, то ли просто по наитию я понял, что под очками глаза у Ивы сейчас злые-презлые, и она прекрасно осознает это, и намеренно так смотрит на меня из-за непроницаемых светофильтров, как будто держит за спиной два пальца «крестиком». И даже на «Сень, ну извини?» наскребать по сусекам положительных эмоций она не стала, потому что «не дуйся» и «извини» — это «две большие разницы», и она прекрасно знает, что я это знаю. Снова захотелось сказать что-нибудь неисправимое, но в последний момент здравый смысл схватил злость за пятку и с трудом, но удержал. Я улыбнулся своему отражению и сказал:
— Ну, да, все, проехали.
Только пальцы при этих словах у меня за спиной как-то сами собой перекрестились, потому что очков на мне не было.
— Сколько, ты говоришь, у нас времени? — радостно засуетилась Ива.
— У нас? — искренне не понял я. — У меня трансфер, машина через час, у тебя дел по горло, так что давай прощаться, увидимся в Мо…
— И не думай, — перебила Ива, запечатывая мои последние слова поцелуйчиком. — Как говорят — «Запоминается последняя фраза»? Чтобы я отпустила тебя в Москву на такой тухлой ноте? Неудовлетворенного?
— Красно яичко к Христову дню, — не удержался от шпильки я. — Ты нужна была мне утром, но тебя не было. Но пришел на помощь план Б, так что скулить «I can get no satisfaction» мне, вроде бы, не с чего.
Английского Ива не знала, но смысл сказанного поняла.
— Что ты имеешь в виду? — тоном холоднее на пару десятков градусов спросила она. — План Б? Нашел мне замену? Интересно, в чьем лице? Уж не воспользовался ли моим опрометчивым разрешением?
О как! Похоже, все-таки минувшие события, а не мужнин звонок отравляющей существование иголкой сидели теперь в Ивиной душе. И конкретно — тот последний душеизливающий монолог в конце, который случился со всегда сдержанной Ивой под впечатлением случившегося, а еще больше — не случившегося сегодняшней ночью.
— Да нет, — улыбнулся я. — Я бы не посмел, даже если бы мне это принесли на подносе. На афише моего утреннего перформанса должен был бы стоять штемпель «Hand made».
Ива поняла, облегченно захохотала.
— О, да, когда припрет, рукоделие — это единственное спасение! — весело начала развивать тему она. — У самой мозоли на пальцах! Как хорошо, что наше удовлетворение всегда в наших собственных руках!
Еще смеясь, она приблизилась ко мне вплотную, и внезапно ее рука оказалась у меня в шортах. Еще секунда, и все мое мужское богатство забилось у нее в пальцах, как пойманный воробей в когтях у кошки. Короткое, но сильное сжатие, и разряд сладкой боли пронзил меня всего, заставив подогнуться колени.
— Но сейчас я хочу, чтобы все было в моих руках, — плотоядно прошептала Ива мне на ухо, не разжимая пальцев. — И хочу извиниться, что утром меня не было рядом. Через час у тебя в номере, окей?
Отказаться от такого настойчивого предложения было просто немыслимо. Еще минуту, испытывая сладкую дрожь в коленях, я смотрел вслед удаляющемуся от меня прекрасному кораблю, вздохнул, и поспешил к морю.
Боже, как же я люблю море! Почти идеально ровной зеркальной гладью оно лежало передо мной, манило в себя, подобное теплой мягкой постели для продрогшего с дальней зимней дороги путника, еле слышно шептало крошечным, игрушечным прибоем: «Привет, привет! Наконец-то!» Я зашел в воду по щиколотку, постоял с полминуты, наслаждаясь прохладными покалываниями мелкой гальки по коже стоп, потом глубоко вдохнул, побежал, вздымая брызги, как стартующий лебедь, и нырнул. Вода приняла меня, как своего, как нечто подобное, как часть себя. Я плыл в полуметре под поверхностью, сильно толкаясь руками и ногами, с открытыми глазами, только изредка моргая, когда средиземноморская соль уж слишком щипала. Серо-голубая толща воды была почти прозрачна, легко различались камни на дне, стайки мелких рыбешек разлетались у меня из-под рук. Я плыл, сколько хватило воздуха в легких, и вынырнул почти у самого буйка. Зонтичный берег с невысокой постройкой отеля над ним казался далеким, как Новый год в начале лета. Я ухватился за удобный выступ на боку буйка, закрыл глаза, подставил лицо солнцу и замер. Старое, давно забытое вернулось почти сразу.