– Кто же такой господин-то этот? – осведомился кассир.
– Разно его зовут, други мои, разно! Кто Правдой его величает, кто Правосудием, а кто поученее – Фемидой… Ни одного пустяшного векселька оный кредитор без оплаты не оставляет, хотя всегда терпеливо ждет, не придет ли должник сам и не возместит ли добровольно своего долга. Только редко бывает это… Я же, сирый и убогий, – отставной лакей этого кредитора…
– Так! – согласился, очевидно, ничего не поняв из речи Мефодия Кирилловича, кассир. – Это вы про коммерческий суд изволите? Преполезное учреждение, если взыскать по векселю надо!
– Справедливо, любезнейший, справедливо, про коммерческий суд я… Куда же вы? – спросил Кобылкин, видя, что кассир и телеграфист поднялись.
– Нельзя-с, – ответил первый, – новгородский поезд из Питера подходит, звонки были. Теперь посыпятся один за другим, как горох, из столицы до четвертого часа… Прощенья просим!
Кобылкин не особенно уговаривал их остаться. Теперь он весь был охвачен думами и соображениями.
«Да как же это мне сразу в глаза не бросилось? – размышлял он, забиваясь в свой угол. – Из курьерского никто к моему “зверьку” не вышел… Где же его товарищи? А смело, тонко, молодец! – восхищался Кобылкин Куделинским. – Но судьба за меня! Не узнай я этой телеграммы – врасплох застали бы… Ведь понимаю я, что значит это «мы его уговорим прекратить иск». Не много нужно, чтобы догадаться… Но только и я-то – волк старого леса… Не скоро меня “уговоришь”… Пусть попробуют, пусть… Чья возьмет – если доживем, увидим! А если не удастся дожить? Если сумеют “уговорить”? Э, пусть попробуют!..»
– Кто на Петербург? – раздался зычный голос вокзального сторожа. – Бери билеты! Чудовской подходит!
– Ага, – чуть не вслух произнес Мефодий Кириллович, – вот оно… близится… гибель-то!.. Ну-ка, кто кого!
Громыхая колесами, шипя и тяжело вздыхая исполинской грудью локомотива, к платформе подошел поезд.
Мефодий Кириллович был бледен, но улыбка не сходила с его губ.
– Кто кого? – шептал он, выходя к вагонам. – А что, если не я?.. Да все равно! Нужно идти – иду!
XIX
Под грохот поезда
Чудовский поезд был почти пуст. Немногие пассажиры разместились далеко не в каждом вагоне. Поездная прислуга, как только поезд остановился, разбрелась кто куда по станции, оставив открытые вагоны без всякого присмотра.
– Пустовато сегодня, Исполатов, – заметил дежурный станционный агент старшему кондуктору.
– Да, немного, – согласился тот. – По ведомости кассира всего четыре билета продано.
– Четыре? – удивился агент. – Я тут только одного старикашку в буфете видел… Чудовский ваш поджидал.
– Видно, со стороны подошли. Эх, летом-то! Так на каждой платформе и подсыпаются, а теперь что!.. Из Вишеры всего с одним пассажиром второго класса вышли, а в Чудове совсем мало с новгородского пересело. Давали бы отправку! Чего ждать напрасно?
– И-то, – произнес агент. – Звонок! – приказал он сторожу у колокола.
– Имею честь кланяться! – по-военному приложил руку к фуражке Исполатов. – К себе пойти… ведомостями заняться. Гребнев! – приказал он своему помощнику. – Ты поезд отправишь.
– Слушаю, Федор Логвинович, – ответил тот. – А проверять билеты сами будете?
– Нет, проверь их ты, а я позаймусь! Иди, отправляй, третий звонок!
Гребнев рванулся вперед, и по всей платформе задребезжал его переливчатый свисток. Машинист ответил ему с паровоза и по второму свистку двинул поезд вперед.
Гребнев пошел в старой конструкции, низенький и грязноватый вагон с открытыми площадками. Там было только двое пассажиров. Один, согнувшись в три погибели, лежал ничком на коротенькой лавке, другой – низкорослый, с длинной бородой, одетый в полукрестьянское платье, стоял у противоположного окна.
– Ваш билет? – наклонился Гребнев к лежавшему пассажиру.
– А у меня билеты, – повернулся к нему пассажир, стоявший у окна. – Не трожь его, на! – и он подал Гребневу два билета.
– Товарищи? – спросил кондуктор.
– Выходит, мил человек, что так.
– То-то с Любани и до Ушаков оба… – простриг Гребнев билеты. – Ишь, как напровожался-то, – кивнул он на лежавшего. – Совсем намок.
– Есть малость, – последовал ответ.
– Чего там малость, когда не добудишься. Верно, у Егорушкина в гостинице угощались? – задал он вопрос и шагнул дальше. – У Егорушкина хорошо! Фу-фу-фу, – вдруг остановился он и сильно потянул носом воздух, – пахнет тут чем-то таким…
– Чем?
– Лекарством каким-то.
Легкий, едва уловимый аромат какого-то вещества действительно чувствовался в вагоне.
– Лекарством? Так это от него попахивает, – указал бородатый на лежащего.
– От него?
– Ревматизм у него… так натирается. Нешто чувствительно?
– Не-то чтобы очень, а заметно.
– А это ты со свежего воздуха пришел, а нашему брату хоть бы что, принюхались.
– И-то бывает, – согласился Гребнев и, успокоившись, пошел дальше.
Когда он, покончив с обходом поезда, возвратился в вагон, бородатый пассажир тормошил своего товарища, но тот продолжал крепко спать.
– Чего ты? – остановился около них Гребнев. – Пусть бы пока себе спал.
– Нехорошо так-то, – ответил бородатый, – чего, как колода, лежит? На воздух его – живо прочухался бы.
– Это ты на площадку, что ли, задумал? И думать не моги! Свалится еще.
– Зачем валиться? Я не допущу.
– Сам-то ты чуть потрезвее его!.. Слышь, на площадку не смей выходить! Вагон старый, площадка открытая, долго ли до греха? Увижу если, скажу старшему, чтобы на первой платформе ссадил.
– Ну, ну, ладно!..
Гребнев ушел и, явившись к Исполатову, объявил:
– С Любани трое.
– Как трое? – возразил тот. – Четверо должно быть. У меня так в ведомости отмечено.
– Весь поезд обошел, – сказал Гребнев, – трое только… Разве еще раз пройти?
– Брось! Все равно никуда не денутся, а после Ушаков я сам обойду. Садись-ка! Займемся подсчетом.
Гребнев уселся и взялся за билеты.
– А барин-то этот, что с Вишеры сел, – заговорил он между делом, – как забился в угол, так и сидит.
– Это во втором классе?
– Да, я его и тревожить не стал… Ребята на том конце дремлют, – сообщил он про товарищей.
– Вот я их в Ушаках разбужу, – погрозил Исполатов. – Ну, брось болтать, займемся делом: в Ушаках контроль может сесть!
Они углубились в работу.
Пассажир бородач, едва только Гребнев вышел, принялся за спавшего.
– Тяжел, проклятый, – бормотал он, поднимая его, – только мне и впору.
Однако хлопанье двери в другом конце вагона остановило его и заставило выглянуть в узкий проход между сиденьями.
Прямо к ним шел невысокого роста мужчина.
– Скорее, Володька! – крикнул бородач, увидав его.
– Готово разве? – проговорил тот, подходя.
– Готово, все почти! Как только он вошел, я ему губку с хлороформом… поезд еще на станции был, а он уже, пьяный от хлороформа, спал… И судорог почти не было. Вот как у нас!.. Тебе бы, Марич, не управиться…
– Где уж мне против Квеля! – усмехнулся подошедший. – Бедный Кобылкин! Вот тебе и всероссийская знаменитость…
– Ну, не философствуй. Как только я его выволоку на площадку, а оттуда…
Квель не договорил, но выразительным жестом показал, что произойдет на площадке.
– Зачем это? – произнес Марич, поморщившись.
– Как зачем? На полуделе, что ли, останавливаться? В случае чего все на несчастный случай свалить можно. Ты помнишь, что нужно делать? Сядь, уткнись носом в угол и не дыши, пока я не приду. Так ты за него для кондукторов и сойдешь…
– Знаю я, говорили ведь!.. А если кондуктор?
– Если оттуда, – кивнул Квель в противоположную сторону вагона, – задержи… Ну, закуражься, что ли.
– А если с той? – указал Марич на двери с их конца.
– Не твоя беда! Я уже сказал, что подготовил почву. Если там кто войдет, так подумает, что я пьяного товарища на воздух вывожу. Понял?..
Квель подхватил несчастного Кобылкина за талию и поволок к дверям.
Очутившись на площадке, злодей не сразу принялся за свое страшное дело.
– Сядь-ка, посиди напоследок, – бормотал он, усаживая бесчувственного Кобылкина на откидную скамейку.
Оставив свою жертву, Квель перепрыгнул на площадку соседнего вагона и, приоткрыв дверь, заглянул вовнутрь. В вагоне никого не было.
– Ну, теперь раз-два, и все будет благополучно, – прошептал он, возвращаясь назад. – Полезай-ка, братец! – приподнял он Кобылкина. – Сам виноват, зачем в чужие дела нос суешь.
Квель рукой откинул подвижной барьер площадки.
Поезд мчался, и в грохоте его тонули все звуки: и свист ветра, и шум деревьев, и, наконец, слабый страдальческий стон, вдруг вырвавшийся из груди несчастного.
– А, просыпаться на морозе начинаешь! – фыркнул убийца. – Тогда поспешим… Нет, не сюда, не сбоку, а под колеса прямо… так вернее будет!
Квель присел и поднял свою жертву, но в это мгновение сильный толчок в спину сбил его самого с площадки. Он выпустил Кобылкина, так что тот отлетел далеко в сторону, но сам при падении сумел ухватиться за ступеньку и повис в воздухе.
– На помощь, помогите! – раздался его отчаянный вопль.
На площадке всего лишь на мгновение вспыхнул огонек спички, но, как ни слаб он был, Квель ясно увидел склонившееся над ним бледное лицо Куделинского.
– Станислав!.. Ты… меня! – в ужасе, не веря своим глазам, закричал он. – Станислав! Спаси… руку!..
Никто ему не ответил.
– А, ты так! – крикнул Квель. – Хорошо же!
Он сделал нечеловеческое усилие, чуть чуть приподнялся и стал коленом на нижнюю ступеньку вагона.
Теперь он почувствовал себя спасенным, так как, пользуясь точкой опоры, легко мог взобраться на площадку. Но несколько пережитых им страшных секунд истощили его силы, и он не мог без отдыха сделать последнее спасительное для себя движение. Когда же он захотел подняться, что-то со страшной силой ударило и сорвало его с подножки. Поезд вихрем пролетел мимо одной из станций, на которой по расписанию не назначено было остановки, и Квеля сшибло краем платформы.
Как раз в это время на площадке заблестел огонек. Это неугомонный Гребнев, беспокоившийся, как бы чего не случилось с замеченными им нетрезвыми пассажирами, пошел взглянуть на них.
Он сразу успокоился, увидав приткнувшегося в углу пьяненького.
– Эй, земляк, – ткнул он его в плечо.
– Пошел прочь! – прорычал тот.
– Прочухался? – засмеялся Гребнев. – А товарищ твой где?
– Тут где-нибудь… никуда не делся…
– То-то «тут»! К Ушакам идем; там вам слезать.
– Без тебя знаем, – последовал ответ, – слезем, когда нужно будет…
– Ну, смотри же, не проворонь станции, не-то вдвое до Тосны заплатишь!..
Успокоенный Гребнев пошел дальше.
XX
Зловещий гость
Дерзко задуманный план устранения Кобылкина, как чаще всего бывает в жизни, удался, по крайней мере с внешней стороны, именно потому, что он был неимоверно дерзок. Драма, разыгравшаяся под грохот поезда, осталась известной лишь тем, кто принимал в ней участие.
Кондуктор Гребнев и не заметил даже, что в Ушаках сошел с поезда только один из любанских пассажиров, другого же – бородача – нигде не было видно. Он придал всей этой истории столь малое значение, что даже не сообщил о «пьяненьких» старшему.
Да и немудрено было. Ни от одного из дорожных сторожей не было получено донесения о каких бы-то ни было происшествиях на их дистанциях. Двое сброшенных с поезда людей канули без следа, и даже слуха не было о том, что найдены их трупы.
Так промелькнули дни, недели, прошел целый месяц.
Граф и графиня Нейгоф вернулись в Петербург.
– Однако Настя выказала вкус! – сказала вскоре после приезда графиня, любуясь новой, изящно обставленной квартирой.
– Тебе нравится? – спросил Михаил Андреевич.
– Ну не совсем. Я, конечно, все это переделаю по-своему, но пока все-таки недурно.
Настя сияла, слушая похвалы своей госпожи.
– Да я уж, ваше сиятельство, старалась, как могла, – рассыпалась она.
– Спасибо, Настя! – ответила Софья. – Скажи, никто нас не спрашивал?
– Никто, ваше сиятельство.
– За все время, пока нас не было?
– Так точно… Станислав Федорович, господин Куделинский, были, но только один раз.
– Ах, этот Куделинский! – с досадой протянула Софья, заметив, что муж сморщился при упоминании этой фамилии. – Настя, окажите мне услугу!
– Прикажите, ваше сиятел…
– Не называйте меня сиятельством… Это так чопорно для тихой семейной обстановки… Так вот моя просьба: говорите всегда, когда только можно, этому господину Куделинскому, что ни меня, ни графа нет дома… Да, Миша? Ты не имеешь ничего против?
– Радость моя! – воскликнул Нейгоф. – Зачем ты спрашиваешь меня об этом?
Софья обворожительно улыбнулась.
– Разве вы – не повелитель мой!
– Повелитель, повелитель! – забывая о присутствии Насти, горячо заговорил Нейгоф. – Ты повелеваешь всем, ты – владычица, светлая, чистая, вечно сияющая!
Он опустился перед женой на колени и припал губами к ее руке.
– Ах ты, поэт мой!! – засмеялась Софья. – Настя, уйдите, нам с графом нужно поговорить, – обратилась она к горничной и, когда та вышла, продолжала: – Всегда в мечтах, всегда в грезах…
– Мечты, грезы так сладки, так восхитительны!..
– Но все-таки действительность к нам ближе… Встань, Миша, сядь, милый! Поговорим серьезно.
Нейгоф поднялся с колен и сел на скамеечку у ног Софьи.
– Говори серьезно, дорогая, – произнес он.
– Новое место – новые песни! – засмеялась Софья. – Я, Михаил, честолюбива!
– Вот как? – удивился тот. – Не верю. Откуда оно взялось? Ты в этот наш медовый месяц никаких подобных наклонностей не проявляла.
– Мало ли что! Зато проявлю теперь!
– Но в чем это твое честолюбие? Чего ты желаешь?
– Многого, Михаил, очень многого! Видишь ли, я хочу, чтобы навсегда исчезло твое прошлое… Ты понимаешь, о каком прошлом я говорю? Ты должен заставить общество позабыть о несчастной полосе твоей жизни. Мы богаты настолько, что тебе нет надобности трудиться ради куска хлеба, но ты должен трудиться, чтобы ярким светом засияло твое имя среди тебе подобных… Миша, милый, сделай это для меня… для… для… нашего будущего… ребенка…
– Софья! – вскочил на ноги Нейгоф. – Да разве?..
– Милый! – торжественно произнесла графиня. – Это еще не скоро…
– Но ты… ты… не ошиблась?
– Мы, женщины, не ошибаемся в таких случаях, – тихо сказала Софья.
Нейгоф глядел на нее, и по его болезненному лицу катились слезы.
– Освобождение! Проклятие с меня снято! – возбужденно заговорил он. – Я прощен отныне и небом, и землей! Софья, Софья! Да что же это? За что мне такое счастье?..
Рыдания вдруг хлынули из его груди.
– Ну, милый, успокойся, – ласково заговорила графиня. – Сядь! Я хочу поделиться с тобой своими планами. Ты знатен, ты помирился со своими родственниками. Что за милый, добрый старик – этот московский граф! – воскликнула она, отвлекаясь от темы. – Какая светлая душа! Как я счастлива, что вы, наконец, примирились… Ведь ты – его наследник?
– Титула – да, – ответил граф.
– А прочее?.. Впрочем, это все равно. Важен титул – он перейдет к нашему ребенку. Ты должен трудиться. Иди на службу, служи! Помни, мы почти богаты, а это – верный залог твоего служебного успеха. Напиши своему московскому родственнику, проси протекции. В этом он тебе не откажет. Будешь писать?
– Буду, родная! Буду, счастье мое! Все сделаю, что ты прикажешь!
Жгучий поцелуй был наградой за его согласие.
– А теперь пусти, Миша, я устала, – вырвалась от мужа Софья. – Пойду, прилягу, а ты садись, пиши в Москву сейчас же; потом покажешь мне, и мы все обсудим.
Она ушла в свой будуар.
Как ни старался граф после ее ухода приняться за письмо – это ему не удалось.
«Какая радость, какое счастье! Ребенок, мой ребенок! – ликовал он. – Мой род не погиб! Софья, Софья! Какое небо послало мне тебя! За что мне, недостойному!.. Она все сделала – вытащила меня с проклятого дна, помирила меня с единственным моим дядей, вернула меня в мою прежнюю семью… все она… Теперь я буду отцом! О, вот когда я хочу жить!.. Вот когда смерть была бы ужасна! Нет, нет! Прочь черные мысли! Я живу, я хочу жить не для себя, а для нее, чтобы отблагодарить ее за ее благодеяния…»