– На те шляпку, – дед послушно протянул птеродактилю ярко-красную пятнистую шляпку мухомора и снова посмотрел на меня. – Если мухоморов не хочешь, чего тогда надо?
Я растерялся.
– Да так… Просто подошёл… Познакомиться…
– Сфотографировать он нас хочет! – заявил птеродактиль Ксенофонт.
– Да, если можно… – не преминул я ухватиться за подсказку. Нельзя упускать такой случай.
– Хватаграфировать? – поморщился дед. – Зачем?
– Он же уфолог, забыл, склеротик? – возмутился птеродактиль. – Диссертацию потом о нас защищать будет! Такого понапишет, под такие обоснования подведёт – век не отмоешься!
Дед подумал, махнул рукой:
– Пущай клевещет! Впервой, что ли?
– Так можно? – нерешительно поинтересовался я, берясь за фотоаппарат.
– Валяй, – проскрипел дед.
– Погоди, погоди! – встрепенулся птеродактиль Ксенофонт. – Дай-ка фотогеничность наведу.
Он замотал головой, отряхивая с пасти крошки мухомора, и развернулся на плече деда, чтобы быть к объективу анфас:
– Теперь можно.
Я навёл на странную парочку видоискатель.
– Ракурс слева! – прокомментировал птеродактиль, повернул голову направо, слегка растопырил крылья и приоткрыл пасть. – Улыбочка…
Как только я нажал на кнопку, он тремя пальцами на сгибе левого крыла скрутил кукиш.
– Ракурс справа! – продолжил командовать птеродактиль, повернул голову налево и опять во время съёмки скрутил кукиш, но теперь пальцами правого крыла.
– Анфас! – провозгласил он следующую экспозицию, раскинул крылья, распахнул пасть во всю ширь и во время съёмки скрутил сразу два кукиша.
Пальцев на крыльях у него имелось всего по три, но они были длинными, когтистыми, и кукиши получались отменными.
– На этом всё, папарацци ты наш! – подвёл итог фотосессии птеродактиль Ксенофонт. – Как тебе моя белозубая улыбка?
Он явно издевался надо мной, и я не захотел оставаться в долгу.
– Оскал, то есть? – любезно поправил я. – Кондрашка хватит, если приснится. – И порекомендовал: – Обратись к дантисту, чтобы скобки на зубы поставил.
– Много ты понимаешь! – раздражённо возразил птеродактиль Ксенофонт. – У последнего представителя рода пальцекрылых всё должно быть естественным!
– Просто ты дантистов боишься, – резонно заметил дед-бомж.
– Что значит боюсь?! – взъерепенился птеродактиль Ксенофонт. – Я тебе не фотомодель и не позволю себя уродовать! С лица воду не пить!
«Так то с лица, а тут с морды…» – подумал я, но благоразумно решил не озвучивать.
– А если не модель, тогда чего перед фотокамерой выпендриваешься? – спросил дед.
– Как это – чего?! Вот помру завтра, кто вспомнит, как пальцекрылые выглядели?
– Меньше мухоморов лопай, дольше проживёшь.
– Мухоморов пожалел, да? Объедаю тебя? – обиделся птеродактиль Ксенофонт. – Нашёл нахлебника… Попрекаешь… Злой ты, уйду я от тебя…
Чтобы меня не втянули в перепалку, я тактично опустил глаза и проверил, как получились снимки. Снимки вышли качественными, но кто поверит в подлинность фотографий, когда птеродактиль на них крутит кукиши? Дурдом полный…
– Ладно тебе, не обижайся, – пошёл на мировую дед. – На-ка, возьми шляпку мухомора, покушай. Красненькая, аппетитная, сама в рот просится!
Птеродактиль Ксенофонт рассерженно вырвал мухомор из руки деда-бомжа, запихнул в пасть и принялся сосредоточенно жевать. По тому, как калейдоскопически менялось настроение птеродактиля, я начал подозревать, что не всё так просто с мухоморами.
– Угощайся и ты.
Дед снова протянул мне мухомор.
– Спасибо, я недавно завтракал, – корректно отказался я.
– Тогда чего ты хочешь?
Дед исподлобья посмотрел на меня подслеповатыми глазами.
Оп-па, опаньки! Приехали! Вопросы начались по второму кругу. Маразм в деревне Бубякино не просто крепчал, штормил.
– Пятую ногу у Барбоса увидеть хочет! – подсказал птеродактиль Ксенофонт.
Бомж заперхал, захихикал, и птеродактиль затрясся на плече, роняя из пасти крошки мухомора.
– Ну ты, полегче! – возопил последний пальцекрылый. – Кайф не ломай!
– Он что хочет увидеть, – продолжая вздрагивать от смеха, спросил дед, – кончик или по самый локоть?
Давясь мухомором, загоготал непонятно чему и птеродактиль Ксенофонт.
– По… по… колено… – поправил он, и теперь они вместе дружно зареготали.
– Эт… эт, мил человек… – смахивая слезу, выдавил из себя дед-бомж, – ты не к нам… к Барбосу обращайся… Он тебе покажет… Пятую ногу… Может, и во всю длину…
– Но смотреть не советую! – предупредил птеродактиль Ксенофонт.
Я промолчал. Кузьминична предупреждала о том же.
– А ещё чего ты хочешь? – отсмеявшись, снова спросил меня дед.
– Ещё хочет узнать, что такое дрынобула, – сообщил птеродактиль Ксенофонт, не дав мне и рта открыть.
«Вещая птица, однако, этот птеродактиль, – только и подумал я. – Если, конечно, птеродактиля можно назвать птицей».
– Чавой? – недопонял бомж и приложил ладонь к уху. Старый дед, не только подслеповатый, но и глуховатый.
– Дрынобулой, говорю, интересуется! – гаркнул ему в ухо птеродактиль.
– А… – разочарованно протянул дед. – Я-то думал, его дрынобула интересует…
– Нет! – снова гаркнул птеродактиль Ксенофонт. – Его интересует исключительно дрынобула!
По спине пробежал холодок, и я во все глаза уставился на птеродактиля. Глухота деда была более-менее объяснима, но птеродактиль в честь чего вдруг стал тугим на ухо? Мухоморов объелся или опять выпендривается?
– Жаль, что не дрынобула, – сокрушённо покачал головой дед и с сожалением посмотрел на меня. – Я бы многое мог о дрынобуле рассказать… Дрынобула – это да! Это вещь. Всем вещам вещь. Без неё никуда. Правильно я говорю? – обратился он к птеродактилю.
– Эт точно, – согласился птеродактиль Ксенофонт. – Куда ж без неё? Без дрынобулы и человек не человек, и аппарат не аппарат.
От их идиотского диалога, полунамёков и недосказанности у меня начала тихонько кружиться голова. Причём как-то странно: сама голова, то есть череп, вроде бы оставался на месте, зато мозги в черепной коробке начали колебаться вокруг вертикальной оси туда-сюда.
Пользуясь моментом, пока они беседовали друг с другом и не обращали на меня внимания, я начал тихонько отступать. Но не тут-то было.
– Ты куда?! – дурным голосом возопил птеродактиль Ксенофонт, заметив мой манёвр. – Якшаться с нами не желаешь?! Интеллигента из себя корчишь?! Укушу!!!
Он распахнул зубатую пасть во всю ширь и безумными глазами уставился на меня.
Я замер на месте.
– Да я так… Никуда не…
Дед достал из кузовка громадный мухомор, размял его в руке и залепил крошевом пасть птеродактиля.
– Помолчи, наркоман хренов, – урезонил он птеродактиля и посмотрел на меня. – Вот так с ним всегда. Нажрётся мухоморов, а потом рвётся всех кусать. Не пойму, как ему до сих пор зубы не повыбивали?
Птеродактиль возмущённо промычал набитой пастью, я тактично промолчал.
– Итак, чего ты ещё хочешь? – опять спросил бомж.
Он с прищуром смотрел на меня, и взгляд у него уже был не подслеповатый, как вначале, а острый и проницательный. Определённо, и со слухом у него всё в порядке.
Вещий птеродактиль хотел сообщить очередное моё желание, но из набитой мухомором пасти выдавилось лишь невразумительное мычание.
– Больше ничего… – промямлил я и снова принялся пятиться. – Извините, мне пора… Дела ждут…
– Пора, так пора, – пожал плечами дед. – Дела, так дела.
Птеродактиль Ксенофонт возмущённо захрипел, судорожно забил крыльями, замотал головой, разбрасывая из пасти крошево мухомора.
– До свиданья… – выдохнул я, пятясь всё быстрее.
– Бывай… Ежели мухоморчиков захочешь, заходи. Для дорогого гостя гостинчик всегда найдётся.
Бомж отвернулся, и я стремглав выскочил сквозь крапиву на улицу. Крапива за мной вновь сомкнулась, скрыв с глаз одиозную парочку, и я перевёл дух.
– Ты чего это… – сипло заперхал из-за крапивных зарослей птеродактиль Ксенофонт, откашливаясь крошкой мухомора, – ты чего это мои мухоморы всяким пришлым предлагаешь?!
«Чревовещание…» – ухватился я за первое пришедшее в голову объяснение. Логики в объяснении было с соломинку, но должен же утопающий за что-то хвататься? Видел на эстраде всяких чревовещателей, но птеродактиль Ксенофонт давал сто очков вперёд любой кукле. Как настоящий…
А затем мне стало не до чревовещателей и их кукол – пробираясь сквозь заросли, я напрочь забыл, что они крапивные, сильно ожёг кисти рук, и боль настигла меня, как это всегда бывает, с некоторым опозданием. Я запрыгал на месте, затряс руками. Кисти рук на глазах начали багроветь, покрываясь волдырями, но боль постепенно стала утихать, сменяясь нестерпимым зудом.
– Пописай на руки, легче будет, – посоветовал чей-то унылый голос.
Я ошарашенно огляделся, но улица по-прежнему была пустынной. Ничего вокруг не изменилось: всё тот же ковровый газон под ногами, те же привилегированные коттеджи, те же палисадники за штакетниками…
У ближайшего коттеджа на штакетнике сидела забытая кем-то кукла из голубой мутно-прозрачной пластмассы. Кукла была похожа на малайского долгопята-привидение: грустная мордочка, громадные янтарные глаза, застывшие в вечном удивлении, длинные суставчатые пальцы, крепко охватившие штакетину. Кукла была сделана мастерски, и если бы не странная голубая полупрозрачная пластмасса, из которой отлили тельце, её можно было принять за живую зверушку.
«Ещё одна…» – индифферентно подумал я и шагнул к кукле, растирая зудящие от крапивы руки.
– Это ты со мной разговаривала? – напрямую спросил я.
Кукла приоткрыла скорбный рот и грустно призналась:
– Я.
Я ничуть не удивился. Устал удивляться. Куклой больше, куклой меньше… И кто у этой куклы чревовещатель, меня не интересовало. Деревня сплошных циркачей и кукловодов. И Наполеонов Бонапартов. Последних, правда, я пока не встретил, но завтра обещали познакомить с пришельцами. И в этом шеф оказался прав, будто предрёк, – не только птеродактили могут быть вещими.
– Ты случайно, не домовик? – на всякий случай поинтересовался я.
– Разве я похожа? – обиделась кукла. Говорила она с натугой, растягивая слова, словно ей было лень. Долгопяты, как и лемуры, и ленивцы, ночные животные, всё делают обстоятельно, неторопливо, и кукла их старательно имитировала.
– Откуда мне знать? – пожал я плечами. – Домовика в глаза не видел.
Кукла подумала, замедленно моргнула.
– Зачем тогда сравниваешь? – протянула она.
– Я не сравниваю, а спрашиваю. А спрашиваю потому, что не видел.
Кукла снова подумала и изрекла:
– Мудрёно что-то…
– Неужели мудрёнее сентенций птеродактиля Ксенофонта? – буркнул я.
– Ксенофонт и Хробак на тебе психологический тест отрабатывали, – грустно вздохнула кукла.
– Ах, вот даже как? – поёжился я. Не ожидал, что обещанные Лией «ягодки» будут именно такими. Или это только «цветочки»?
– Значит, старика с птеродактилем Хробаком зовут? – уточнил я.
– Да.
– А кто он?
– Кто? – бесцветно переспросила кукла.
– Хробак. Леший, что ли?
Кукла подумала.
– Какой ещё леший? Он – Хробак.
Ответ, как всегда, был впечатляющ. С маразматиками в деревне я уже познакомился, теперь, похоже, настала очередь тугодума. Одно другого не лучше.
– Хробак, так Хробак, – согласился я. – А тебя как зовут?
Кукла вновь задумалась.
– Ля-Ля, – наконец горестно произнесла она и продолжила: – Ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля…
Я послушал-послушал, затем, стараясь говорить вежливо, перебил:
– Тебя не заклинило?
– Что значит «заклинило»?
– Запнулась на одном слоге, как заезженная граммофонная пластинка.
Кукла вздохнула, замедленно помигала и обидчиво сказала:
– Я своё имя говорила…
– А покороче можно?
– Как это?
Кукла оказалась не просто тугодумом, а тормозом. Ещё тем тормозом.
– Василия-тракториста знаешь? – начал я издалека.
– Знаю.
– Так вот, сокращённое имя Василия – Вася. Понятно?
Голубое подобие малайского долгопята-привидения горестно покачало головой:
– Я и говорила своё сокращённое имя. Всего сто восемьдесят шесть слогов.
Я икнул. Сказать, что кукла «Ля-ля-ля и так далее» меня сразила, не то слово. Похоже, она выпендривалась, как птеродактиль Ксенофонт.
– Это что – очередной психологический тест? – натянуто поинтересовался я.
– Это моё краткое имя, – скорбно поправила кукла. – В полном титулярном имени восемь тысяч шестнадцать слогов.
Я не стал уточнять, что такое «титулярное имя», и без этого от бубякинских баек голова трещала. Что им, долгопятам, лемурам и ленивцам, часов пять имя произносить, когда время тягучее и медленное? Спросил по-другому:
– Тебя здесь все по полчаса окликают или как-нибудь по-иному зовут?
Кукла снова подумала и медленно протянула:
– Нет, не все. Лиайя зовёт Ля-Ля.
– И я тебя буду Лялей звать, – заявил я.
– Не Лялей, а Ля-Ля, – уныло поправила кукла.
– Хорошо, Ля-Ля, – не стал я возражать.
Зверушка смотрела на меня скорбно-удивлёнными выпученными глазами, изредка полусонно моргала. Когда она говорила, маленький ротик открывался, но, сколько я ни приглядывался, так и не заметил, чтобы она дышала. И сквозь мутно-прозрачное тельце не было видно никаких внутренних органов. Определённо пластмасса.
Не спрашивая разрешения, я пару раз щёлкнул фотоаппаратом, а затем на всякий случай спросил:
– А ты не пришелец?
В этот раз Ля-Ля задумалась надолго. Застыла, как истукан, вцепившись в доску длинными, тонкими, с узловатыми суставами пальцами, и если бы не моргала, то я бы решил, что заснула.
– Тебе правду сказать, – наконец грустно протянула она, – или обмануть?
– Правду.
– Живу я здесь, – поведала она и добавила: – Временно.
Я вскипел, но сдержался. И эта издевается!
– Ну, если ты здесь живёшь, – процедил я, – тогда объясни, что такое дрынобула?
Зверушка вздрогнула, выпрямилась, и её скорбно поджатый ротик неожиданно растянулся в неком подобии блаженной улыбки.
– О, дрынобула… – томно протянула она, оранжевые глаза закатились под лоб, тонкие пальцы разжались, и Ля-Ля, опрокинувшись на спину, свалилась со штакетника в кусты хризантем.
Я оторопел.
– Не ушиблась? – обеспокоенно спросил я.
Из кустов не доносилось ни звука. Что возьмёшь с кукольного подобия малайского долгопята-привидения? Пока развернётся, пока поднимется, пока поймёт, что случилось, пока рот откроет…
Я выждал пару минут и снова позвал:
– Ля-Ля, как ты там? Жива?
Ответом была всё та же тишина. Тогда я перегнулся через штакетник, раздвинул кусты, поискал на земле голубую зверушку, но нигде её не обнаружил. Испарилась, как настоящее привидение. Не зря её малайцы так называют.
Из палисадника соседнего коттеджа донёсся приглушенный металлический скрежет и чей-то приглушенный говор. Наконец-то хоть в каком-то доме хозяева объявились. Будет у кого разузнать, что за зверь такой сидел на штакетнике.
Я прекратил поиски, разогнулся и направился к соседнему коттеджу. Однако когда подошёл ближе и увидел хозяев, не то, что спрашивать, разговаривать с ними расхотелось.
На крыльце, разложив изуродованные части велосипеда, орудовал гаечным ключом пухлый мальчишка в тюбетейке, а за столом сидел сухопарый старик с жиденькой длинной бородой и старательно оклеивал вощёной бумагой каркас крыльев.
– Надо киноварью магические надписи делать, – бурчал старик. – Говорят, тогда заговор крепче получается… И крылья повыше прикрепить, чтобы колени не цеплялись…
– …А без дрынобулы всё равно не полетит, – ворчал мальчишка.
Байками о загадочной дрынобуле я был сыт по горло и интересоваться у горе-воздухоплавателей её тайной не собирался.
– Добрый день, – кивнул я и постарался побыстрее проскочить мимо, но не тут-то было.
– Добрый, – согласился старик.
– Здравствуйте, – обернулся ко мне мальчишка.
Оба внимательно посмотрели на меня, не сговариваясь, переглянулись, и я понял, что пришло им в головы.