Следующие кадры, уже в самой книге, были ещё завлекательней. Один изображал, опять-таки, автора, который, улыбаясь, нёс на плечах приличных размеров лодку. Шёл он по огромным валунам, рядом бурлила порожистая река. Подпись под фото гласила "Волок на реке Шуя, Карелия, 6-й поход".
Всего походов было 48.
Следующее фото - ещё более фантастическое. Снимок изображал огромную гору, покрытую снегом. В середине кадра тянулся так называемый "кулуар": узкий жёлоб, вроде оврага, - по которому вверх поднималась большая группа связанных друг с другом верёвкой альпинистов. У всех за плечами - рюкзаки, в руках - какие-то палки. Снимок сделан снизу: кажется, что люди лезут прямо в небо. Лаконичная подпись гласила: "На перевал".
Ещё один снимок назывался "Оверкиль на реке Шуя". На этой реке - масса порогов. Поэтому она популярна у туристов. На снимке - перевернувшаяся на середине реки лодка и два барахтающихся в воде человека.
Были снимки с Камчатки. Один - на фоне вулкана Бурлящий. Второй - в Долине Гейзеров, где вокруг группы детей со всех сторон поднимались белые столбы пара. Третий - в кальдере Узона: на заднем плане виден был синеющий горный хребет, а у ног детей, рядом с рюкзаками, лежал остроухий и остромордый красивый пушистый пёс, похожий на волка.
Следующая фотография называлась "Озеро Кучерла". Группа сидела на берегу горного озера, вода, ярко-синяя, гладкая, как стекло, отражала бегущие по небу облака, и казалось, что небо не вверху, а внизу, у ног людей. Очень красивый снимок.
Дальше - "Водопад на реке Тальменка" (15-й поход), где группа стояла прямо в воде, а сзади, всего в нескольких метрах, низвергался довольно большой водопад.
Григорий Иосифович с удовольствием рассматривал снимки: они воскрешали в его воображении пережитые когда-то счастливые дни.
Завершалась книга тоже необычным кадром: группа с рюкзаками, все - в тёмных альпинистских очках, шла цепочкой по скальной гряде во время сильнейшей метели, среди снежных вихрей. Подпись гласила "Пурга на Кольском полуострове" (29-й поход).
У него заболели глаза. Он закрыл книгу, выключил настольную лампу. Комната погрузилась в сумрак, и старика обступили тени прошлого. Он помнил всех своих воспитанников. Многие из них долгие годы писали ему, даже приезжали к нему. Но всё это было давным-давно. За последние 15 лет он не получил ни одного письма.
Хорошая жизнь у него за плечами, но может ли человек жить только прошлым? Почему же люди вычеркнули его из своей жизни?
Впрочем, разве его одного? Разве не всех стариков?
И разве дело в том, что ему приходится на старости лет собирать бутылки, чтобы прокормиться? Нет.
Плохо, когда человек большую часть своих сил и времени вынужден тратить на борьбу за существование. Так живут дикие звери. Но человек так жить не должен. Это плохо и унизительно. Но разве большинство людей сейчас не так живёт? Не в том дело, сколько ты зарабатываешь. А в том, присутствуешь ли ты сам в своём деле, или тебя там нет. Если ты работаешь только ради пропитания, то это очень плохо. Это в равной мере плохо, даёт ли тебе твоя работа возможность купить только хлеб и картошку или - роскошный дом и машину. Всё равно в своей работе ты не можешь быть человеком, если это только ради денег.
Ему довелось когда-то, в начале перестройки, побывать во Франции (у него сохранялись давние связи с французскими альпинистами). Вспоминая эту поездку сейчас, он понимал, что и в Европе старики точно так же выброшены из жизни. Его друзья, уже старые, тоже никому не были нужны. Там, правда, пожилые люди материально благополучны, их хорошо лечат. Но разве в этом дело?
Человеку, пока он жив, хочется жить. А как жить без людей? Человеку нужен человек. Как жить без общения? Без общих целей и общих дел с другими людьми? Как жить, если ты никому не нужен?
В первобытной общине самой страшной карой было отлучение от общины. Изгнанному давали все необходимые орудия: копьё, лук, острогу для ловли рыбы. Он мог довольно долго выживать и один. Но именно это считалось самым ужасным наказанием: обречь на одиночество, разорвать связь с людьми.
В цивилизованном же Обществе Потребления такому наказанию подвергают всех, просто по достижении определённого возраста.
Когда Григорию Иосифовичу было около 25 лет, он два-три месяца прожил в селе Лата, в Абхазии. Село расположено недалеко от ущелья Каменный Мешок, где альпинисты часто тренируют прохождение вертикальных стен и преодоление карнизов. Там он жил в доме старика Бзоу, которого иногда называли на русский лад Борей. Бзоу, как говорили, было 95 лет. Жена его умерла. Из детей с ним вместе жил только младший сын с семьёй.
Тогда Григорий Иосифович не задумывался о жизни этого старика и ничего особенного в ней не видел. Но сейчас невольно сравнивал её со своей жизнью.
Абхазов ведь считают полудиким народом. Но этот древний старик жил по-настоящему. Он вечно бегал по селу, потому что нужно было принять участие в свадьбе, в похоронах, в решении каких-то важных вопросов. Он каждый день работал на своём огороде и в своём саду. Он жил так же, как в молодости, и даже лучше, чем в молодости, потому что пользовался всеобщим уважением, обязательным на Кавказе по отношению к любому пожилому человеку. Уверенный в себе, бодрый, представительный, энергичный - таким всегда Григорий Иосифович видел старика.
А был Бзоу-Боря простым крестьянином, толком не умевшим даже читать и писать.
И вот это - дикость? Это - дикари? А мы - цивилизованные? Потому что именно мы изобрели айпад и айфон?
Но что, если цивилизованность и дикость определяются на другом уровне? Что, если главный критерий здесь - человеческие отношения?
Тогда цивилизованные они, а мы дикари.
В первобытной общине, многие тысячелетия назад, стариков не выкидывали на помойку: они до последних дней чувствовали себя частью своего рода, жили со всеми общей жизнью, ощущали себя нужными и востребованными.
Почему люди, пользовавшиеся каменными орудиями, были цивилизованными? А мы, летающие в космос, одичали?
Почему они, ходившие в звериных шкурах, были людьми? А мы превратились в зверей?
Редко когда Григория Иосифовича посещали такие мысли. Он был по натуре деятелем, а не мыслителем. Наверное, это одиночество так сказывалось.
Он сидел в тёмной комнате. Тикали часы на стене. Спящая Мушка тихо повизгивала во сне. За окном пошёл дождь и крупные капли ползли по стеклу. В свете фонарей двигались неясные силуэты людей. Они шли по своим важным делам.
Эти люди проходили в трёх метрах от него. Если бы не оконное стекло, он мог бы протянуть руку и потрогать их. Но если бы даже он опустился на дно моря или очутился на другой планете, они не могли быть от него дальше, чем сейчас.
Он посмотрел на часы: было уже поздно. Ложился он рано, потому что очень рано вставал. Подошёл к кровати, снял покрывало, медленно разделся и лёг.
Он почти сразу заснул и увидел Аннапурну. Она часто снилась ему.
Она была похожа на грозное бредовое видение.
Чёрные скалы и ослепительно белый снег - до самого неба. Разведка показала, что на эту гору можно подняться, но она совсем не похожа была на те вершины, с которыми он имел дело раньше. В ней было что-то безжалостное, неумолимое, враждебное человеку.
Во сне он видел себя со стороны, идущего - вернее, ползущего - по гребню, с которого спускается бесконечный глетчер бледно-зелёного цвета. В то же время он чувствовал то же, что чувствовал тогда.
Каждый шаг давался с огромным трудом и казался последним. Но всё же он делал следующий шаг. Его спутник, француз Луи Ляшеналь, сильно отстал.
Временами он терял представление о реальности и почти терял сознание. Сердце билось где-то у горла. В голове почему-то упорно вертелась одна и та же глупейшая фраза из какого-то романса: "Ты смотри, никому не рассказывай, как люблю я тебя, ангел мой". Она механически повторялась бесконечное число раз, и он не мог от неё отделаться.
Было адски холодно, а они надели лёгкие ботинки. Обернувшись, он заметил, что у Ляшеналя одна кошка, та, что на левой ноге, соскочила и болтается. "Почему он ничего не делает?" - вяло подумал Григорий Иосифович, но почему-то не стал дожидаться товарища и ничего ему не сказал.
Его состояние во время этого восхождения было похоже на сон. Он двигался механически, как заведённая игрушка. Холод бил сквозь одежду, как электрический ток, он весь дрожал, а пальцы на ногах и руках совсем потеряли чувствительность: приходилось всё время шевелить ими.
Потом путь перегородила отвесная чёрная стена. Траверс* казался бесконечным: может быть, эта стена тянется вокруг всей вершины?
Но вот, наконец, открылся очень крутой кулуар, и они стали подниматься.
Он потерял чувство времени и почти ослеп: снег сверкал и слепил даже сквозь очки. Все силы были сосредоточены на том, чтобы сделать следующий шаг.
И вдруг, как ему показалось, совершенно внезапно, он увидел, что тянущийся перед ним гребень больше не поднимается: он стал почти плоским. Он остановился. Слева свисали два огромных карниза с ледниками. Справа - бездонная пропасть, уходившая в облака, плотной массой громоздившиеся далеко внизу.
Дышать здесь почему-то стало легче. Сознание возвращалось. В этот момент он понял, что находится на вершине. Минуту-две он стоял неподвижно.
Кроме покрытого плотным слежавшимся снегом гребня и бесконечного моря облаков, тоже похожих на снег, он ничего не видел. Небо, цвета индиго, ослепительно сияло.
В эту минуту его охватило удивительное чувство, которого он не испытывал больше никогда в жизни. Это не была радость победы. Ни о какой победе он не думал. Он остро ощущал сейчас трепетную жизнь миллионов людей, хрупкость и ценность жизни, и свою связь со всеми, кто живёт на Земле. Это чувство причастности ко всему и грусти не было радостным, - скорее, тревожным. Но если бы много лет спустя его попросили назвать самую счастливую минуту своей жизни, он назвал бы именно эту.
Это удивительное чувство жизни продолжалось совсем недолго. Сзади он услышал дыхание друга и обернулся. Ляшеналь дёрнул его за рукав и показал вниз: "Скорее! Спускаемся!"
И начался спуск. Он оказался ещё ужаснее, чем подъём. Они попали в лавину, и Григорий Иосифович потерял рукавицы. Правую он потом нашёл, а левую нет. Лавина спустила их вниз метров на 150-200, но, как ни странно, оба остались целы и невредимы.
Свой лагерь они не смогли найти: им пришлось ночевать в одном спальном мешке, забившись в ледяную трещину. Утром выяснилось, что лагерь был в 200 метрах от них, но вечером и ночью шёл снег, и они его не заметили.
Оба отморозили пальцы на ногах и руках, их пришлось ампутировать в полевых условиях, без наркоза, как только они спустились в 3-й лагерь.***
В 1960-м году, в связи с 10-летием покорения первого восьмитысячника Григория Иосифовича несколько раз приглашали в школы.
Однажды он подробно рассказал о штурме вершины и описал саму вершину, показал три пальца на левой руке и объяснил, что два других ему отрезали без всякого обезболивания. Одна девочка, всё время с жалостью смотревшая на него и чуть не заплакавшая, когда он показал свою руку, спросила:
- Зачем это? Вы покалечили себя, а что вы там нашли? Там же ничего нет!
Тогда он подумал и сказал:
- Что мы ищем в горах? В горах мы ищем себя. Ты ведь хочешь быть смелой, сильной? И я хочу, и любой человек. В горах мы находим себя. Думаешь, я жалею, что потерял два пальца? Нет. Это чепуха. Душа важнее, чем пальцы.
Вскоре после покорения Аннапурны Григорий Иосифович был награждён орденом Ленина, который потом у него отобрали. А в 1953 году (одновременно с "делом врачей") он угодил в лагерь. Поводом послужили его связи с европейскими альпинистами, с которыми он широко переписывался. У него были способности к языкам, и он сумел по книгам выучить немецкий и французский языки.
Но ему сказочно повезло: он пробыл в лагере только полтора года. Умер Сталин, и его освободили, а потом и реабилитировали. Тогда-то он начал работать с детьми.
Сейчас он спал и видел во сне свою жену. Она стояла на горе. Во сне его ничуть не смутило, что жена очутилась на Аннапурне, хотя она не была альпинисткой. Она была одета в лёгкое белое платье и шла прямо к пропасти. Он громко звал её, но она не слышала. Потом он побежал к ней, но в этот момент она шагнула в пропасть и исчезла.
Тут он вскрикнул во сне и проснулся.
Он часто видел свою жену во сне, но никогда не воспоминал о ней наяву.
Григорий Иосифович не мог бы объяснить, почему второй раз не женился. Был он ещё молодым благополучным человеком.
Педагогически одарённые люди очень привязчивы, а он был педагогически одарённым человеком, хотя и без педагогического образования. Это качество необходимо для успешной работы с детьми. Евреи также очень привязчивы, что объяснимо их тяжёлой историей, гонениями и особой ролью семьи и близких людей в их культуре.
Наверное, он просто не мог себе представить рядом с собой другую женщину. Хотя умом понимал, что его бывшая жена - просто ничтожество. Но ум его это понимал, а сердце не хотело его слушать.
Как-то, лет 30 назад, он гостил в Киеве у одного старого друга, давно умершего. Друг был семейный человек. Окунувшись в атмосферу чужой семьи, он ясно осознал свою ошибку. Семья - это что-то непрерывно длящееся, всё время меняющееся и обновляющееся. А работа кончается.
Он очень любил свою работу, увлекался ею. И дети его любили. Но это всё-таки были чужие дети.
Он ошибся: ему казалось, что любимая работа может заменить семью - а это не так. Но исправить свою ошибку был уже не в силах.
Как же может человек так жить? Совсем один. Без всякой надежды. Когда один день в точности похож на другой, и ничего хорошего не ждёт впереди. Когда неделями не с кем сказать слова, а единственное близкое существо - это собака. Когда не хватает денег даже на несколько косточек для единственного друга.
Как не устать от этого? Не пожелать, в конце концов, чтобы это уже поскорее кончилось?
Но - удивительно и странно - с каждым днём он, казалось, всё больше любил жизнь.
Ведь прелесть жизни раскрывается только рядом со смертью. Григорий Иосифович воевал, прошёл через лагерь, мог погибнуть на Аннапурне и во многих других местах. Но во всех этих случаях смерть его была бы внезапной и необязательной. Сейчас же он знал и чувствовал, что его земной путь подходит к концу, что осталось немного. И, стоя на самом краю, ждал, как подарка, каждого нового дня.
Он уже ничего не ждал и не требовал от жизни: ему достаточно было быть просто живым. Он и это воспринимал как большое счастье.
Стояла золотая осень. Григорий Иосифович во время обхода собирал осенние листья и раскладывал их дома на пианино. Мушка приходила каждый день. Он чувствовал себя сносно, и настроение у него было хорошее.
Но вот однажды он, как обычно, вышел со своей тележкой и не нашёл ни одной бутылки. Их не было у Привоза. Не было в сквере Пушкина. И даже на Французском бульваре, даже на Отраде.
Григорий Иосифович очень удивился и расстроился: это случилось с ним впервые за 17 лет.
На следующий день - то же самое: он нашёл только несколько бутылок на маленьких боковых улочках и во дворах.
Он понял, что его участок кто-то стал чистить. До него: видимо, по вечерам.
О словах Мойши-Вструнку он не вспомнил. И не мог понять, кто это делает. Неужели те самые ромы?
Однажды около вокзала он увидел совсем странную картину. В одном месте, недалеко от трамвайной остановки, за скамейками, лежала целая куча бутылок. Но когда он подошёл, оказалось, что все они разбиты. Разбиты - явно специально.
Он стал брать с собой маленький ломик, но ни разу не встретил тех, кто собирал бутылки на его участке. Один раз ему показалось, что на перекрёстке мелькнули чёрные жирные патлы и необъятный живот Мойши-Вструнку, но когда он дошёл туда, там никого уже не было.