====== Решать ======
What is universe anyway
But a pouch of silver coins
The intense breathing
Of a dying animal
A foreboding of afterlife
Master keys in oaken chest
The somewhere is mine
Что есть Вселенная вообще?
Горсть серебряных монет
Агонизирующее дыхание
Умирающего зверя?
Предчувствие жизни после смерти?
Ключ в дубовом сундуке
Где-то есть и мой
J. Edlund
Солнце в линялой майке из редких облаков заглядывает в узкие окна древнего поместья. Отчаявшись пробиться сквозь плотные, темно-зеленые портьеры, оно медленно уходит наверх, к зениту, туда, где ему положено поставить точку в птичьей песне прохладного утра, и начать долгий знойный день лета тысяча девятьсот девяносто девятого года. Такого жаркого и сухого, что подобного даже старожилы не помнят.
Драко просыпается ближе к полудню, ведь делать это раньше нет никакого смысла. Он лежит с закрытыми глазами, слыша, как тихонечко скрипит дверь в его комнату, а затем до обоняния доносится легкий шлейф материнских духов. Он не спешит открыть глаза и притворяется спящим, даже когда Нарцисса крадучись подходит к изножью кровати. Его ресницы, возможно, дрожат, но Драко глубоко дышит и надеется, что в полумраке комнаты мать не догадается, что он уже проснулся.
Постояв немного в тишине, так и не решившись окликнуть его, женщина так же тихо уходит, плотно притворив за собой дверь.
И тогда он считает до трех. Про себя. Так, как делает каждое утро. «Раз-два-три — смотри», — глупая детская игра, готов закричать он в лицо уставившейся на него пустоте. Ничего не меняется. День за днем он видит перед собой одно и то же — ничего. Вакуум, облаченный в светлую, либо темную мантию в зависимости от времени суток. И Драко хочет кричать, бежать, разорвать, наконец, эту ткань, чтобы… видеть. Но, увы, не видит почти ничего и даже закричать не может, памятуя, как однажды его отчаянный крик посреди ночи поставил на ноги весь Малфой-Мэнор.
Он еще раз, с негасимой надеждой жмурится и снова открывает глаза. Ничего. Только свет, показывающий, что пришел еще один бесконечно долгий день практически полной беспомощности.
Нет, Драко не ослеп совсем, равно, как и двигаться мог. С трудом, но все-таки самостоятельно. Да он и не пережил бы позора, придись кому-либо, домовику или родственнику, сопровождать его в уборную. А так… юноша вполне мог добраться до нее самостоятельно, опираясь на массивные костыли, придерживаясь за стены. За год, что он провел в вынужденном отчуждении от красок мира, он научился видеть по-другому — руками.
Вот и теперь, нащупав стоящие у кровати костыли, Драко неловко спустился с постели, ему хотелось произвести при этом как можно меньше шума, но мать, в очередной, видимо, раз обходившая с дозором часть дома, в которой находилась спальня сына, услышала возню и, постучавшись, распахнула дверь.
— Доброе утро, милый, как ты сегодня?
Несколько мгновений и он чувствует легкие ладошки на своих плечах.
— Привет, мам, спасибо, совсем неплохо.
— Ты… — в ее голосе снова звучит надежда, точно такая же, какую он испытывал сам до того момента, как открыл глаза, которую они лелеют и берегут, и которая, наверное, никогда не угаснет.
— У меня все по-старому, — безапелляционно заключает он. — Я вижу, что сейчас утро. А изумрудное пятно передо мной означает, что ты надела свое любимое платье. По какому случаю?
— Сейчас я не хотела бы говорить на эту тему, Люциус хочет обсудить вопрос лично.
— Мне нужно спуститься к нему в кабинет?
— Нет, лучше в сад. Сегодня прекрасный, солнечный, немного жаркий день. Домовики сервируют завтрак в беседке, и мы с отцом подождем, когда ты умоешься и переоденешься… но… если хочешь… я помогу тебе с этим.
— Ты прекрасно знаешь, что я не нуждаюсь в помощи, — Драко услышал в собственном голосе те стальные нотки, коих никогда не желал воспроизводить, когда дело касалось матери. Но совладать с собой в вопросах самостоятельности он, увы, не мог, хотя более всего теперь ему хотелось закричать: «Оставьте вы уже меня в покое! Все! Я сам могу о себе позаботиться. Я не инвалид».
Но он промолчал. Из жалости к матери, а еще отлично понимая, что он ИМЕННО инвалид. И что не будь Малфои финансово независимы, не окружай их круглосуточный, ненавязчивый сервис многочисленных домовиков, ему пришлось бы признать это вслух.
— Я приду через несколько минут, — сказал он уже значительно спокойнее. Зеленое облако материнского платья пошевелилось и зашелестело. Женщина направилась к выходу.
Оставшись один, он торопливо, как только мог, направился к ванной комнате. Непонятно почему, но быстрота действий стала важным слагаемым в аксиоме собственной состоятельности. Спотыкаясь, едва не падая, проклиная гигантские размеры комнаты, он, наконец, уперся в дверь. Раньше все эти действия казались такими естественными, простыми, что теперь, когда несколько секунд уходило на то, чтобы просто нащупать дверную ручку, слезы злости и бессилия сами собой наворачивались на глаза.
— Почему? Почему я? — в очередной раз прошептал он вслух.
Он не стал принимать душ, ведь на это уходило немало времени. Простое бритье — оставившее на щеках две новые тонкие кровавые отметины. Умывая пену с лица, он капнул настойку бадьяна в ладонь. Привычно. Она всегда под рукой.
К родителям Драко вышел через каких-нибудь четверть часа и, конечно, застал их за столом. По хрусту газеты он понял, что отец знакомится с заголовками в «Ежедневном Пророке», мать же, торопливо подхватив его под локоть, помогла занять место по правую свою руку.
— Здравствуй сын, ты сегодня совсем поздно? Такие хорошие снились сны? — и хотя в голосе отца нет ничего, кроме желания поприветствовать сына как можно позитивнее, Драко снова едва сдерживается от резкого ответа, заменяя его усталой репликой:
— Я давно не вижу снов.
Тихо вздыхает мать. Отец замолкает тоже. Слышится только топот крошечных босых ножек, что ударяют пятками в деревянный пол беседки, то домовик обносит хозяев лепешками, предлагает пирожные, расставленные на подносе.
Год за годом с самого детства ритуал принятия пищи не меняется. С точностью до минуты можно предугадать появление эльфийки Эльзы под локтем. Драко берет с подноса сэндвич и тихо благодарит домовицу, на что та тут же реактивно и неловко кланяется так, что касается лбом его колена.
Обычно за завтраком царит тишина. Не легкая и непринужденная, когда семья, собравшись за столом, торопливо поглощает пищу в ежедневной попытке успеть на работу, на обучение, да просто по своим делам. Тишина у Малфоев тяжелая, напряженная, где слышен каждый звук, будь то звон серебра о тончайший фарфор чашки или кашель главы семейства: глухой, сиплый, приобретенный несколько лет назад, когда Люциус был вынужден провести несколько месяцев в темницах Азкабана. Но сегодня напряжение другое. И Драко буквально чувствует наэлектризованность воздуха, хранящего тайну невысказанной еще новости, и что это известие, юный Малфой не сомневался, будет касаться его.
— Драко, — наконец раздался голос Люциуса, — я хотел бы обсудить с тобой важную вещь. И прежде, чем я начну, хочу попросить тебя не делать поспешных выводов и согласиться с тем, что это будет лучшим решением в сложившейся ситуации.
— Диалог начинается в такой форме только тогда, когда новости или условия не могут быть приняты одной из сторон безболезненно, — уклонился от ответа младший Малфой, но старший тут же продолжил.
— Возможно это так, а быть может, я опасаюсь твоей реакции. Дело в том, что на днях мне поступило весьма заманчивое предложение, — и тут, конечно, Люциус сделал паузу, чтобы Драко мог задать логичный вопрос:
— Какое?
— Ты, конечно, помнишь мистера Нотта, отца Теодора, — начал Люциус издалека, — и возможно не раз слышал рассказы приятеля об их семейных путешествиях в Россию…
— Только в формате рассказов о Дурмстранге. Если не ошибаюсь, Нотты планировали обучение сына именно в русской школе, но в последний момент передумали.
— Да, это так, — утвердительно кивнул Люциус, — но речь не о том. Нотты искренне восхищались Россией и любили эту страну ровно настолько, чтобы каникулам у теплого моря предпочитать путешествия в холодные районы Сибири. Там, вдалеке от густонаселенных магглами городов, в стороне от поселений магов, среди диких степей живут в отшельничестве совершенно уникальные колдуны, которым под силу то, что нам не по плечу.
— Ты имеешь в виду, что мы поедем в Россию, чтобы попытаться понять, что со мной произошло и как можно это исправить? — Драко слышал свой голос, будто из глубокой пещеры. Уши заложило, сердце затрепетало, а крик надежды, так отчаянно заглушаемый после того, как от юноши отказались и колдоврачи, и маггловские медики, вырвался из груди подобно весеннему ключу.
— Нет-нет-нет, сын, подожди, — раздался голос матери, — ты не можешь отправиться с нами. Пока. Мы не можем подвергать тебя такому риску. Ведь в прошлое путешествие, когда мы отправились вместе в горы Тибета, тебе стало хуже по необъяснимым причинам. Мы отправимся в Россию с отцом, попытаемся найти нужного нам человека и уговорить его приехать с нами.
— Отлично, — в тон Драко вернулось раздражение, — я снова останусь наедине с домовиками.
— Не один, — снова раздался голос Люциуса, однако звучал он отчего-то напряженно и будто неуверенно. — На этот раз мы не можем оставить тебя в одиночестве или на попечении домовиков. Дело в том, сын, что мы не знаем, сколько времени займет это дело, а оставлять тебя одного на столь долгий срок мы не можем. Мы нашли для тебя отличного помощника, хотя, вернее признать ее подающим надежды колдоврачом, который в свои юные годы имеет репутацию отличного специалиста и слывет отличным профессионалом. Я говорю о Гермионе Грейнджер.
Дневная мантия сменяет цвет на серую и разбавляется серебристыми искрами. Драко негодует. Он не понимает. Уже задан вслух вопрос: «Почему ОНА?», на что мать эхом повторяет слова отца: «Девочка действительно хороший специалист, ее рекомендовал главный колдоврач госпиталя Святого Мунго, он заверил, что только мисс Грейнджер может справиться».
— А сама мисс Грейнджер согласна? — впервые за долгое время в голосе Драко столько оттенков. И теперь явно слышится злость.
— Она взяла день на раздумье. Но не сомневаюсь, что она согласится.
Она отдалась музыке. И медицине. Последней, пожалуй, с большей страстью. Когда Гермиона осталась одна, справочники по новым зельям стали чем-то вроде лучших друзей: спокойных, не выражающих собственного мнения, а оттого приятных. Потому что, стоит признать — характер ее испортился и из сложного превратился в откровенно скверный. В самом начале ей стало сложно общаться с Гарри и Джинни. Гермиона думала, что виной тому сама новоиспеченная чета Поттеров, упрямо не желающая проводить субботу в пригороде Лондона, расположившись на теплом одеяле, посреди зеленой травы и за поеданием сэндвичей обсуждать последние новости в мире зелий. Затем это отказался делать и Рон.
Поэтому, когда сеанс чтения завершался, на смену ему приходило старое, дребезжащее фортепиано, по недоразумению или нарочно забытое в ее съемной квартире предыдущими жильцами.
Родители, навещавшие Гермиону по субботам, находили ее умение «более, чем замечательным», особенно мать, сломавшая не один зуб о твердый характер дочери, когда пыталась сделать то же самое в раннем детстве Гермионы. За нее решила природа, наградившая девушку крайней степенью упорства и даже упрямства, а способствовал развитию — небольшой книжный магазин со специальной полкой, уставленной нотными тетрадями, в которых прилежная рука девушки выводила полузабытых козявок.
Сама же Гермиона оправдывалась, когда про себя, а когда и вслух, что погода на улице скверная, и прогулкам под зонтом, да под дождем, она предпочтет разучивание новой «Элегии».
С колдомедициной произошло так же. Она не задумывалась о карьере колдоврача на последних курсах, зато на младших делала это очень часто, наблюдая за манипуляциями школьной медсестры, мадам Помфри, когда та обрабатывала очередную магическую рану. Однако основной причиной на собеседовании у Главного колдоврача она назвала: «Я вижу фестралов». Последовавшая после этого звонкая пауза заставила седого чародея почувствовать себя неловко… впервые за почти пятидесятилетнюю карьеру.
Фестралов видели все сотрудники магического госпиталя. Другое дело, когда об этом говорила девочка, едва ли достигшая двадцатилетия, то есть, по меркам волшебников, еще совсем ребенок. Мистер Бернс долго дышал на штамп, перепачканный в засохших изумрудно-зеленых чернилах, прежде чем поставить оттиск на заявлении Гермионы. Трижды исказив фамилию девушки, он объяснил порядок приема на работу.
И по прошествии всего двух лет колдомедик Бернс не коверкал фамилию Гермионы уже никогда. Напротив, он говорил о новой сотруднице несколько более восторженно, чем о других врачах, что само по себе являлось удивительным обстоятельством. О скверном характере начальника среди колдоврачей ходили легенды, в эпилоге которых он все же слыл человеком честным и справедливым.
Тем более странным на этом фоне выглядела его дружба с Люциусом Малфоем, чье прошлое, наспех затертое в памяти, нет-нет да и проскальзывало в неприязненном кивке, если Гермионе приходилось столкнуться со старым знакомым в кабинете начальника, куда она заходила теперь очень часто, возглавив отдел несчастных случаев.
Мистер Бернс ежедневно, а порой и несколько раз за смену, вызывал Гермиону в свой кабинет, чтобы обсудить какой-либо спорный вопрос, а иногда и просто спросить совета, маскируя это мероприятие под совещание. Негоже ведь человеку в столь почтенном возрасте просить помощи у молодого сотрудника. Гермиона, однако, такие моменты ценила и не подчеркивала своей роли в процессе принятия многих решений, понимая, как иное здорово бьет по самолюбию начальника. Мисс Грейнджер не удивлялась, слыша свою фамилию в громкоговорителе, когда холодный голос секретаря Бернса требовал незамедлительно отложить дела и проследовать в кабинет руководителя.
В тот памятный день вызов к Главному колдомедику не предвещал ничего необычного и казался очередным понедельничным собранием. Но кроме мистера Бернса и Гермионы в кабинете никого не оказалось.
— Я слишком рано? — удивилась Гермиона, сверяясь с ручным хронометром.
— Нет-нет, — заверил ее Бернс, — доброе утро, мисс Грейнджер, присядьте. Сегодня к нам с визитом пожалует мой добрый друг, и я попросил бы вас немного подождать. Он, видимо, задерживается. Дело очень деликатное, мисс. Можете считать это моей личной просьбой.
— Ну-у, хорошо, — Гермиона услышала, как дрогнул собственный голос. — А кто этот ваш друг?
Мистер Бернс едва ли успел бы ответить на этот вопрос, хотя, видимо, готовился к нему заранее. Но только он открыл рот, как в камине, украшающем восточную стену комнаты, разгорелось ровное зеленое пламя — символизирующее, что таинственный гость прибыл.
— Мистер Малфой, — хором воскликнули колдомедики, только Джон Бернс приветственно, а в голосе Гермионы слышалось удивление, граничащее с полной растерянностью.
В два шага Малфой преодолел расстояние, разделившее их, и печатью приветственного поцелуя приложился к тыльной стороне ладони Гермионы. Обменявшись рукопожатием с Бернсом, Люциус дождался приглашения сесть, игнорируя молчаливое оцепенение Гермионы, и выбрал высокое кресло во главе стола. Гермиона стекла на стул, напротив Люциуса.
В помещении повисла долгая, весьма неловкая пауза, разбавляемая только похрустыванием костяшек мистера Бернса.
— Ну, что ж, — неуверенно произнес, наконец, колдомедик, — мисс Грейнджер, мистер Малфой, думаю, вам лучше поговорить наедине. С вашего позволения.
Это были, пожалуй, не самые легкие минуты в ее жизни. Люциус Малфой начал неуверенно, чем окончательно смутил Гермиону. Однако, понимая, что девушка не перебивает его и даже внимательно слушает, Люциус в нескольких предложениях живописал то, от чего волосы на затылке Гермионы зашевелились.