Потом остановились подле апельсинового дерева, покрытого крупными, уже желтеющими плодами. Апельсиновое дерево для меня что-то чудесное. Я всегда, представляя себе Рай и то дерево, с которого сорвала плод Ева, представляла себе его, а не безобидную северную яблоню. Сказала об этом И.А., он с жаром подтвердил: «Конечно. Ведь сказано просто – сорвала плод, а не яблоко, это уже прибавили потом, да и вообще плод надо понимать символически…»
Он пригнулся, стал ходить под деревом, собирать упавшие апельсины, покрытые темно-зеленой шершавой кожей.
«Не могу видеть этого дерева спокойно, – сказал он, – как увижу, как услышу запах апельсиновой корки, сейчас же вижу зиму на Капри, тусклый блеск на море, над которым ревет трамонтана, и сады, где под бледным солнцем зреют апельсины в полусне, в дремоте… да, именно в дремоте, под этим бледным зимним солнцем, под зимним ветром. Нет, мучительно для меня жить на свете! Все меня мучает своей прелестью!»
Да, в нем есть какая-то волшебная сила. Кажется, уже все знаешь, весь этот южный мир знаешь, живешь в нем, а он несколькими случайными словами создает волшебный мираж, страну, нигде не существующую, сказочную, более прекрасную, чем подлинная, потому что она не сам мир, а его волшебное отраженье.
18 декабря
Вера Николаевна разбудила нас криком: «Снег!» Я сейчас же вскочила и открыла окно. На крыше навеса, на бамбуках, на пальмовых ветках белел снег, волна Эстереля была вся белая, – все приобрело новый, незнакомый, немного странный вид и будило воспоминанья. Я, выпив кофе, опять легла, так как эту ночь плохо спала, но заснуть мне не удалось, я только лежала, закрыв глаза и о чем-то смутно думая. Сейчас солнце. Снег, однако, не тает, даже немного морозно. Мы собираемся идти гулять. Этот неожиданный снег, солнце, белизна и блеск, душистый холодный воздух возвращают меня в прошлое, но уже с теперешней обостренностью чувств и жадностью к жизни воспринимаю я это прошлое…
19 декабря
В окнах немецкий рождественский пейзаж: белая гора и под ней тесно слепленный городок с аккуратно присыпанными снегом черепичными крышами и четырехугольной башней. Над ним – серое зимнее небо. Зелень деревьев почти обесцветилась и производит не большее впечатление, чем ели под снегом. В неприспособленном для таких неожиданностей доме очень холодно. Краснощекая Анжелика, кажется, втайне приписывает эти северные неприятности нам, у которых на родине всегда такая погода… Всюду так холодно, что мы сегодня завтракали в кухне, где теплее всего. И.А. не снимает с себя пальто, а В.Н. говорит, что ее больше не заманишь проводить зиму на Ривьере. Вообще наше благополучие понижено.
Больше всех страдает от холода И.А. Он вообще расстроен, его мучают мысли о книге. Сегодня прислали корректуру, он с самого утра сидит над ней.
22 декабря
Настроение всего дома поднялось. Фондаминский прислал письмо, в котором предлагает издать «Арсеньева» при «Современных записках», что очень выгодно. Главное же, из этого письма стало понятно, что роман возбуждает интерес и что все вовсе не так безнадежно, как представлялось И.А. Правда, И.А. колеблется, говорит, что написаны всего две части, что нельзя давать согласия, не имея ничего в руках… но уже чувствуется в нем поворот, оживленье, может быть, интерес к писанью. Днем ходили с ним в город и говорили об этом. Илюша уезжает на месяц в Египет, и вилла будет свободна до февраля. Поэтому решено в Париж сейчас не ехать, может быть, он будет опять работать. К сожалению, погода отвратительная, дождь без перерыва. Странно думать, что мы на юге.
25 декабря
Ходила в ротшильдовский парк за цветами: их очень мало после ненастной погоды, но все-таки наломала мимозы, бутонов красных роз и веток какого-то твердолистого дерева с кистями цветов, пахнущих орехами. Запах его очень любит И.А. Было так тепло, что пальто стесняло. А между тем сегодня первый день католического Рождества. Опять смотрела на блещущее солнцем море, на голубые дали и думала, что юг без солнца немыслим. А вчера были в Ницце, хотели посмотреть на чужой сочельник, но ничего не вышло. На улицах была обычная ниццкая толпа, в кондитерских также пили чай и ели пирожные англичанки. Закончив кой-какие дела, мы поехали в Канны, где обедали в ресторане. К сожалению, кроме нас, там никого не было, и лакеи готовились к ночи: уставляли стол дичью, расстилали скатерти и на нас смотрели, как на чудаков. К моему огорчению, В.Н. и И.А. были как-то раздражительны, мрачны, и потому мне стало грустно. После обеда вышли на набережную, и я, отойдя от них, постояла несколько минут у перил над морем, глядя в неприветливую морскую даль, слушая глухие удары волн. В порту на яхтах горели гирлянды разноцветных огней, большие окна казино, задернутые изнутри красным в цветах шелком, были освещены, вверху в черно-синем сухом небе блестели необычные праздничные звезды, а море шумело, разливаясь в полутьме по берегу светящейся пеной. И я вдруг вспомнила о затонувшей подводной лодке, которую все эти дни пытались безуспешно спасти и не спасли. Я представила себе эту лодку – стальной гроб – в страшной глубине, среди черной ледяной воды, медленное, страшное ее раскачивание…
26 декабря
День газет. Пришли все рождественские номера и несколько журналов. Сначала читали вместе в кабинете И.А., потом отдельно в своих комнатах, и неудивительно, что у меня болит голова.
В «Днях» и «Последних новостях» – вещи И.А. Он внутренне недоволен этим. Но все же ему должно быть приятно, что его печатают всегда с таким чувствующимся почитанием. Его рассказ «Спутник» – настоящая маленькая драгоценность, нежная и тонкая.
Читая в «Днях» рассказ Слонима «Рождество в Важце», я очень ярко вспомнила Прагу и встречу Нового года у пана Гала в Богемии. Я уже пыталась написать это, но не нашла верного тона. Но когда-нибудь непременно напишу. Как пахло великолепными красными яблоками в спальне «пана жидителя», которую он уступил мне! Какой морозный седой был этот последний вечер старого года! И какой старый мед в длинных старомодных бокалах с золотыми прожилками. Все мы тогда были студентами… Жив ли сейчас «пан жидитель»? Все провалилось куда-то. Но я напишу, непременно напишу это когда-нибудь!
Внизу шум: это И.А. закрывает ставни. На дворе – непрекращающийся шум дождя. Это просто невыносимо!
27 декабря
Читаю дневник Лоти. Это мое любимое чтение – подлинная жизнь людей. Дневник Лоти не бог весть какой, но все же я читаю его собственную жизнь и радуюсь. Поразило одно: по собственному его признанью, он целыми годами не брал книги в руки. Как же он писал? В.Н. сказала по этому поводу, что у него была такая древняя культура в крови, что внешняя ему уже была почти не нужна. Все это хорошо, но все же…
30 декабря
Были в гостях Пилкины с сыном Колчака. Они милые, симпатичные люди. Девочки принадлежат к новому, народившемуся в эмиграции чину: ученые, увлекающиеся богословием, классиками. Старшая особенно мила бойкостью, живостью, застенчивой готовностью всякую минуту отвечать на вопросы старших.
И.А. был опять, как всегда с чужими, тонко и очаровательно любезен. Он ни разу не встал со своего кресла и говорил все время благодушным и любезным, почти царственным тоном. Я давно не видела его таким. Он большой актер в жизни. Я знаю, что так надо общаться с людьми, но воспоминание о его часто невозможных ни для печати, ни для произношения словечках, о его резкости временами заставляли меня в душе улыбаться. Впрочем, эта общедоступная любезность всех покрывает нивелирующим лаком, и дома он оригинальнее.
1928
3 января
С самого утра за окном ровное мелькание быстро летящего снега. И.А. читает вслух книгу Бруссона о Франсе, а мы с В.Н. что-нибудь шьем. Днем гуляем. Новый год не встречали, да и вообще он прошел незамеченным. 1 января был напечатан в «Днях» мой рассказ. В печати он показался мне лучше, чем в рукописи.
5 января
Встала в девять часов, убрала комнату, затопила печь и села заниматься. Темнеет так рано, что ничего не успеваешь сделать. После завтрака обычно долго пьем кофе в кабинете, читаем газеты или Бруссона, а потом идем гулять, а там уже и сумерки – день прошел. Раз в неделю ходим в синема. Фильмы, правда, один неудачней другого, но мы с И.А. не можем отучиться от тяги к синема и, побранив одну, идем на другую. Здешняя убогая «Олимпия» – место свиданья всего Грасса. У каждого свое обычное место, все знают друг друга. В.Н. синема терпеть не может и от нелюбви обычно не следит за ходом действия и ничего не понимает, мы должны ей все время объяснять. Вчера был вечер «Олимпии»: была картина с ковбоями и скачкой, что особенно любит И.А. Были в усадьбе Фрагонара, где устроен теперь музей. Смотрели прекрасный старинный провансальский дом, утварь, мебель из золотистого полированного дерева. И.А. все повторял: «И все это исчезло из жизни, все провалилось куда-то! Вот жили люди! Как мы теперь живем!»
6 января
Православный сочельник. Великолепная голубая ночь. Луна, белые гладкие облака, от которых кажется еще светлее в саду. Крупные яркие звезды. У нас тихо. Обедали в кабинете. Была рыба и русский взвар. Гуляя днем, наломали несколько еловых веток в парке (утром я купила мимозы), всем этим украсила комнату. Затем, как обычно, И.А. читал, а мы слушали. Потом гуляли перед сном. Теперь пишу, сидя в постели в ночной рубашке и халате. Шумит огонь в печке. На столике – ветки елки. Мирно, уютно. На подушке – «Жизнь Гёте», которую буду читать в постели.
7 января
Читаю жизнь Гёте и восхищаюсь. Какое здоровье натуры! Мимо, мимо всего, все чувствуя, но не погибая от своих чувств, не растекаясь в напрасных сетованиях на судьбу, любя жизнь, беспрестанно возобновляясь, любя искусство, свою молодость, расцветая опять и опять!..
8 января
Неожиданно перевела сонет Эредиа «La jeune morte». И.А. сначала улыбнулся недоверчиво, потом, когда я ему прочла написанное, похвалил, даже изумился немного, сказал, что перевести сонет Эредиа не шутка и что он этого от меня не ожидал, тем более что я никогда в жизни стихов не переводила. Я, впрочем, и сама не знаю, как это вышло. Я прочла, мне понравилось, я стала читать вполголоса и вдруг услыхала две строчки по-русски. Тогда это меня задело, и я села уже записывать.
Сегодня очень тепло. В воздухе есть что-то расслабляющее, весеннее. И.А. растроганно-грустен. На площади играла музыка, за голыми желтыми платанами голубели горы. Дурачок Жозеф, как всегда, становился в позы под музыку, воображал себя герольдом, вскидывая и опуская воображаемую трубу, дирижировал, не обращая ни на кого внимания. С нами поздоровался, как обычно, сказав полунебрежно: «Yes!» И.А., как всегда, следил за ним с острым вниманием, он уже давно говорит, что хорошо бы его написать, но боюсь, что это желание останется только желанием, как часто у него случается. Да вообще он что-то не работает. Я думаю, засиделся. Во всех письмах его зовут в Париж, но он говорит, что не хочет ехать.
Окончили Бруссона. Мы с ним как-то сжились. Можно многое ставить в вину автору, но ни один критик не заметил главного – талантливости книги.
И.А. читал больше двух часов. Конец слушали с особым интересом. И.А. охрип, у меня горели щеки. Потом гуляли, но были так утомлены, что не разговаривали. Ночь теплая, немного туманная. Сейчас пишу при открытом окне, за что И.А. съел бы меня, если бы видел. Но я почти не чувствую холода. Поют петухи.
11 января
Великолепные солнечные дни. Вчера В.Н. ездила на свидание с какой-то приятельницей в Ниццу, а мы с И.А. – в Канны. Были на горе Обсерватории, в первый раз с прошлого года. Поднимались на новом фуникулере. Посреди дороги случилась внезапная остановка на четверть часа. Было просто нестерпимо высидеть эти четверть часа в душной, нагретой солнцем коробке закупоренного купе. И.А. буквально метался, по лицу было видно, как тяжело ему терпеть. Просто жалко было смотреть. Но мне и самой было невмоготу от духоты. Наконец поехали. Наверху, на площадке, еще не открытый или, вернее, наполовину открытый ресторан. Выпили по стакану красного вина. Великолепный вид: с одной стороны – Канны, с другой – снежные Альпы, розовые от солнца. Мы пошли оттуда в Каннэ, по дороге была целая роща мимоз, и я, несмотря на ужас И.А. – тащить в такую даль! – наломала целый букет. Смотрели виллы. Нет, ничто не может сравниться все-таки с Бельведер! Все тесно, жалко. Зато закат был величественно-прекрасный. В цвете моря были все оттенки, от мрачно-пурпурного до почти чугунного. Потом встретили В.Н. на вокзале. Она была в милом, добром духе, рассказывала, как прошла от Жуан-ле-Пэн до Гольф-Жуан пешком и тоже любовалась закатом.
Сегодня весь день читаю. Кончила жизнь Гёте. Моя мимоза распустилась; букет ее приятно желтеет на столике. От великолепного дня у меня подъем духа, страстное желанье ехать куда-то, что-то делать, писать. Странно думать, что надо уезжать в Париж из этой южной страны как раз тогда, когда совершился перелом от зимы к весне. Сегодня весь день говорили о том, что хорошо бы перед Парижем недели две поездить, проехать под Биарриц и вернуться в Париж с другой стороны Франции. Рассматривали путеводители, карты, спорили.
Вечером И.А. читал вслух «Пышку» Мопассана.
14 января
Вера Николаевна заболела ангиной. Она лежит. Вчера еще крепилась весь день, «не хотела портить канун нового года», как она говорит. Впрочем, канун этот был скромный и незаметный, хотя мы и выпили бутылку Асти за обедом и к десерту был заказан в кондитерской пломбир. В.Н. была очень бледна, и видно было, что ей нездоровится. Теперь мы с И.А. бегаем, беспокоимся и пробуем все средства, чтобы переломить болезнь. Горло у нее воспалено. Я мажу его утром и вечером.
16 января
В.Н. лучше. Она, однако, все еще лежит, голова у нее обернута белым кружевом, что ей очень к лицу. У нее тип средневековых женщин.
Встаю рано, готовлю завтрак ей и И.А., убираю, вообще вожусь почти весь день. Чувствую себя хорошо. Должно быть, раннее вставание мне полезно.
4 февраля
Весь день И.А. писал, как и все эти дни, а я лежала у себя и читала «Детство и отрочество». В разгаре чтения он вошел и дал мне прочесть только что написанную главу. То и другое у меня как-то сплелось, но вместе с тем я необыкновенно остро почувствовала разность Толстого и И.А. У последнего все картинней, «безумней», как выразился о себе он сам. И, еще читая эти изумительные, прекрасные страницы о его отрочестве, мне стало грустно, жаль молодости…
Теперь мы с ним говорим только о писании и о писании. Мне кажется, что все, что я даю ему читать, должно казаться слабым, беспомощным, и сама стыжусь этого. А он все говорит, что я гневлю Бога, сделав такой скачок за год и жалуясь на недостаточную быстроту движения вперед. Но что же делать, если я чувствую себя рядом с ним лягушкой, которая захотела сравняться с волом?
13 февраля
Ночью проснулась от мистраля. Зачинаясь откуда-то издалека, он налетал и обрушивался с таким гудением, ревом и свистом, что дом дрожал, гремела крыша, раскрывались сами собой в наглухо запертых комнатах двери. Через полчаса у меня от этого беспрестанного напора, почти ощущаемого обрушивания стали болеть кости, тело, сердце стало биться утомительно резко и в голову полезли ночные мысли о землетрясении, о человеческой слабости, одиночестве. Я вдруг впервые ощутила в своем теле скелет, т. е. то страшное, костяное, мертвое, на что мы смотрим обычно со смесью ужаса и отвращения. Я представила себе, как лежит этот скелет, спрятанный во мне, уродливо повторяя положение моего тела, подогнув колени и руки, и еще, что таких скелетов в доме три…
Мне было так нехорошо, что я стала думать, что лучше было бы поскорее уехать отсюда. Мистраль продолжался до света. В конце концов на меня нашло тупое забытье. Остальные тоже не спали.