— Лучше доскажи про Марысю! Кешко!
Кощеев вышел из казармы, поболтал с дневальным о погоде и политике, попросил у него закурить. Тот ответил: «Нету». Кощеев сказал ему: «Сквалыга. У тебя ж полный карман махры». Дневальный начал путано объяснять, что кисет не его. В конце концов дневальный сдался, Кощеев скрутил непомерно толстую самокрутку и в благодарность произнес речь о вреде скупердяйства в полевых условиях. «Иди ты», — сказал сердито дневальный, и Кощеев полез на верхушку дота.
Прошло уже более двух месяцев с тех пор, как здесь гремели взрывы, но из трещин и проломов все еще несло запахами взрывчатки, бензина, горелого мяса. Кощеев сел поудобнее на рваную глыбу бетона, и взгляд его принялся выискивать старшину в складках местности. В общем-то ему дела не было до того, спит старшина или не спит. И будить его он не собирался.
У ручья, терзавшего обрывистый склон сопки, стояло с пяток больших дубовых бочек, накрытых циновками. Дня три назад старшина привез их из хозвзвода и теперь протравливал горящей серой. «На кой черт ему бочки?» — вяло подумал Кощеев.
У бочек старшины не было. Возле кухни тоже: там неторопливо расхаживал Мотькин в одних трусах. Его брюки, гимнастерка и поварской фартук сушились на жердях навеса. Мотькин крошил голубям куски размоченного для кваса хлеба, и те копошились возле самой печки.
«Любитель природы, — Кощеев фыркнул. — Наверное, каждый день жареных голубей жрет и квасом напивает».
Старшину он увидел на дальней куче металлолома. Барабанов что-то искал. «Ну да, шайбочки, винтики — в хозяйстве пригодится…»
Старшина разогнулся, посмотрел из-под ладони в сторону Кощеева, словно потревоженный его взглядом, и пошел к другой груде ржавого железа. Кощеев отвернулся и стал смотреть на соседнюю сопку.
Обрывистые неприступные скалы, густые заросли травы и мелкого кустарника — это был верхний этаж сопки. Пониже — словно щетина из буро-зеленой глыбы — торчали неподвижные томнокорые деревья. Отсюда они казались обугленными, эти корявые маньчжурские дубки с хилой, но пригодной ни на что древесиной. На них были развешаны не слишком обильно оранжевые клочья листвы. Тот дубок, что забрался повыше, прямо-таки пылал под лучами заходящего солнца. А понизу сопку облепили заросли голого осеннего кустарника, будто густой сизый дым набился в ложбину. Нетронутый островок, а не сопка! Ни бетонных плит, ни траншей… Но Кощеев знал, что противоположный скат сопки совсем не похож на музейную редкость.
Внезапно Кощееву почудилось какое-то движение среди дубков. Старый солдат, он почти машинально отметил ориентиры и до рези в глазах начал всматриваться в ожившую точку. Вроде бы пес… А вот еще один, и еще… Ну да, из тех, что выискивали мертвечину в разбитых дотах. Бойцы терпеть не могли пожирателей трупов, постреливали в них при каждом удобном случае. Крохотные фигурки метались в сизых зарослях, то пропадая, то возникая на проплешинах камня среди дубков.
Кощеев вспомнил, что и раньше видел собак на той сопке. Почему они к ней льнут? Человека чуют?.. Точно! Какой-то самурай забился в нору и боится пикнуть, нос показать. Ну а собачня теперь на живых охотится как на мертвых. На одиночных посыльных, на раненых, спящих. Мертвечину-то всю пожрали…
Кощеев бегом спустился к лагерю. Громко топая, ворвался в казарму.
— В ружье! — свирепо выкрикнул он. — Самурая видел!
— От брешет! — Поляница сел на кровати, но, видя, что все бросились к пирамиде с оружием, начал торопливо обуваться.
…Посудин и Кощеев бежали по крутому склону, тяжело дыша, бренча антабками винтовок и разными предметами в карманах, хватаясь потными руками за траву и ломкие ветви кустарника.
— Скорей, скорей! — шепотом покрикивал Кощеев.
Зацепин подвернул ногу, поэтому отстал. Посудин бежал, как на ходулях, выбрасывая ноги далеко вперед. Выбеленная солнцем пилотка гуляла по его некрупной шишкастой голове, пока не угомонилась где-то на затылке. Крепко сжав зубы, Посудин был готов умереть, но не выказать, что нет уже мочи гнаться за жилистым и злым, как черт, Кощеевым.
Преодолев стремительным броском дубовый лесок, Кощеев первым вырвался на водораздельную линию сопки. Дальше начинался другой пейзаж. Тело сопки, насколько хватал глаз, было вспахано артснарядами я тяжелыми минами. Пласты дерна, горы щебня, скорлупа бронеколпаков, бревна накатника, вороха колючей проволоки, изуродованные рельсины и бетонные огрызки столбов — все было перемешано, смято, опрокинуто на незащищенную голую землю… Здесь японский гарнизон стоял насмерть.
Кощеев некоторое время прислушивался к тишине. За спиной надсадно дышал Посудин.
— Скрылся? — шепотом спросил Посудин.
— А ты как думал? — Кощеев закинул за спину винтовку. — В Москве небось слышно: Посудин в Маньчжурии бежит.
— Где ты его засек?
— Видишь иву в распадке? Ориентир один, камни — ориентир два. Где-то там должна быть щель. В нее самурай и залез.
Они спустились в низину, сели на камни, закурили. Задавленная ночным морозцем трава полегла, протянув длинные плети. Слева громоздилась груда мшистых камней в окружении кустарника. Вот эти-то оголенные кусты, пронизанные во всех направлениях побуревшими травяными лианами, издали и казались сизым дымком. Справа возвышался ярко-желтый охряный откос, поймавший макушкой последние лучи солнца. Под обрывом, как под щитом, стояла большущая старая ива, не потерявшая еще ни одного листочка. По растрескавшемуся могучему горбылю ствола сновала пара юрких и нагловатых поползней. Поглядывая на людей и попискивая, пичуги перепорхнули почти к ногам Посудина. Он протянул им голую ладонь.
Издали донесся шум…
— Барабанов спотыкается, — сказал Кощеев и поднялся с камня.
Поползни с писком разлетелись в разные стороны.
Втроем обыскали низину, попыхивая самокрутками. Ничего интересного не обнаружили.
— Может, не самурая ты видел? — Зацепин опять сел на траву и начал снимать сапог. — Может, барсук тут гулял или другой зверь. Говорят, в этих местах было полно барсуков.
Кощеев громко запел, нарочито фальшивя:
— Трудный ты человек, Кощеев, — с обидой проговорил Посудин.
Кощеев, пришлепывая ладонью по камню, продолжал петь:
С грохотом оружия и амуниции появился старшина Барабанов. Лицо мокрое, усы обвисли.
— Так… — сказал старшина, переводя дыхание и утираясь рукавом. — Отдыхаем, значит? И поем.
— Никак нет, товарищ старшина, — Зацепин поднялся, попытался доложить, но старшина прервал:
— Вижу, ефрейтор Зацепин. Вы лично — портянки сушите. Приведите себя в порядок, потом… В общем, совесть имейте, товарищ ефрейтор. Перед вами не панибрат какой-нибудь, а ваш непосредственный начальник, командир взвода.
Чрезвычайно редко Барабанов переходил на «вы», и это не обещало ничего хорошего.
— Разрешите, товарищ старшина? — Посудин вытянул руки по швам и, ощущая на себе недовольный взгляд Барабанова, вдруг почувствовал огромное желание отдать честь. Он с трудом подавил в себе эту нелепую в данной обстановке потребность и заговорил нарочито бойко: — Мы преследовали самураев до того места…
— До которого? — перебил старшина и, повесив на шею свой новенький ППШ, сложил на него руки — совершенно мирная фигура на мирном пейзаже. — Как нужно доложить по всей положенной форме, рядовой Кощеев?
— Докладать нужно так… — произнес, словно отстукал на машинке, Кощеев. — Преследование противника силами до трех старослужащих бойцов, вооруженных винтовками системы капитана Мосина образца 1899 года, продолжалось вплоть до южного ската высоты 960.
— О! Герой! — Старшина обошел Кощеева, присел на камень. — От зубов так и отскакивает!
Поляница с ручным пулеметом и гирляндой гранат-«фенек» на поясе топтался наверху, демонстративно не желая спуститься в низину. Неожиданно он захохотал трубным басом.
— Ты чего, рядовой Поленница? — Старшина вытащил из полевой сумки пачку папирос. — Расскажи нам, что увидел смешного, и мы все посмеемся, значит, вместе с тобой.
— Да я так, товарищ старшина… Про сэбэ.
— А я знаю, почему ты «про сэбэ». Кощеев ляпнул с потолка «высота 960» и не перекрестился даже. Очень смешно. Теперь скажи нам, рядовой Посудин, коль твой командир все еще держит сапог в руках… Какие они, эти самые самураи, и что они делали в данной местности?
— Как вам сказать, — замялся Посудин. — Пока мы бежали, они скрылись… Вернее, он скрылся. Один был самурай, рядовой Кощеев видел.
— А ты не видел?
Посудин честно признался:
— Не видел.
Массивное лицо старшины медленно темнело. Сдерживая гнев, он обернулся к Кощееву:
— Теперь послушаем тебя. Говори.
— А что тебе говорить, старшина? Ты в своей умной голове все уже и без наших слов выстроил! Тебе начхать на наши слова. Ты начальник, а начальника любить полагается. А как же тебя любить, если ты меньше моего солдатской каши ел? — Кощееву показалось, что говорит он недостаточно зло. — Да и если разобраться, кто ты есть, старшина? Тыловая крыса, пороху не нюхал.
Бойцы, ошеломленные выходкой Кощеева, молчали. Барабанов медленно приходил в себя.
— Ты же меня, сукин сын, с педелю, как увидел, — запинаясь проговорил он. — Откуда тебе знать, нюхал я пороху или не нюхал? Ишь чем захотел ушибить — не нюхал! Да ты сам-то нюхал? Что-то не видать на тебе ни орденов, ни медалей… Значит, так, товарищи бойцы, — голос его отвердел. — Всем встать по стойке «смирно». Ефрейтор Зацепин! Два наряда вне очереди! За допущенные безобразия и панибратство с подчиненными, за учинение глупой беготни но сопкам… Рядовой Кощеев! Десять суток ареста за физкультуру, которую ты нам устроил, за обращение не по форме к командиру взвода и грубости при этом. Вопросы есть? Вопросов нет. Рядового Кощеева снимаю с наряда. Зацепин, забери у него винтовку и ремень.
Возвращались молча. Солнце скрылось, из низин и артворонок торопливо выползали сумерки.
— Зря вы так, товарищ старшина, — Зацепин переживал, ковыляя рядом с Барабановым, — Одной ногой в гражданке стоим, к октябрьским обязательно дома будем подчистую… Писаря с дивизии сказали по старой дружбе…
— Нараскорячку будешь стоять — пупок развяжется, — в голосе старшины прорывалась обида. — Может, оттого и хромота нашла? А служить я вас заставлю. Пока вы в армии, дурь вашу не принимаю. Не хотите по-хорошему, будет по-другому, в рамках воинских законов и уставов. Устрою вам гражданку. Последними отпущу, потому что не научены любить дисциплину. Последними! Так что забудьте про демобилизацию. Служить вам еще да служить, что медному котелку.
Поляница шел замыкающим. Когда старшина замолк, он неторопливо произнес:
— А прыкаже товарищ Сталин, все враз на гражданке очутимось, да у одной колхозной брыгади, старшина и евхрейтор, студент и арестованный.
— А ты? — спросил Кощеев.
— А я — брыгадыр той брыгады.
— Вот, пожалуйста, — сказал старшина Зацепину. — Рядового Поленницу хоть сейчас тоже под арест. Тоже колхозной жизнью живет. А посмотри, что ни слово — то с умыслом, с закорючкой, чтоб больнее кому-то сделать.
— И буду я хлопцам премии выпысувать, — гудел мечтательно бас. — А кому-то я не буду премии выпысувать, а только штрахфовать.
— Вот, — сказал старшина, — это про меня. Только он хитрей всех вас. Его не прижучишь сразу. Но доберусь и до него.
Посудина так и подмывало поговорить со старшиной. Улучив момент, он подошел сбоку, кашлянул в грязный кулачок.
— Извините, товарищ старшина… Я всегда молчал…
— Значит, молчи дальше, студент, тебе же лучше будет.
— Вы, наверное, долгое время вращались в сфере вещей, неодушевленных предметов… и потеряли контакт с людьми?..
— Что-о?!
— Да поговорите вы хоть раз по-человечески со стариками, — заторопился Посудин, — со всем личным составом! Неужели мы ничего не можем понять без крика? Неужели мы не хотим выполнить поставленную задачу?
Барабанов с удивлением смотрел на Посудина. Солдат суетливо размахивал руками и не замечал, что зубы его выбивают нервную дробь.
— Все мечтают о новой жизни! Вы понимаете? Мечтают! Чтоб без окопов, казарм, насекомых, чтоб без поверок, побудок и песен в строю! Какое вы имеете право, старшина Барабанов, запрещать мечту? Вы… вы безнравственный, жестокий человек!..
— Так, — растерянно произнес старшина. — Вон оно что… Смотри ты… Спятил, студент, что ли? Да разве я враг бойцам? Для их же блага стараюсь, держу в узде… чтоб не испортили под конец свою биографию. Чтоб вернулись домой как люди, а не арестанты… Ишь ты, какой слог взял… Стервец ты, студент…
Посудин пытался еще что-то сказать, но старшина гаркнул:
— Прекратить пререкания! — И сбавив тон: — И дыши ровнее, рядовой Посудин. Что это зубья твои клацают, будто затвор дергаешь?
В БУРЮ
Кощееву снилась гауптвахта. Промерзшие насквозь стены роняли иглы инея, и они впивались в его тело, впрыскивая под кожу боль и холод. Он проснулся и вспомнил, что сегодня его отправят с оказией в город, на гарнизонную гауптвахту. От неприязни ко всем на свете гауптвахтам или от холода его начало мелко трясти. Северный ветер, усилившись с вечера, завывал в сопках на разные голоса, ему вторил грохот кровельного железа на казарменной крыше. Сильно пахло разогретой мастикой.
Кощеев оделся, сунул босые ноги в холодные ботинки. Приглушенный свет «летучей мыши» тускло освещал согнутую спину дневального. Спина колыхалась рывками. Пригляделся — Посудин. Стоял он неудобно, упершись руками в колени, и натирал ногами пол. Из узкой его груди с хрипом и свистом вырывался воздух. Правая нога то и дело срывалась с суконки, и подошва с рычанием скребла пол — гвозди вылезли или скостка еще не обтерлась как следует.
Кощеев зевнул и спросил:
— Кто приедет?
Посудин разогнулся, сердито посмотрел на него.
— Ротный. А может быть, комбат.
— Поэтому Барабанов и смеялся?
— Теперь и мне смешно. Напросились…
— Почему же тогда меня снял? Такой хороший случай… — Кощеев еще раз с удовольствием зевнул и вытер кулаком слезу.
— Если преступника не повесили, значит, расстреляют…
— Типун тебе на язык, продолговатый! — Кощеев запахнулся в шинель и вышел из казармы.
Под навесом суетился Зацепин. Под ударами ветра из печи вырывались яркие языки пламени и освещали весь бивак. Полы шинели Зацепина были засунуты под ремень. Брезентовую кобуру с наганом он передвинул за спину. Ефрейтор, помешивая обломком японского штыка в казане, вполголоса проклинал ураган, старшину и свою злосчастную судьбу.
— Мастику, что ли, варишь? — спросил Кощеев.
— Старшина полный рюкзак из гарнизона принес. — Голос у Зацепина был злой и усталый. — Мы-то гадали: на кой черт с мастикой в сопки? А он, видишь, еще тогда надумал начальство встречать натертыми полами, как в гарнизоне.
— Куда же ее столько?
— За ночь приказано все помещения надраить. — Зацепин махнул штыком в направлении полуразрушенных строений. Капли мастики упали на плиту и вспыхнули дымным пламенем. — Тракторную армию пригонят… Одуванчиков там вместо тебя уродуется.
— Вместо тебя! — передразнил Кощеев. — Вот студент мне нагадал если не петлю, так пулю, будто я военный преступник. Вот скажи тому же Одуванчику, захочет со мной поменяться?
— Ты и есть преступник. Все сачки — военные преступники, если по совести.
— А сам-то! Ты на себя посмотри! В наряд-то напросился зачем? Посачковать? Вот и сачкуй.
Кощеев пошел от печи. Зацепин крикнул ему вслед:
— Не садись где попало, отведенное место есть! Убирать за всяким…
— Дурак ты, а еще ефрейтор, — огрызнулся Кощеев.
Он хотел еще заглянуть к Одуванчикову, посочувствовать или поиздеваться в зависимости от ситуации, но из темноты в лицо грохнуло тяжелое:
— Стой! Хто иде!
Кощеев выругался.
— Вот зараза… Микада идет. Пропустишь микаду?