Мы снова принялись ворочать камни. «Ну какой в этом смысл?» — мучился я и стонал от непомерной тяжести. И кто-то рядом со мной так же стонал и еще бормотал заветные слова молитв или заклинаний…
Садыку тоже пришлось поработать. Он безропотно стаскал за кибитку жерди, уволок желоб, поставил дверь на место. Табиб тем временем прохаживался по огороду, расталкивая овец ногами, задирая воинственного козленка. Иногда оп бросал в нашу сторону долгий взгляд, и в нас чудесным образом возбуждалось горячее желание таскать на себе камни всю оставшуюся жизнь.
Злой старик поднял обеими руками гладкий камень, похожий на его собственный череп, и вдруг повалился на спину. Изо рта хлынула черная кровь.
— Он умирает! — закричал я. — Садык!
Работник прибежал, сел на корточки перед телом.
Потом пришел табиб и произнес слова отходной молитвы. Старик дернулся и затих.
Я подполз к толстым ногам табиба, захрипел — голос почему-то пропал:
— Чего вы хотите от нас? Не верите, что мы больные?
Передо мной возникло необъятное лицо со свесившимися набок подбородками. Заплывшие узкие глазки источали мудрость и покой.
— На все воля аллаха, человек. Смирись. — Невыразительный, будто сдавленный, голос. — Скоро мы узнаем твою судьбу.
Мамлакат опять сидела с камнем на коленях, который не могла дотащить до сая, и тихо плакала. Табиб подошел к ней, отодвинул сетку с лица.
— Иди в кибитку, — сказал он.
Я оглянулся на Худайбергена. Тот в ужасе улыбался, закатывал глаза, силясь встать на колени, но руки его подламывались, и он падал плечом на камни.
И вот бог уходит. Его длинный, просторный чапан с продавлиной на месте зада колыхался и подергивался, будто оживший. Под большими ичигами с редкостными резиновыми кавушами хрустели и вминались мелкие камни, раздвигались крупные. Ходить табибу по камням было трудно…
Вдруг мне стукнуло в голову, что сейчас решается моя судьба. Или только что решилась.
— Хозяин! — засипел я в страхе. — Куда же вы?!
Он обернулся.
— Я не заставляю работать. Можешь уходить.
«Можешь уходить» — это звучало как приговор, поэтому снова захотелось работать. И Садык начал громко растолковывать то ли мне, то ли всем нам, да так, чтобы слышал хозяин:
— Если не работаете, лечения не получится! Нельзя теперь останавливаться! Даже если смерть будет подходить — все равно нельзя!
И мы старались с усердием, похожим на безумие. «Довести дело до конца! — вбивал я себе. — Если начал, то иди дальше, товарищ Надырматов. До самой сути…» Вскоре я уже ничего не соображал. Даже не знаю, носил ли я вообще камни. Скорее всего просто ползал к саю и назад, как неразумное дитя, которое не научилось ходить…
— Не надо лежать! — чей-то шепот. — Вставайте, вставайте…
— Ты, Мамлакат? — язык с трудом повиновался мне. — Ты уже вернулась из кибитки? Что тебе сказал табиб?
— Я за вас тоже попросила… — еле слышно ответила она. — Я рассказала, что вы хороший… что вас тоже надо полечить…
— Значит, он уже лечил? Он тебя выбрал?
— Нет, нет… Табиб-ака меня полюбил…
— Как полюбил?..
Она, кажется, не ответила.
…Я лежал, раскинув руки, и кровавый туман плавал перед глазами. И ясная мысль: кончаюсь. Уже ничто меня не поднимет. Так со мной уже бывало: тело вдруг превращалось в мертвечину, отказываясь жить, а мозг не хотел умирать.
Я кусал губы, рыдал, заставляя себя перевернуться на бок, потом на спину. Так я перекатывался бревном в сторону сая, пока не свалился в ледяную воду. Холод встряхнул меня, тело ожило, ощетинилось всеми волосками. Сибирский способ воскрешения из мертвых. После нещадной порки (и до революции так бывало, и при Колчаке) мужиков тащили в прорубь, и многие из них возвращались с того света уже на своих ногах. Как я сейчас: выполз из воды, поднялся и куда-то пошел.
С гор накатывался туман, обволакивая все подряд липкой влагой. Камни зловеще отражали бледный свет луны, сильно обкусанной каким-то небесным хищником. Кибитка Садыка показалась мне нагромождением глины, камней и деревянных обломков.
— Мамлакат! Худайберген! Садык! Кто тут есть? — Я сипел, хрипел, сморкался, чихал и еще сотрясался от холода. За мной тянулась водяная дорожка.
В ответ на мои натужные звуки ровно шумел сай да испуганно блеяли овцы в загоне. Я ударился всем телом о запертую дверь кибитки и свалился вместе с ней в теплую темень. Я ползал по тесному пространству хижины, принюхиваясь к запахам пищи… Отыскал мешочек с окаменевшими кусками хлеба, потом нашел сушеный урюк, несколько шариков курта и густую завесь из ремней вяленого мяса, должно быть, архарьего, под потолком, провонявшим копотью и дымом священной травы испанд (или исирик) — это были запахи жизни прежних времен…
Я снял с себя всю одежду и даже пытался выжать ее. Потом закутался в старые кошмы, которыми был накрыт земляной пол, и принялся пожирать все подряд — мясо, курт, сухари… Я одновременно ел, спал и оплакивал свою судьбу — ведь мне отказано в лечении, в спасении от чахотки. Меня одного оставили здесь. Меня уравняли с мертвым курбаши Убайдуллой в праве на жизнь…
Во сне на меня опять надвигался (как локомотив!) огромный несуразный череп с пустыми неровными глазницами, из которых вытекал черный дым или туман, или пар. Я отползал от него и стрелял из нагана в его ужасные лошадиные зубы. Но пули почему-то летели мимо.
V
Утром приехали двое работников табиба на узких, приземистых арбах, приспособленных специально для горных троп. Они стояли в нерешительности у входа в кибитку, разглядывая мои голые пятки, торчавшие из вороха кошм.
— Ты кто? — спросил Садык напряженным голосом. Этот голос и разбудил меня. — Если ты дух, то отдай нам Мамлакат. Куда ты ее дел?
Я вылез из кошм, они узнали меня и начали громко браниться и даже хотели поколотить в качестве мести за испуг и за съеденные яства. Садык еще больше стал похож на общипанную птицу с кривой голой шеей. Вторым работником оказался Турды, длиннорукий и сутулый, похожий на верблюда. Когда я в угнетенном состоянии, когда мне плохо и больно, мой мозг начинает сравнивать людей с животными. Тоже какая-то колея жизненных процессов…
— А разве Мамлакат и Худайберген не в кишлаке? — спросил я, торопливо одеваясь. — Разве табиб-ака не выбрал их для лечения?
— Худайбергена выбрал, а женщину не выбрал. Она осталась здесь! — Морщинистое лицо Садыка задергалось в плаксивой гримасе. — Мамлакат! — выкрикнул он, сложив ладони рупором. — Где ты, Мамлакат, отзовись!
— Подожди… — пробормотал я. — Ночью, кажется, овцы кричали.
Мы нашли Мамлакат в загоне для овец. Животные уже не блеяли. Сбившись в кучу, они тупо смотрели на тело девушки, висевшее на неоструганной балке навеса. Маленькие ступни ее ног почти касались земли, усеянной овечьим пометом и клочьями грязной шерсти. Стоптанные, дырявые кавуши валялись возле опрокинутого чурбана для рубки мяса.
Она словно указывала мне дорогу, словно говорила своим поступком: так будет лучше для всех и для тебя, Артыкджан…
Садык сидел на овечьем помете и плакал. Ведь он очень надеялся, что Мамлакат какое-то время еще протянет и будет с ним здесь. Ведь ему нужна была именно такая, ушибленная жизнью больше, чем он, за которую даже калым никто не потребует. Что хозяин, что его работники, одним миром мазаны. Все они были падки до слабины, даже в таком чахоточном обличии…
— Не надо было говорить ей, что аллах ее уже не выберет, — бурчал Турды, вынимая ее из петли. — Они же очень глупые, эти бабы. То сжигают себя, то вот — повесилась. А два года назад одна прыгнула со скалы…
Смерть Мамлакат не потрясла меня. Я уже приспособился к жизни среди мертвых. Каким-то краешком ума я понимал, как это ужасно, что это более ужасно, чем чахотка или сама смерть…
— Возьми ее за ноги, — сказал мне Турды. — На арбу положим.
— Куда повезешь? — спросил я.
— Как куда? В кишлак, на кладбище. Там и обмоют бесплатно, и мулла есть.
— Здесь похороним, — сказал я, подозревая, что они способны надругаться над мертвым телом женщины.
— А ты кто такой? — рассердился Турды. — Я ж тебе сейчас…
Я поднял булыжину обеими руками и ударил его в грудь. Он упал на колени, закашлял.
— Будет по-моему, — сказал я. — Все вы тут убийцы, а мое дело брать вас за горло.
И вот два накормленных, бесчахоточных человека, которые сильнее меня раз в десять, покорно роют могилу для Мамлакат, потом начали рыть вторую — для курбаши. Сломленные души. Несломленные пришибли бы меня одним плевком. Лишь однажды, вытирая пот с лица, Садык осмелился поставить меня в известность:
— Хозяину это не понравится. Хозяин велел выбросить Убайдуллу шакалам. Без головы хоронить нельзя.
— Как без головы?!
— Разве ты не видел? Хозяин забрал его голову с собой.
Я подошел к трупу басмача, лежащего на камнях. Все верно…
— Дикари!.. — выругался я. — Неужели Шанияз не боится нукеров Убайдуллы?
— А нукеров больше нет. Этой ночью всех зарезали. Столько крови вылилось…
— Кто зарезал?
— Все кишлачные люди, родственники и друзья хозяина… А теперь делят одежду, коней и оружие. Если поспешить, и нам что-нибудь достанется.
— Ты же только что убивался, и жить тебе не хотелось. А на дармовое позарился?
— Ну, так что ж? Больше не буду убиваться и плакать. Ведь на все воля аллаха, правильно? Тогда зачем плакать?
…Мы ехали по знакомой уже тропе в кишлак. Деревянные низкие колеса арб то и дело оказывались над пустотой или скребли осями о скалу. На опасности пути никто из нас троих уже не обращал внимания. Я лежал на тряской дощатой поверхности и пытался вспомнить типовые логические схемы из гимназического учебника логики. Я всегда старался приспособить их для своих расследований. Основное и трудоемкое занятие в таком деле — выстраивание точной цепи взаимосвязанных фактов. А вывод как бы сам собой приходит. И, как правило, является истиной.
Чтобы передать процесс моих мыслительных потуг, нужно заполнить множество страниц нудным, сухим текстом, да еще с комментариями и сносками, потому что терминология гимназической логики своеобразна, безбожно устарела. Но именно вся эта «рухлядь» была моей сублимацией, выражаясь языком учебника…
В общем-то, нетрудно было прийти к «выводу первой ступени»: доводя больных до состояния предельного измождения, вытянув из них все силы, табиб определял, КОГО ОН СМОЖЕТ ВЫЛЕЧИТЬ ОТ ТУБЕРКУЛЕЗА. Люди с запущенной болезнью умирали тут же, на берегу сая, как, например, курбаши Убайдулла, или погружались в предсмертное оцепенение, как я, например. Ну а тот, кто обретал второе дыхание или еще по каким-то другим признакам выбился из общей массы обреченных…
И меня в пот бросило: табиб определял, в ком НЕТ ЧАХОТКИ! Обалдеть можно… Значит, высшая сила выбирает здоровых? Смех и грех! Выбирает здоровых, чтобы лечить от того, чего нет? Должно быть, среди толп, жаждущих здоровья, всегда бывают «ошибочно больные» — допустим, страдающие от недоедания, побоев, от недостатка удивительных штучек под названием «витамины», уже известных в то время. Или простуженные. Или еще какие-то недомогающие. Но только без чахотки, без собачьего джинна в легких. Значит, ХУДАЙБЕРГЕН ЗДОРОВ?!
И все же я опять перескочил через важное звено умозаключений. Имя ему — Худайберген. Теперь нужно «разложить» его на составляющие части, чтобы подтвердить и опровергнуть «вывод второй ступени», ошеломляющий вывод…
Мы приехали в кишлак к полуденному намазу. Мир спрессовался в какой-то кошмар из бесконечных молитв, непосильного труда и смертей, и мне уже казалось, что так происходит в любой точке планеты и что иначе и не может быть. Под дребезжащие крики муэдзина и сытый лай собак мы подъехали к чайхане на отшибе.
— Молиться надо! — потребовал Садык. — Давайте помолимся, эфенди! На досках удобно.
Когда они обо мне забыли, я спустился к ручью. Наган я отыскал там, где и оставил его — в камнях под настилом. Но верхний пластинчатый камень, показалось мне, лежал не так, как я его установил. Я проверил патроны в гнездах барабана. Все семь штук были на месте.
Над головой стонали доски настила, и время от времени глухие удары сотрясали все хлипкое сооружение. Это Садык, Турды и служка чайханщика отбивали поклоны, подстегивая друг друга рвением.
Я вытряхнул патроны себе на колени, потряс каждый возле уха. Привычного шороха сыпучей массы не было. Или высыпали порох из гильзы, или побросали патроны в кипяток, что еще проще. Порох спекся, и капсюль приказал долго жить. Старая ловушка для дураков. Кто же подстроил?
Я вставил один патрон в патронник, остальные спрятал в поясной платок. По молодости лет я считал себя очень ловким и умным. И удачливым, несмотря на такую неудачу, как чахотка. Вот и сейчас — кто-то сунул меня носом в мои глупые промахи с наганом, и мне бы бежать отсюда сломя голову, но я вылез из-под настила и пошел к дому табиба. А в общем-то, все верно: если охотничий пес идет по следу, то посторонние запахи его не собьют, даже запах собственной крови.
К усадьбе Шанияза я подобрался со стороны пустыря, задавленного остатками селя — грудами камней и засохшей грязи. Я перелез через дувал там, где были хозпостройки, в том числе кибитка для работников, — Садык хорошо все объяснил. Цепной пес у ворот изнемогал от злобных рыданий, учуяв меня. Кто-то вышел из господского дома и начал успокаивать его пинками — должно быть, решил, что лает на Худайбергена, нового раба? Значит, намаз уже закончился, и люди спустились на грешную землю с молитвенных ковриков.
В ужасно тесной развалюхе человек пять усаживались за нищенский дастархан. На меня уставились испуганные и удивленные лица, среди них я не нашел Худайбергена. Я произнес положенные слова приветствия, мне ответили вразброд. Худайбергена я узнал по голосу. Свои лохмотья он сменил на чужие, и вместо дырявых сапог на нем были стоптанные кавуши. Впрочем, сейчас он был бос по обычаю мусульманского жилища. В кавушах потом щеголял.
— Как здоровье, Худайберген-ака? — спросил я, сдерживая нетерпение.
Товарищ по рабству стукнул Худайбергена по спине кулаком, и тот очнулся от изумления.
— Разве вы не знаете, начальник?.. Плохое здоровье. Хозяин-ака будет лечить… да осыплет аллах его благами…
Я попросил Худайбергена оголить спину и прижался ухом к его костям. Чахоточных хрипов вроде бы не было. Я не одну неделю провел в бараке для туберкулезных каттарабатцев, кое-какую науку освоил.
— Так, значит, плохое здоровье? И все болит внутри?
— Болит, начальник. Временами ничего, а потом собачий джинн просыпается и начинает грызть, терпеть невозможно. Вы же видели.
— У Кашгарца опий покупал? У Камбарбая по прозвищу Кашгарец?
Худайберген испуганно кивнул.
До этого торговца опием мы добрались буквально по трупам наркоманов. На суде ревтребунала Камбарбай признался, что намеренно подмешивал в «тесто» ядовитый «мусор», чтобы убить побольше банги — наркоманов. Кто-то из них убил и ограбил его родственника. Поразительное социальное явление, отметили трибунальцы, кровная месть по отношению к целому классу люмпенов-наркоманов.
Когда Камбарбая расстреливали у «дувала справедливости», он кричал со слезами на глазах:
— За что? Где справедливость?
Как я сразу не подумал, что Худайберген отравлен Камбарбаевым опием? Должно быть, меня сбило с толку то, что многие банги заболевали туберкулезом…
— Почему ты не пошел в больницу? Ты же знаешь Владислава Пахомыча? Ведь он лечил твоих родителей от желтухи.
— Кто же сам к нему пойдет? Он иглой всех колет…
— Идиот, дурак, джинни! — закричал я. — В башке масла нет! Вот и пинают тебя все, кому не лень! А сейчас так пнули, что сам уже не поднимешься!
VI
Дом Шанияза Курбанова состоял из многочисленных глиняных коробок, выходящих резными дверцами на айван. Непонятно было, как эта «кибитка» еще не развалилась под напором и тяжестью ковров, паласов, сундуков, подушек, одеял, одежд и дорогого тряпья, развешанных на жердях по стенам. Я нагло шел по длинному-предлинному айвану, заглядывая в комнаты и комнатушки, и наконец нашел табиба.