Товарищ Хуснутдинов начал пить прямо из чайника, фарфор стучал о его зубы. В треснувших стекляшках очков товарища Чугунова отражались клубные окна с занавесками из крашеной марли.
Товарищ Усманова нашла нужный листок, сначала прочитала про себя, потом вслух:
— Артык Надырматович Надырматов, 1901 года рождения, узбек, член КСМ, соцпроисхождение… — Она оторвала взгляд от листка. — Здесь сказано: раб.
Я думаю, надо уточнить. Родился он в крестьянской семье, лет семи-восьми действительно был продан в рабство. И почти десять лет работал на руднике в Горной Шории, это в Сибири. Так как запишем, раб, крестьянин или рабочий? Это принципиально, товарищи.
— Зачем время изводить попусту? — запальчиво произнес Лебедев, морща высокий загорелый лоб. У него было красивое прозвище, Одноногий Лебедь, так как вместо правой ноги у него — дубовая деревяшка с медным наконечником. — Рабочий, крестьянин — все одно трудящийся раб при старом режиме. Надо записать: трудящийся раб.
— Нет, товарищи, — спокойно сказал товарищ Чугунов, трогая очки указательным пальцем. — Коли произошел от крестьянского корня, то и писать полагается: из крестьян. Все с этим вопросом! Даже на голосование не ставлю. Переходим к основному делу. Скажи всем нам, Артык Надырматович, какое твое отношение к линии Рыскулова?
Мне было стыдно признаться, но ничего о линии Рыскулова я не знал, даже не слышал такую фамилию. Оказалось, этот тип хотел заполнить партию мусульманской буржуазией, отрицал классовое расслоение туркестанцев, а чистка и выборы были направлены в том числе и против рыскуловцев (если не главным образом). Когда мне объяснили платформу рыскуловцев, я облегченно вздохнул. Слава богу, я к ним никаким боком. Мало того, я бы эту контру раскусил раньше, попадись она на моем пути. Но ведь они бузят в центре, а мы тут, на местах, грязь вывозим.
— Так что зря вы меня спрашиваете о всякой контрреволюционной гниде, дорогие товарищи. Спросите что-нибудь поинтересней.
— Поинтересней тебе скажет товарищ Муминов.
Заскрипели ремни, зашуршала бумага. Мой любимый начальник поднялся из-за стола с раскрытой папкой в руках.
— У Надырматова трудный характер для дознания, — начал он без всяких интонаций. — Поэтому в его деле много пробелов и неясностей. С одной стороны — приносит огромную пользу рабоче-крестьянскому делу, с другой — вред. Самовольно вскрыл могилу, осмотрел мертвое тело.
Он четко и понятно изложил основные пункты многоступенчатого дознания, поделился своими затруднениями и сомнениями. Например, в деле о мнимой смерти Адолят. «Она же могла подвести его под расстрел, а теперь он на ней женится… Трудно дать оценку такому поведению. То ли несерьезно, то ли еще как…»
— Хорошо, Таджи Садыкович. Можешь сесть. — Товарищ Чугунов пододвинул к себе листок. — Значит, такие вот остались обвинения, Надырматов. Пункт первый: убежал из каталаги. Пункт второй: помог убежать бандиту…
И поехало: пункт третий, пункт четвертый, пункт пятый!.. В те времена не было уголовного кодекса, почти не было документов по законодательству и праву. Судили, сообразуясь с революционной совестью и жизненным опытом членов трибунала, с требованиями текущего момента. Отвергнув буржуазный суд с адвокатами и присяжными, трибуналы и суды молодой республики часто на свой страх и риск искали формулу законности и порядка.
Я понимал: классовая борьба, бдительность, чистка рядов… Но на душе было нехорошо, тяжеловато было на душонке-то. Да и трибунальцы, вон товарищ Муминов хмурится, тяжело вздыхает. Женщина и председатель глядели на меня вроде бы по-доброму.
Товарищ Лебедев тоже был мне не враг, не терпелось ему разделаться с этим делом. Стукнул деревяшкой, заговорил запальчиво, будто вызывая кого-то на драку:
— Зачем время изводить? Давай, братишка, говори сразу, в чем признаешься, в чем нет.
Я старался держать хвост трубой. Прокашлялся, поднялся со скамьи.
— По первому пункту признаю вину, по всем остальным не признаю. Из каталаги, как тут было сказано, убежал, потому что…
— Хоп, — оборвал товарищ Хуснутдинов. По его желтому, изможденному лицу струился пот, тем не менее он кутался в зимний: чапан. — Хоп! Признал, и очень хорошо. Говори про второй пункт.
— Бандиту не помогал убегать…
— Позовите свидетелей, — послышался ровный голос товарища Чугунова. — Кто там был?
Товарищ Муминов опять заскрипел ремнями и глуховато произнес:
— Санько и Емельянов. Но Емельянов сегодня умер в больнице. От ножевой раны, полученной в тот день.
Пригласили хозотрядника Санько. Он рассказал, как я покушался на его жизнь с помощью двери, как хитростью и коварством принудил конвоира Емельянова вывести Коротышку во двор. Симпатичный дюжий семейный человек в хромовых начищенных сапогах и в добротной офицерской гимнастерке. На него приятно было любоваться со стороны. Вот только пережимал он с фактами. Почему?
Товарищ Чугунов не спеша кивнул.
— Тебе слово, Надырматов. Только по второму вопросу, понял?
— Понял, Иван Макарыч.
Я опять встал со скамьи, расправил гимнастерку. Вроде бы все дыры зашил, но палец нашел-таки, куда проткнуться. И где люди достают новехонькие гимнастерки, имея на руках жен, тещ и обозы с детьми?
— Слушал я, дорогие товарищи трибунальцы, хозотрядника Санько и удивлялся. Получается, будто мы с Коротышкой были не разлей вода? Друг без друга долго жить не могли? Вот и напрягаюсь изо всей мочи: как это понять? Может, товарищ Санько решил отомстить за шишку на лбу? Так всегда же он был свойским парнягой, кровной местью не баловался. Может, вы что-нибудь понимаете, товарищи трибунальцы? Цена-то за шишку получается непомерная!
— Чего тут понимать, когда Коротышку выручил? — Хозотрядник слегка волновался, покашливал в кулак. — Как ни крути — выручил. Сговорились, однако. Может, бандит чего-нибудь пообещал? Ты бы сразу признавался, Надырматов.
— Да, братишка, нечего барахтаться и пузыри пускать. Груз большой на подметках, не выплывешь. Повинись, братишка. С кем не бывает? А мы тут разберемся.
— Кроме первого пункта, не в чем больше виниться. Я бы с радостью, товарищи… Честное слово.
Товарищ Хуснутдинов утерся внутренней стороной тюбетейки, с состраданием посмотрел на меня.
— Хоп, хоп. Оставим второй пункт. Он не самый главный. Надо разговаривать про третий пункт. Почему ты сначала не захотел жениться на дочке Абдураима Курбанова, а потом захотел?
— По третьему пункту я не буду объяснять.
Тяжелые брови товарища Чугунова удивленно поднялись.
— Почему?
— Дело-то с женщиной связано, не хочется ее приплетать.
— Хоп, — сказал торопливо товарищ Хуснутдинов. — А по четвертому пункту? Будешь объяснять?
— Про побоище? Но, дорогие товарищи трибунальцы, ведь тут все должно быть понятно!
— Пока понятно одно, — сказал товарищ Чугунов. — Твоя выдумка привела к беде. Мог бы обойтись без камней в хурджунах и гонок на казенных лошадях? Мог. К примеру, спрятался бы где-нибудь, послал бы в город за выручкой. Да мало ли было возможностей не допустить кровопролития?
— Если бы я сидел сложа руки и ничего не выдумывал, то ничего бы не случилось? Да? Так ведь нарыв прорвался, товарищи трибунальцы! Не ушел в глубину, не затаился, а брызнул с кровью и гноем! За это меня — к ногтю?
— Дурной разговор, Надырматов, — сумрачно произнес товарищ Муминов, держась обеими руками за портупею. — Ты давай по существу. Четко. По-военному. Почему тебя все время нужно учить?
— По существу? Уплыла бы хаза по существу. Если бы не мои камешки в хурджунах, уплыла бы. Сколько людей по кишлакам на дыбы встали, за достатком кинулись! А впереди всех эти… Курбановы.
Товарищ Чугунов хлопнул ладонью по столу.
— Про хазу потом!.. А сейчас посмотри, Надырматов. Вольно или невольно помог бежать бандиту. Так? Вольно или невольно устроил побоище у перевала. Так? Затеял бучу, отказавшись жениться, — ладно, тут понятно, претензий нет. Но тут же затеял другую бучу, захотев жениться на той же девице. Завалил ответственное дело с перевоспитанием бывшего Салима-курбаши. А ведь он приносил большую пользу! Тут уж, извини, появляются хреновые вопросики. Ты провокатор, Надырматов? Хочешь настроить мусульман против советской власти? Хочешь взрыва в мусульманской среде? Кто тебя подбил-научил? Может, ты все-таки знаком с Рыскуловым? Такой же провокатор…
Кровь ударила мне в голову, кончики ушей нестерпимо зачесались. Саманные стены придвинулись, сжали пространство в крохотный объем, в котором было душно и тесно от этих страшных слов.
22
Язык мой с трудом ворочался, в гортани пересохло. Мне хотелось высказаться, спокойно объяснить, но обида захлестнула душу, и я понес совсем не то.
— Спасибочки, дорогие товарищи. Благодарность хорошую вынесли мне за хазу, за мои большие страдания, за мое побитое тело — на нем нет живого места. Желаете полюбоваться?
— Брось, братишка, наша задача выяснить. Сознательно ты, или по глупости, или по нечайке…
— За все спасибочки, дорогие товарищи!.. И Салима приплели… Только хазу я нашел! Я! И привез сюда я! И никакие ваши факты-макты не перевесят ее.
Товарищ Муминов барабанил пальцами по ремню портупеи. Женщина прочищала перо ученической ручки о волосы своей головы. Товарищ Хуснутдинов вытирал обильный пот с пергаментного лица обеими ладошками.
— Эх, Надырматов, — сказал со вздохом председатель и поддел пальцем очки на носу. — Ты думаешь, никто толком не знает, что было в мешках-то? Верно. Только бандит Миргафур мог подробно рассказать, да как-то странно помер. И опять ты замешан. Куда ни ткнись — твои следы. Как прикажешь думать о тебе в очень сложном текущем моменте?
Матрос чистосердечно посоветовал:
— Признавайся, братишка, что-нибудь слямзил?
— Как вы могли подумать… — прошептал я.
— Не захочешь, да подумаешь, — продолжал матрос. — Вон, целая гора драгоценностей, любой сковырнуться может. Дело житейское… Так ведь если сковырнется темный, забитый труженик, чайрикер или мардикер какой-нибудь, понять и простить можно. А вот когда к народному богатству пришвартуется такой, как ты… работник почти что аппарата… это уже предательство и вредительство рабоче-дехканскому делу. А мы должны быть чистыми. И за малейшую грязь… ну, да ты грамотный, понимаешь, на что шел.
— Господи! — вырвалось у меня. — Как у вас язык повернулся, товарищ Лебедев!
— Повернулся, братишка. Видишь, повернулся.
— Не называйте меня братишкой!
— Вот, полез в бочку, а зря.
В те времена «братишка» все еще звучало как уголовное словцо, пришедшее из дореволюционных хаз и малин. Мои учителя не терпели жаргона, что-то от этого нетерпения осталось во мне.
Таджи Садыкович опять раскрыл папку, зашелестел листками. Потом пристально, со странным выражением в глазах, посмотрел на меня.
— Еще третьего дня мы сделали опись хазы, Надырматов. А вчера допрашивали Махмудбая Курбанова. Он вместе с аксакалами заглядывал в некоторые хурджуны и запомнил кое-какие вещи. Например, пятнадцать тюбетеек, шитых золотом. В описи — четырнадцать. И большую серьгу зеленого камня вспомнил. Где серьга? Нет ее в описи.
— Найду я вам эту серьгу, чтоб ей провалиться! И тюбетейку найду. Поговорю кое с кем и найду.
— Рахим-бобо, твой дед, уже допрошен. — Товарищ Муминов помолчал. — И с твоей будущей женой тоже говорили.
— Но это вы говорили, а не я. Мне нужно увидеть Адолят.
— Надо за ней послать, — сказал матрос.
Трибунальцы устроили перерыв. Я сидел на скамье без мыслей и желаний. Очнулся — Адолят в парандже перед столом, а товарищ Хуснутдинов тихим голосом уговаривает ее:
— Пойми, кызым, если ты не взяла, значит, — он, твой будущий хозяин, то есть муж. Значит, он преступник. Если ты сейчас скажешь, куда спрятала, мы простим тебя. Молодая, скажем, глупая, надо простить. А его простить никак не можем.
Адолят молчала, опустив голову. Ей несколько раз повторили одно и то же, и она еле слышно проговорила:
— Нет у меня никакой серьги. Тюбетейки тоже нет.
— Адолят, девчонка! — воскликнул я. — Хочешь, чтоб меня расстреляли?!
Я, конечно, хватил лишку с расстрелом, хотел пронять девчонку. Мне все еще казалось, что проклятая серьга у нее.
— Нет у меня серьги, — еще тише ответила она и расплакалась.
Всем было тягостно. Адолят отпустили, а меня опять начали о чем-то спрашивать, и я что-то отвечал…
Председатель трибунала снял очки, положил перед собой на стопку серой бумаги. Без стекляшек в глазницах он показался мне чужим и непонятным.
— Выйди за дверь, там побудь, — сказал он устало.
Я сидел на кирпичных ступенях крыльца, вокруг столпились мои друзья. Глухо бубнили их голоса, ярко светило солнце, было, по-видимому, очень жарко, а я, как ушибленный, ничего не видел, не слышал. Но запахло свежими лепешками, и мой мозг будто сквозняком продуло — я увидел своего деда. Он суетился, предлагал мне и моим друзьям поесть лепешек, покуда горячие.
— Чаю бы, — сказал я.
Кешка Софронов побежал к обеденному навесу за чаем, но тут меня позвали в судебный зал. Женщина торопливо и сбивчиво зачитала приговор: я приговариваюсь к высшей мере социальной защиты, причем единогласно.
Двое пожилых прокуренных солдат повели меня куда-то под руки. Я опомнился, оттолкнул их и бросился к столу.
— За что?!
Товарищ Чугунов, терпеливо и явно жалея меня, принялся разъяснять:
— Тебе же зачитали… За провокационные действия во вред советской власти… За сокрытие огромной ценности, принадлежащей трудовому народу… Ты же знаком с Инструкцией от 17 декабря 1917 года? Там же точно определено, кого надо считать врагом народа.
— Старая инструкция! Старая! В России уже не расстреливают!
— Хватит, Надырматов. В связи с осадным положением…
Меня увели за конюшню к ДУВАЛУ СПРАВЕДЛИВОСТИ — глинобитному старому забору, изрытому пулями. Командир пехотного взвода (бесстрастное скуластое лицо, свежеподрубленные баки и усики) начал завязывать мне глаза поясным платком.
— Не надо! Не завязывай! — У меня дрожал подбородок, поэтому голос мой был жалкий, противный. Не мой был голос! И тут меня захлестнула едкая обида. Слезы потекли, в носу защипало.
— Убери платок, товарищ…
Взводник после некоторых колебаний сложил платок и спрятал в карман галифе. На меня старался не смотреть.
— Есть последнее желание? Может, закуришь?
Почему никто не остановит, не заступится?!
Мои друзья и сослуживцы стояли у конюшни, ошарашенные, пришибленные…
Взвод солдат в строю, винтовки с примкнутыми штыками… Рослый взводник, блестящий козырек мятой фуражки… Они не должны видеть моих слез. Я пытался вытирать мокрые щеки плечом, то левым, то правым, руки-то были связаны. Потом приспособился: промокнул лицо о глину дувала. Хороший способ, рекомендую при необходимости.
— Так закуришь?
— Товарища Чугунова позови! Вот мое желание!
Подошла товарищ Усманова, секретарь трибунала, с папкой в руках. Проговорила сурово:
— Хватит, Надырматов. Товарищ Чугунов тебе ничем не поможет: голосовали единогласно.
— Я не все сказал! Я вспомнил! Нужно сказать очень важное!
Меня опять повели под руки в клуб. Но пришлось ждать: судили начпрода городской больницы за воровство продуктов питания. Я смотрел на двустворчатые клубные двери, выкрашенные в красный цвет, и воспринимал все вокруг как во сне. В голове сплошная мякина, ни одной мыслишки.
— Артык! — чей-то жаркий шепот. — Я двуколку подогнал… Попробуй, а?
Я оглянулся: бледное худое лицо Кешки Софронова.
— Помнишь, как раненых спасали от басмачей? Я опять прикрою. Ты прорвешься, ей-богу, прорвешься! — он крепко сжимал рукоять маузера. — А потом разберутся.
Я отшатнулся.
— Нет, нет, Кеша…
— Так ошибка же, ты видишь, Артык… Если тебя к дувалу, то меня и подавно без суда и следствия… Кому же тогда верить, паря? Как жить?
— Не должно быть ошибок, Кеша, — пробормотал. — Сейчас все наладится… образуется… мы же честно… мы же все заодно, и трибунальцы и мы…
Двери распахнулись, и упитанного начпрода потащили к дувалу. Его короткие, толстые ноги волочились по земле, будто тряпичные. Челюсть отвисла, из груди рвались невнятные звуки. Так его сразил страх. Начпрода я знал хорошо: хватали его за руку не раз, но всегда выкручивался, обещал исправиться… Но теперь я в смятении смотрел ему вслед, во мне появилась трусливая, неподходящая для бойца жалость.