— Штык! — послышался нетерпеливый шепот.
Посудин снял с винтовки граненый начищенный штык, но, подумав, просунул в темноту винтовку прикладом вперед.
В амбразуре слабо блеснуло пламя факела, захрустели гильзы под ногами, и все стихло.
Посудин с горячностью уверял себя, что поступок Кощеева — типичное сумасбродство. И что история верно рассудила в отношении героизма и негероизма. И что неуправляемый и безнравственный хулиган Кешка Кощеев не способен на истинный осознанный героизм, то есть на самопожертвование.
Разобравшись в своих мыслях, Посудин успокоился. Прислушиваясь к ленивому лаю собак и вою ветра, он смотрел на амбразуру и ждал.
ПОДЗЕМЕЛЬЕ
Кощеева переполняло злое и радостное чувство — кто еще отважится забраться в пору, воняющую японской казармой? Кто еще так мало ценит собственную шкуру? Конечно, во время боев таких людей было много. Лейтенант со своей штурмгруппой пробежал не один километр по подземным галереям японцев, автоматчики прочесывали разломы и «раздолбанные» доты — искали смертников, саперы начиняли взрывчаткой и самые нижние горизонты бункеров и дотов… Но в том-то и дело, что во время боев, да еще в родном сплоченном коллективе…
Это были даже не мысли, а какие-то странные толчки-ощущения, от которых становилось тепло в груди и ноги наливались легкостью. Для мыслей не было времени. Все его существо превратилось в однородный, хорошо отлаженный механизм, способный на мгновенную реакцию, на решение неожиданных задач.
Стальная дверь дота была заклинена или завалена снаружи, но в боковой полукруглой стене открылся узкий прямоугольник темноты. Свет факела скользил по поверхности, не проникая в глубь галереи. Кощеев прижался к стене, ожидая выстрелов из тьмы или гортанного вопля смертника. Факел — пучок щепья — догорал, и Кощеев бросил его в темноту… Тишина… Кощеев увидел: круто вниз уходит галерея, закованная в бетон. На полу доска — вроде трапа с поперечными брусьями. Конца галереи он не смог разглядеть. Факел затухал, и от него было уже мало проку. Кощеев забросил на плечо ремень винтовки и пошел по доске, хватаясь за стены руками.
Он пробирался в кромешной тьме, пробуя ногами ступени «трапа», прислушиваясь к собственному дыханию и шороху одежды. Ему показалось, что идет очень долго. Он остановился, зажег спичку и тут же поспешно затушил ее. В шаге от него галерея круто сворачивала в сторону.
Когда глаза опять привыкли к темноте, заглянул за угол. Но ничего не смог увидеть. Слабый сквозняк донес запахи жилья. И звуки. То были странные звуки — словно кто-то размеренно водил пустой консервной банкой по стиральной доске.
Кощеев зажег спичку и, пока она горела, успел разглядеть более широкую галерею с объемистыми нишами в бетонных стенах. Еще несколько спичек ушло на осмотр ниш. В них были аккуратно сложены противогазные сумки с бамбуковыми бирками, комплекты японского обмундирования, перевязанные бумажным шпагатом, ящики с войлочными шлепанцами, обычными для японских казарм.
«Что-то вроде каптерки, — подумал Кощеев. — И каптенармус, наверное, имеется?»
Галерея раздваивалась. Он проверил один рукав ее и обнаружил мусорную свалку: пустые консервные банки, картофельные очистки, рыбьи кости. За свалкой громоздились искореженные взрывом рельсовые балки и бетонные плиты, образующие непроходимый завал до потолка подземелья.
Потом он пошел по второму рукаву галереи — на звук. Шел медленно и почти бесшумно. Непонятно было: то ли стало жарко, то ли вспотел от напряжения. Снял шинель, бросил ее поперек галереи, чтобы потом проще было найти. Почувствовал, дрожат руки.
Дребезжащие звуки стали громкими и, казалось, сотрясали бетон под ногами. Кощеев пополз на четвереньках, не рискуя зажечь спичку.
Очень мешала винтовка — со спины скатывалась, под мышкой держать тоже неудобно… Рука потеряла опору, и он повалился вперед, хватаясь за стену. Винтовку чудом поймал, повернувшись на бок, не дал ей загреметь о пол. Но ударился о что-то плечом, потом затылком и некоторое время беспомощно сползал куда-то вниз. Он испугался шума, который все-таки произвел при падении: стук ботинок, бряцание антабок. Лежал в кромешной тьме в нелепейшей позе и боялся шелохнуться, ощущая спиной и локтями бетонные ступени крутой лестницы. Тело под бинтами вдруг нестерпимо зачесалось, словно скомандовав отбой страхам.
Дребезжание периодически вырывалось из непонятного и мощного источника звуков. Где-то размеренно, будто стучала капель, шли часы.
Он встал, сделал два бесшумных настороженных шага. Нащупал край стола, и под рукой слабо зашелестела бумага. Потом задел стволом винтовки за какой-то висячий предмет. Резкий звук удара металла о металл ошеломил Кощеева — он присел, не дыша. Дребезжание сразу прекратилось. Наступила тишина, способная свести с ума…
Но вот послышались шорохи, какое-то неясное бормотание. Что-то гулко стукнуло. Вспыхнул тусклый глазок электрического фонарика. Желтое пятно света величиной с большое яблоко упало на бетонный пол, задев краешек соломенной циновки, и, поползав взад-вперед, придавило к полу эмалированную кружку с кольцевидной ручкой. Кружка лежала на боку в небольшой лужице, точнее, на влажном бетоне.
Из темноты появилась мужская рука, подняла кружку, вытряхнула из нее последние капли. Ладонь была грубая, широкая, с короткими толстыми пальцами… Кощеев был парализован видом этой руки. Паскудное чувство страха свободно гуляло в нем, будто сквозняк, который но взять за горло и не стукнуть кулаком. Мозг механически фиксировал подробности: руку, желтое пятно, окружающую тьму, угадал лампочку над головой, которая бесшумно раскачивалась, отражая в выпуклом стекле свет фонаря.
Кощеев уже понял, что просидит вот так целую вечность, что сдохнет, но не найдет в себе сил шевельнуться, выстрелить, выкрикнуть заветное словцо, которое он знал по-японски: «Тамарэ!» — «Стой!»
Тем временем в пятне света появился маленький увесистый чайник, похоже, металлический, и в кружку полилась тонкая струя. Потом человек с шумом и смаком высасывал чай из кружки, издевательски не торопясь, громко бормоча и приговаривая между глотками.
Кощеев со страхом подумал: сейчас фонарик погаснет, и этот тип захрапит, будто жестянкой заскребет по стиральной доске. Воображение мгновенно вылепило чудовищно огромное спящее лицо с раскрытым бездонным ртом. Кощеев уже верил, что у него именно такое лицо, что он видит его в темноте совершенно отчетливо…
Кощеев рывком нажал на спусковой крючок винтовки, палец, выдавив лифт, уперся в преграду. Кощеев покрылся от макушки до пят холодным потом. Палец уже задеревенел на неподатливом куске металла, а выстрела не было!
Чайник поплавал в воздухе и с лязгом угнездился на какой-то овальной глыбе. Короткопалая ладонь прижалась к ее керамической стенке. Бормотание оборвалось. Потом Кощеев увидел худое узкоглазое лицо, заросшее неопрятной клочковатой бородой. Убрав чайник куда-то в темноту, человек принялся раздувать пламя — керамическая глыба оказалась жаровней.
Душа диктовала: замри, не пижонь, выжди. Вечная оглядка «а как другие?» донимала Кощеева в самые ответственные моменты его жизни. Он часто поступал «как другие», но еще чаще — вопреки этому пронзительному воплю своей души, жаждущей человеческого коллектива со всеми его достоинствами и недостатками. Кощеев оглушительно клацнул затвором и закричал, срывая голос:
— Тамарэ, сука! — и выстрелил поверх дернувшегося лица.
Рикошетный визг еще крошился в невидимых галереях, а Кощеев уже сидел на костистой узкой спине японца и связывал ему руки брезентовым замусоленным ремешком, вытащенным из своих же брюк. Перепуганный японец не сопротивлялся, лежал неподвижно, уткнувшись лбом в циновку. Электрический фонарик, похожий на длинный кусок водопроводной трубы, валялся тут же, на циновке. Кощеев подкатил его ногой и осветил лицо пленника. Под редковолосой черной бородой змеились глубокие морщины.
Издали пробился заполошный крик Посудина:
— Я здесь, Кеша! Я сейчас! Я иду!
Кощеев поддернул штаны — без ремня совсем не держались. Схватив с полу винтовку и фонарь, бросился осматривать бункер. Химические элементы фонарика были на последнем издыхании. Что-то можно было рассмотреть не более чем в шаге от рефлектора. Но полуприкрытую дверь он увидел сразу. Из щели несло прохладой. Еще один ход сообщения?
Он пробежал по этой галерее несколько десятков метров, натыкаясь на завалы земли и щебня. Впереди забрезжил дневной свет, и он кинулся назад, в бункер.
Японца на месте не было…
Кощеев обругал себя, что не догадался связать ему ноги. Забьется в какую-нибудь нору или чего доброго взорвет себя вместе с бункером!
Словно кто-то толкнул в спину — бежать! На поверхность! Подальше от бункера!..
Японца он поймал в «каптерке» — тот сидел на корточках в одной из ниш и перетирал путы о жестяную обивку ящика с солдатскими шлепанцами. И среди ящиков, как упругая змейка, замершая перед броском, — бикфордов шнур японского типа (с тонкой проволокой в оплетке). Кощеев поднатужился и вырвал шнур с «корнем».
Посудин больше не кричал, и Кощеев заподозрил неладное.
— Студент! — выкрикнул он, сложив ладони рупором. — Ты живой?
— Живой… Застрял тут… — послышался сдавленный голос.
— Сейчас приду! Отдыхай!
Кощеев первым делом отыскал свою шинель. Потом более основательно связал руки японца воспламенительным шнуром. Ремешок забрал. Теперь с брюками был порядок, и эта малость явилась той каплей, которой ему не хватало для полного счастья.
Он повел японца в бункер. Японец был мал ростом и щупл, ноги его были сильно искривлены в коленях. Мешковатый мундир солдата императорской армии скрадывал его худобу, но делал фигуру комичной. Если бы не диковатая борода и морщины — походил бы на подростка. И еще не детскими были огромные лепехи ладоней, будто взятые с другого тела.
В бункере Кощеев пробыл недолго. Вывел японца на поверхность через пролом в подземном ходе сообщении. Пролом оказался далеко в стороне от амбразуры, в которой застрял Посудин.
— Студент! — Кощеев поднял над головой винтовку и пронзительно завизжал: — Э-ей-ей-ей! Дуй сюда, студент!
Но Посудин беспомощно сучил в воздухе ногами. Когда Кощеев с японцем подошли, Посудин нервно выкрикнул:
— Это ты, Иннокентий? Это ты? — голос его отдавался, как в бочке.
Кощеев потащил его за ноги, но безуспешно. Наконец, добравшись до поясного ремня, с силой вырвал его из амбразуры под громкий треск шинельного сукна.
— Спасибо, — прошептал Посудин, сидя на земле и держась руками за поясницу. Хотел еще что-то сказать, но увидел японца и онемел.
— Хлебни, студент, — Кощеев протянул ему японскую баклажку, увитую тонкими ремнями, и засмеялся.
ЯПОНЕЦ
Да, в жизни Мотькина произошла крутая перемета — отстранили от кухонного дела. Обед приготовила санинструктор Кошкина. О первом — борще с бараниной — солдаты отзывались с теплотой, о втором — гречке со шкварками — с восторгом. До компота очередь не дошла, так как в лагере появились Посудин, Кощеев и связанный японец. Посудин доложил капитану, что искали пилотку рядового Кощеева и по счастливой случайности нашли самурая. Потом прибежал старшина. Одет он был в старый комбинезон и телогрейку, выпачканную в ржавчине и мазуте. Доклад Посудина повторился.
— Молодцы! — искренне восхитился Барабанов. — Верно, товарищ гвардии капитан? Как по заказу! Теперь взыскание можно снимать со спокойной душой. Ведь могут, стервецы, когда сильно захочут? А, товарищ капитан?
Японец произвел на всех большое впечатление, хотя вид его был совсем не геройский. Стоял на сильно искривленных ногах, равнодушный ко всему, полуприкрыв черные тяжелые веки. Кощеев не нашел в бункере его шинель, зато там было несколько одеял. Теперь пленный был закутан в ярко-желтое, правда, грязное одеяло из верблюжьей шерсти. По двум бронзовым звездочкам на его красной петлице определили: солдат первого разряда, то есть старослужащий императорской армии.
Капитан тут же под навесом из циновок произнес короткую, но прочувствованную речь:
— Товарищи бойцы! Все вы знаете, что оболваненные империалистической пропагандой простые японские парни зачастую дрались ожесточенно и с легкостью жертвовали своими жизнями. Чем меньше молодой японский парень знал, пережил, видел, тем с большей легкостью он шел на смерть. И вот наглядный пример глупого фанатизма таких оболваненных людей: война давно закончилась, а они все еще воюют, выползают но ночам из бетонных нор и убивают мирных жителей, советских офицеров, солдат интендантских и хозяйственных служб, обстреливают КПП и проходящие машины. Они вынуждают и нас продолжать войну. Нужно быть начеку, товарищи бойцы. Нужно вылавливать смертников, обезвреживать их. И если потребуется — уничтожить без всяких колебаний. Неизвестно, сколько преступлений совершил вчера, позавчера, неделю назад этот японский солдат…
Потом старшина скомандовал «смирно» и торжественно объявил.
— За проявленную, значит, храбрость при поимке самурая рядовым Кощееву и Посудину снимаются ранее наложенные взыскания.
— Служу Советскому Союзу, — сказал Кощеев с наглостью в голосе.
А Посудин явно был растерян.
— Спасибо… — пробормотал он, сначала побледнев, затем покраснев. — Но при чем тут я? Он задержал… рядовой Кощеев…
Старшина удержался от объяснений.
— Обедайте, отдыхайте, товарищи бойцы, — капитан отдал честь и вместе с Барабановым пошел в «канцелярию».
Санинструктор Кошкина, повязанная поверх щеголеватой шинели не очень чистым передником Мотькина, поставила перед героями дня полные котелки невообразимо ароматного борща.
— Кушайте, ребятки. Займусь я, кажется, вами, а то смотреть на вас — скиснуть можно: тощие, зачуханные. Даже ты, Иннокентий, уж на что самостоятельный, семейный…
Бойцы полегли со смеху — это про Кощея-то так?
А Посудин размышлял… После встрясок и волнений мысли всякие приходили в голову как бы сами собой, так уж был он устроен. «Личный риск Кощеева, и на тебе — результат общественный, — думал он. — Ермак, допустим, или Софья Перовская тоже свои личные подвиги совершали на пользу всем… Выходит, все дело не в окраске поступка, а в конечной цели? Выходит, опять это самое — цель оправдывает средства? Значит, нельзя Кощеева квалифицировать героем, ой, нельзя. Он не понимает, что творит. И мы все часто — никакого разумения…»
Получил котелок и пленный. Кто-то сунул ему в руку ложку.
— Они палочками жрут, — авторитетно заметил Мотькин. — Палочки надо ему выстругать. — Он сидел тут же с солдатами и уже не переживал из-за перемен в своей биографии.
Ему возразили, что палочками с борщом не справиться.
— Много вы понимаете! — с наслаждением говорил Мотькин. — Они палочками даже чай хлебают. Они могут палочками даже блоху поймать. Палочка для них — первейший инструмент. Хоть дома, хоть на службе. Не могут долго жить без такого орудия… Оттого этот самурай и кислый. Жисть ему без палочки не в радость.
— А пилотку не нашли, — Посудин старательно выливал в куцую алюминиевую ложку последние капли из котелка. — Все обыскали.
— Пенсне надень, студент, — Кощеев похлопал себя по голове. — Если это не пилотка, то я «студебекер», так и быть.
Солдаты засмеялись.
Посудин уронил ложку…
— Но это же Мотькина пилотка!
Мотькин пристально посмотрел на Посудина, потом на Кощеева.
— Вы меня в свои делишки не путайте. И вообще…
— Он теперь начальник, — пояснил Зацепин, кивнув на Мотькина. — Вроде министра. И портфель дадут, старшина обещал.
— Писарчуком вин став, — сказал Поляница. — Ось бачитэ? Самый перший на свити грамотей Левчик Мотькин. Глаголы у Казани варыты будэ, пунктуацией размишуваты.
Солдаты опять засмеялись, и Мотькин вместе со всеми. Японец вздрогнул, забормотал.
— Чего это он?
— Волнуется.
— Японскую маму вспомнил.
— Нельзя тебе ни в чем верить, Кощеев, — грустно проговорил Посудин.