Леонид щелкнул замками чемоданчика, и извлек мягкий сверток. Развернул и осторожно поставил передо мной прямо на пустую тарелку самые обыкновенные песочные часы, каких навалом на кухнях и в районных поликлиниках. Красная пластмасса, дутое стекло, сероватый песок, выдавленная пометка. На одну минуту.
— Засекай время, — велел Леонид, перевернул часы и обратился ко второй кружке.
Я послушно «засек». Песок струился, мой таинственный знакомец смаковал пиво.
— А, — усмехнулся я, когда верхняя колба часов опустела. — Спешат на двенадцать секунд. Заводской брак, вот уж не думал…
— Переверни, — отозвался он. — И засеки.
Наконец принесли колбаски, салфетки и булочки. Но было уже не до еды:
— Стоп, стоп… — я помотал головой. — Сорок шесть секунд… Это как?
— Переверни, — пожал плечами Леонид, подтягивая к себе первое блюдо. — У-ум! Какой аромат.
Он успел выпить еще кружку, покурить и неспешно подъесть мои гренки, прежде, чем я наигрался с часами. Они постоянно показывали разное время! От двадцати шести секунд до полутора минут, как только я их не крутил.
— В чем подвох? — наконец спросил я, невольно отирая со лба капельки проступившего от напряжения пота.
— А никакого подвоха нет, — ответил Леонид, — И сделай лицо попроще. Ты уже полчаса играешь с этими часами, посетители начинают странно на нас посматривать. Не порть мне репутацию, я люблю тут бывать.
— Так… я… Но?
— Не продолжай, я понял. Постарайся не искать научного объяснения. Влажность песка, форма отверстия, геомагнитная буря, притяжение луны… Оставь это на потом. Пока просто прими как данность, что существуют песочные часы, которые не вписываются в твою систему жизненных норм.
— Но? — пискнул я, отчего-то спрятав руки под стол.
— Идем дальше! — кивнул Леонид. — Давай сюда свой горшочек, ты все равно есть не будешь. Сейчас я тебя займу.
Калейдоскоп совершенно обычных на первый взгляд и абсолютно непостижимых вещей грозным парадом маршировал перед моим сознанием. Неважное определение того, что я испытал в последующие несколько часов, но по другому не получается.
Тонкий пинцет, который неуловимо медленно то смыкал, то разводил рабочие губки. Кривой ржавый гвоздь, который никак не желал лежать смирно, то и дело перекатываясь с боку на бок. Строгая зажигалка zippo, которой не нравилось подолгу стоять с откинутой крышкой. Удивительный циркуль, одиноко квартирующий в потертой готовальне, которым можно было вычертить на салфетках только совершенно правильной формы квадраты. Маленькая желтая рулетка, которая, очевидно, возомнив себя улиткой, то и дело высовывала стальной язычок своего полотна и немедленно втягивала его обратно, стоило протянуть руку. Вещи не торопились. Пепельница была полна окурков, но я никак не мог прийти в себя, словно ребенок, попавший впервые в жизни на цирковое представление, только жадно требовал: «ещё!».
Леонид поглядывал снисходительно, усмехался и извлекал из своего волшебного чемоданчика все новые диковины, многие из которых были мне уже знакомы, ведь все их я видел разложенными на шатком столике под зеленым пляжным зонтиком.
На скатерти передо мной искрилась коллекция самых непостижимых вещей во вселенной. И именно искрилась! То тут, то там на гранях диковинных вещиц вспыхивали ослепительно белые звездочки с длинными лучами. Я словно погрузился в то самое невообразимое небо в алмазах, и, кажется, поплыл…
— Эй, эй! — Леонид встряхнул меня за плечо, и наваждение сгинуло. — Беда с вами, писателями. Низкий порог реальности и никакого предохранителя. Этак и до помешательства недалеко.
Он улыбался.
— Это фокус, да? — жалобно спросил я.
— Конечно, фокус, — с готовностью кивнул он. — Вот только я никак не могу его объяснить. А ты, может и сможешь. А, может, и нет. Пойдем, прогуляемся, вечер уже. Посвежело.
Очень быстро собрав вещи в чемоданчик, Леонид отправился к выходу. Я, на бегу расплатившись за неслабый обед, поспешил за ним. Признаться, поспешил, как это говорят: сломя голову.
В парке, куда мы направились, пахло еловой стружкой и немного гудроном.
— Так что же? — спросил Леонид, когда я его догнал. — Мои вещи показались тебе занятными?
— Скорее волшебными! Но, ведь и Коперфильд…
— Вот уж надоело мне это сравнение с Коперфильдом! Раскрученный бренд, дорогие дешевые трюки. Куча иллюзионистов поизобретательней его… Впрочем, и они не имеют к моим вещам никакого отношения.
— Вы их заколдовали? — спросил я, перейдя на сиплый таинственный шепот.
— Всего лишь нашел, — также шепотом ответил Леонид и рассмеялся: — Так вышло, что еще в детстве я умел отличать настоящие вещи от других. Или другие от настоящих, как посмотреть. Ты, возможно, заметил искорки?
— Звездочки! — обрадовался я.
Тут мой знакомец резко остановился, и я снова был подвергнут тщательному осмотру.
— Да, звездочки, — кивнул он, наконец. — Занимательно… Паршивец Даугава не соврал, ты, действительно, кое-что можешь. Вещи, знаешь ли, особенно самые обыкновенные, имеют особенность изменяться в процессе эксплуатации. Чаще в худшую сторону. Ветшать, стареть, снашиваться, укорачиваться, стачиваться или напротив, растягиваться. Это ни у кого не вызывает удивления. Однако, другие вещи, изредка меняются в сторону необъяснимую и, порой, нелогичную. С чего бы это старым песочным часам, самым обыкновенным, каких тысячи, но одним единственным из всех — вдруг начать путать время? Почему выпадает из стены гвоздь, вбитый туда еще чьим-нибудь прадедушкой? Отчего одна из скрепок в пачке бумаг стала крупнее других, если их гнули на одном станке? Зачем появилась лишняя бороздка у старого ключа, и что он теперь открывает? Никто не обращает внимания на такие мелочи. Сознание обыкновенного пусть даже очень сообразительного человека отказывается замечать необычность произошедших метаморфоз. Любая странность немедленно объясняется привычным набором аргументов: перепутали, ошиблись, сломалось, случайность. И разум, убаюканный таким образом, вновь погружается в суровую реальность. Бывает, конечно, и у самых рассудочных людей, что продерет холодком по спине, ежели в тишине ночной спальни вдруг скрипнет стул… Но, ведь это только сквозняк. Верно?
На всякий случай я решил промолчать. И правильно сделал, поскольку Леонид продолжил:
— А сколько замечательных терминов приходит в голову, когда сталкиваешься с необъяснимым. Усталость материала, например, — если чашка раскололась от прикосновения. Вибрация, магнитные бури, притяжение луны, перепад температур — на что только не пойдет хитрый человеческий разум, чтобы поскорее объяснить маленькое чудо и поскорее забыть о нем. Защитная реакция, дабы избежать стресса и оставить свою жизнь на прежних рельсах. Таким образом, эти другие вещи совершенно свободно существуют, а охотятся за ними лишь редкие любители вроде меня, не боящиеся прослыть чудаками. Впрочем, как утверждают знатоки человеческих душ: состоятельный человек не может быть сумасшедшим, в крайнем случае, он всего лишь эксцентричен.
— Так вы коллекционер! — догадался я, на что Леонид отреагировал исключительно странно.
Он вдруг прижал чемоданчик к груди и принялся нежно похлопывать его по кожаному боку, приговаривая: «Ну, ну… Он не хотел нас обидеть…», а затем уже напустился на меня:
— Не произноси этого слова! Их невозможно коллекционировать. Нельзя отыскать другую вещь и поставить её на полку. Было дело, я пытался в юности учудить нечто подобное. В результате все «экспонаты» очень скоро вернулись в исходное стандартное состояние, и разбудить их обратно уже не получилось. Поэтому коллекционеры обходят меня стороной, ведь даже самая небывалая другая монетка или марка, запертые в кляссере быстро теряют индивидуальность и гаснут. Отчего так происходит — не знаю. Но факт остается фактом.
— И как же вы их храните?
— Как попало. В тумбочке, навалом в ящике стола, в кухонных полках, в портфеле с инструментами. Тут важно самому приучиться испытывать к этим другим вещам отношение сдержанного почитания, но никак не любования, и тем более не фетишистского поклонения. О зуде коллекционера я уже говорил — он фатально опасен. Кроме того, я постоянно ими пользуюсь. Теми, разумеется, которыми возможно пользоваться. А те, что обычно валяются без дела, я регулярно выгуливаю, как сегодня.
— Выносите их подышать? — рассмеялся я.
— Не совсем. Скорее погреться в лучах самодовольства. Как ты уже вероятно заметил я выкладываю их на продажу, причем цену устанавливаю… Как бы вернее сказать?
— Негуманную, — подсказал я, — Признаюсь, восемьдесят пять тысяч за старый колокольчик меня несколько ошеломило.
— Вот, вот. Мне кажется, что это идет им на пользу. После наших маркитанских вылазок мои другие вещи сияют особенно ярко — даже ты увидел. Мне кажется, им чрезвычайно льстит быть столь умеренно доступными, так сказать, растет самооценка, а вместе с нею закрепляются отличительные признаки и даже появляются новые. Вообще, когда имеешь дело с другими вещами, деньги играют в ваших отношениях немаловажную роль. Вещи, особенно другие, — лучше всего понимают язык денег.
Однако, я не смог понять, что это значит и Леонид пустился в пояснения:
— Допустим, если тебе посчастливилось сделаться собственником другого молотка, ты должен постоянно помнить, что это редкая и очень дорогая штука, однако при этом совершенно безжалостно забивать им гвозди или разбивать кирпичи, смотря какие насущные развлечения тебе подвернутся. Не лукавить, и не прикидываться, а точно знать цену, за которую ты будешь готов с ним расстаться.
— А если кто-нибудь согласится купить у вас другую вещь за названную цену?
Печально вздохнув, Леонид пожал плечами:
— Продам, что же делать. Значит судьба. А с ней в нашем охотничьем ремесле ссориться не стоит. Кстати, те пятьдесят тысяч, которые ты обещал Даугаве… Я догадываюсь, на что он положил глаз, хитрец. Впрочем, поскольку подобные сделки происходят регулярно, круговорот крупных сумм рано или поздно приходит к некоему постоянному балансу ив результате каждый охотник остается при своих. Хотя им, — Леонид заговорщически подмигнул мне и указал на чемоданчик, — лучше об этом не знать.
Мы посмеялись, и спустя некоторое время я задал давно созревший вопрос:
— Так зачем они нужны? Эти другие вещи… Они, конечно забавные, чудесные, но зачем их искать?
— Они другие, — пояснил Леонид, поглядев на меня, как на последнего болвана. — Не понимаешь?
— Понимаю. Но, каков практический смысл? Как они помогают?
— Конечно! — развеселился мой новый знакомый, — Тебе подавай волшебную палочку, или рог изобилия, на худой конец самописное перо или перстень-невидимку!
Я скромно высказался в том смысле, что это было бы неплохо.
— Какой ты жадный, писатель, — огорченно удивился Леонид. — Знаешь, в компании других вещей живется ничуть не проще, чем без них. Просто по-другому. И проблемы не рассасываются сами по себе, разве что самые маленькие. Но до чего же приятно, засыпая, слышать, как в стене, устраиваясь поудобнее, ворочается старый шуруп, и просто знать… Знать.
Он остановился и достал сигарету. Мне стало как-то стыдно и неловко, словно залез с ногами в чужую тайну, наследил, да еще и остался недоволен. Очевидно, раскаяние оперативно отразилось на выражении моего лица, поскольку Леонид, так и не закурив, смилостивился:
— Ладно, проехали, спишем на шок, — усмехнулся он. — Тут просто так не объяснишь ведь. Ты должен обязательно сам отыскать другую вещь, и тогда, возможно… Возможно! Поймешь.
Он собрался уходить.
— Но, как их искать? — всполошился я.
— Для этого тебе придется стать охотником. Попробуй. Охота приносит бодрость, прочищает мозги, пробуждает аппетит. Она требует решительности во всём, а особенно в проживании каждого отдельно взятого дня. Не спрашивай, не проси, не сворачивай — ищи. А когда найдешь, возьми, потому, что это твое, что бы там не думали себе эти странные вялые люди вокруг тебя. Охотник — это образ жизни — мы не менее другие, чем наша добыча.
— Подскажите хотя бы с чего начать! — взмолился я.
— Начни со своего рабочего стола. Те песочные часы, которые тебе так понравились. Знаешь, их просто выбросили. А я подобрал. Счастливой тебе охоты, фантаст! Не забудь похвастаться добычей, они это любят…
Интересно, подумал я, глядя в спину быстро тающего в темноте парка Леонида, — куда он девал свой зеленый зонтик?
* * *
Саня Даугава не объявился ни на следующий день, ни неделю спустя, ни в конце лета. Это было весьма скверно, поскольку носить тайну в одиночку труд нелегкий, а делить её со случайными людьми желания не возникало. С каждым днем удивительная встреча с охотником на «другие вещи» становилась все больше похожей на шутку, или сон. Вспоминая диковинные штучки, я невольно старался найти рациональное объяснение их необычности. Даже не поленился почитать о реверсивном эффекте памяти формы; когда материал при одной температуре «вспоминает» одну форму, а при другой температуре — другую, что объясняло странное поведение «волшебного» пинцета. Ржавым гвоздиком, который все норовил поползать по скатерти и покувыркаться — фокусник Леонид вполне мог управлять из-под стола магнитом. Циркуль, рисующий квадраты, наверняка был хитро механизирован таким образом, чтобы… А песочные часы, — ну и что? Отверстие между колбами просто меняло диаметр. То, чего я объяснить не мог, постепенно стиралось из памяти. Искорки, кривые ложки, рулетка, старые скрепки… Банальный развод на деньги! В какой-то момент мне стало гадко и обидно до слез.
Кажется, я даже едва не запил, однако, плюнув на всё, сумел вернуться к нормальной жизни. Даже написал что-то злое и модное, снискав несколько аплодисментов от особо эстетствующих критиков с омерзительно утонченным вкусом.
Однако, почти не отдавая себе отчета, я «вышел» на охоту.
Крохотное непотушенное ожидание чуда, застрявшее в уголке сознания, вело неустанную партизанскую борьбу с холодным прагматичным разумом. Интеллект давил, опыт и здравый смысл трамбовали фантазию ковровыми бомбардировками накопленных знаний. Верный ледяной цинизм неустанно стоял на страже моего покоя. Но ничто не могло окончательно задавить подпольной работы скромной диверсионной группы «глупая надежда».
Конечно же, я не искал никаких «других вещей», просто чуть внимательнее приглядывался к окружающим предметам. Исключительно от скуки сравнивал размеры вилок в кафе, ожидая заказ. Иногда я совершенно случайно бросал задумчивый взгляд на прилавки с инструментами и даже вертел в руках непонятные детали то ли от швейных машинок, а то ли от пылесосов. Вдруг разобрал барахло в гараже. И на чердаке дачи. И в сарае. И в секретере, а также на балконе. И у родственников. Просто потому, что давно пора было разобраться, а то накопилось хлама… И только где-то в середине октября мелькнувшая вдалеке искорка окончательно пустила под откос мой бронепоезд, груженый здравым смыслом.
Я пошел на добычу, как гладиатор на льва. Не отводя взгляда, сомкнув уста и отринув сомнения. Бросок, захват!
— Эй! — крикнули мне в спину, — Совсем совесть потерял, не, ну вы гляньте! Ручку стащил!
Да, я стащил шариковую ручку. Она позвала меня, и я её забрал, прямо из под носа удивленной девицы, что принимала коммунальные платежи.
Самая обычная другая шариковая ручка производства компании Uneversal Coruina, материал корпуса — пластик, цвет корпуса прозрачный, колпачок — синий. Корпус граненый — граней семь. Семь. Семь граней, ликовал мой партизанский отряд веры, постепенно превращаясь в несокрушимую армию. Оставался непобежденным еще страх ошибки, и с этим последним оплотом разума следовало немедленно покончить его же оружием. Интернет, справочник, каталог фирмы производителя… Шесть граней. Разумеется, шесть. А у моей семь! А еще на всех семи её гранях вспыхивали время от времени яркие золотые искорки.
Из нескольких строк, которые я написал для пробы этим семигранным чудом, спустя всего несколько минут, вдруг исчезли все знаки препинания. Да! Никаких сомнений.
Фейерверк! Словно ошалевший от невероятного чувства легкости, я всю субботу шатался по знакомым, просто так, нес веселую чушь и явно казался слегка невменяемым. Но я был уверен, что ужасно всем нравлюсь, поскольку напрочь утратил свою глупую благопристойную скромность и интеллигентную вежливую серость. Я казался себе дико могущественным, невесомым, очаровательным, мудрым и таинственным одновременно. За двое суток я успел сделать больше, чем за всё минувшее лето, и не ощутил усталости. Хотя, признаться, обнаружил у себя зверский аппетит.