Но, как оказалось, своих он подозревал зря, пусть даже эти свои и из соседней деревни. У Мараковны в горнице сидел потерянный экономист, пьяно улыбаясь и покачиваясь не то по причине шаткости табурета, не то по причине крепости старухиного самогона.
– Такой милый человек, – объяснила свою невероятно возросшую покупательскую способность старуха. – Денег на еду и выпивку даёт, и стихи читает. Не дерётся, не пристаёт – век бы с таким мужиком жила.
То, что приставать к ней перестали лет двадцать назад, старуха как-то не вспомнила, с умилением глядя на нечаянного постояльца и поглаживая спрятанный в лифчике кошелёк.
Выяснилось, что несколько дней назад заезжий гость вышел по малой нужде из дома, где гуляли творцы, и заблудился. Потерял очки, а пока искал, перестал ориентироваться в пространстве. Полночи блуждал в темноте, как вдруг заметил единственный в тот поздний час огонёк. Мамонт пополз на свет и скоро стукнулся лбом в закрытую дверь. Хозяйка полуночничала – гнала самогон. О гостях из города судачила вся деревня, и старуха, наслышанная о платежеспособности приезжих, сразу же выставила на стол бутыль первача. Что было дальше, славный экономист не помнил.
Курицын, похохотав над глупостью «городских», откомандировал на поиски очков шустрых деревенских мальчишек. Очки нашли очень скоро, но Васька успел рассказать Мамонту о своих бедах и на треть опустошить бутылку с прозрачной жидкостью.
– Давай помогу, – предложил Мамонт и, впервые за много дней обретя какое-то подобие рассудка, решил пошутить. Он вообще любил хорошую шутку. – Меня знакомый экстрасенс научил защиту от воров ставить.
Курицину было чего терять – на его скотном дворе полно живности: стадо гусей в двадцать семь голов, свиньи с поросятами, корова и симментальский бык по кличке Снежок. Подумав о том, что вся эта живность со временем может исчезнуть, он согласился. Часа два гость ходил по двору, водил руками, закатывал глаза, завывал и речитативом проговаривал единственную, подходящую к данному случаю, фразу:
– Шуры-муры, шуры-муры, выздоравливайте куры…
– Так куры мои здоровше меня будут, – попытался влезть в процесс установки защиты от воров хозяин.
– Это ещё и от куриного гриппа, оптом, так сказать, – ответил Мамонт.
– Тьфу, – сплюнула тёща Саши Пушкина, наблюдавшая за действом, – что мы анекдота этого не знаем?
Однако Васька, увлечённый процессом, не услышал её слов.
Новоявленный экстрасенс, закончив «ритуал», осел мешком на колоду возле Васькиного крыльца и, потребовав ещё выпивки для восстановления сил, сказал:
– Всё, Василий, дальше забора живность твоя и шагу не ступит.
И не ступила. Три дня тракторист пытался выгнать корову и овец в стадо, а гусей выпустить к пруду – не идут! Тут не только воры, тут родной хозяин, который можно сказать, с пелёнок вырастил, со двора свести не может. Однако, скотина привыкла вольно пастись, и на четвёртый день, продрав похмельные глаза, Васька узрел, что его скотный двор переместился в огород. В полном составе – вместе с гусями, курами и поросятами.
– Порешу!!! – словно медведь-шатун, ревел пострадавший, но шутника уж и след простыл.
Ещё вчера, наблюдая, как Курицын, взяв трактором на буксир любимого симментальского быка по кличке Снежок, пытался вытянуть его за ограду, Мараковна поняла, что дело пахнет керосином. Справедливо подозревая, что пахнуть керосином будет в её избе, утром, только услышав Васькин рёв, заглушивший мычание родного деревенского стада, старуха вывела гостя огородами за околицу и сказала:
– Тикай, мил человек. Васька тебя порешит. И на станцию не вздумай лукаться. Ты леском, леском – тут до трассы рукой подать. До города подвезут.
Она сунула ему в руки сумку, сшитую из старой ситцевой занавески.
– Это тебе на опохмелку, и закусить положила. Хорошему человеку не жалко.
Мамонт, пошатываясь, пошёл, а старуха, бормоча: «как он стихи читает», побежала назад, в деревню, справедливо опасаясь, что Васька не учинил погром в её избе.
Если бы Дальский был бы менее пьян, он бы рванул на груди рубаху и полез бы на баррикады – в данном случае биться с кулацкими элементами, какими в одном лице являлся Курицын. Но Мамонт о своих политических взглядах и не вспомнил, он двигался, что называется, на автопилоте, только вот направление этому автопилоту старуха Мараковна задала неправильное. Всего лишь на несколько градусов сместился азимут, но этого хватило, чтобы спустя сутки протрезвевший интеллигент обнаружил себя в лесу, на куче, состоящей из опавшей хвои, бутылочных осколков и использованных презервативов. Дрожащая рука нашарила пластиковую ёмкость из-под спиртного, на дне которой скудно поблёскивало несколько капель. Голова звенела, словно колокол Никольского собора – так же красиво, с переливами. Пошарив другой рукой, он наткнулся на матерчатую сумку, забитую чем-то, на ощупь напоминавшим съестное. Он подтянул её ближе, раскрыл и, хмыкнув, выудил оттуда полулитровую бутылку самогонки, заткнутую туго свёрнутой газетой, несколько огурцов в неоднократно использованном пакете из-под молока, две головки чеснока и завёрнутый в кухонное полотенце кусок хлеба, на котором лежало порезанное толстыми шматками сало. Дальский открыл бутылку, надолго приложился к ней, потом надкусил огурец, сложил остальные продукты назад в сумку и поднялся. Хрустя солёненьким огурчиком, он пошёл, выбирая наугад направление. Разум отказывался включаться на полную мощность, глаза видели окружающий мир в мутной дымке.
Мамонту повезло отыскать родник. Если бы не это обстоятельство, то кто знает, что было бы. Вероятно, в этом леске история и закончилась. Дальский недоумевал, как можно было заблудиться в лесу, где в какую сторону не пойди – всё равно выйдешь к людям. Однако он уже второй раз выходил к старому, заброшенному, кладбищу. Он даже сосчитал – восемнадцать покосившихся памятников, увенчанных звёздами, с которых давно облупилась красная краска.
Стемнело. Решив устроить привал, он расположился у могилы, рядом с которой была скамеечка и столик, бросил на стол сумку и пошёл набрать ещё воды – бутылка из-под минералки давно опустела. Вернувшись с родника и, заметив метнувшуюся к одной из оградок тень, он со всех ног побежал к могиле, у которой кто-то опустился на колени.
– Ау! – закричал мужчина, намекая на то, что заблудился, и опустил руку на плечо одетой в старое, драное платье женщине.
Женщина оглянулась и заорала – дико, с подвыванием. Дальский оторопел, уставившись в сморщенное лицо. Он не мог отвести взгляда от длинных, свисающих вниз, до подбородка, клыков, от светящихся в темноте красным светом глазок.
– Как тебя жизнь-то уделала… – посочувствовал экономист.
– Помогите, насилуют!!! – заорала в ответ старуха.
– Нужна ты мне, старая дура, – обиделся Дальский. – Если только стихи почитать… Ишь, выдумала – насиловать…
– А придётся, – и незнакомка потёрла ладони, видимо, предвкушая предстоящие удовольствия и то, как она будет отбиваться, защищая себя от поругания. Экономист кинулся бежать, но споткнулся, упал и решил прикинуться мёртвым.
– Тьфу, и тут одни алкоголики, – обиженно прорычала старуха, помахав рукой перед носом, чтобы отогнать запах. – Нажрался до синеньких фантомасиков, а ещё ЧЕЛОВЕК называется! – и, схватив лежащую рядом палку, она стукнула Мамонта по голове. – Это тебе за дуру, и за оскорбление моего женского достоинства бездействием!
Пока в голове звенело, Дальский оторопело смотрел на то, как странная деревенская баба оседлала палку, оказавшуюся обыкновенной метлой и, лихо свистнув, стартовала, удаляясь от кладбище со скоростью пущенного из рогатки камня.
Он немного полежал, потом поднялся, выпил ещё самогонки, но устраиваться на ночлег прямо здесь же, на кладбище, передумал. Экономист рассовал по карманам остатки еды, сунул во внутренний карман куртки бутылку, ёмкость с водой взял в руки. Он поплёлся прочь, едва сдерживаясь от того, чтобы не рухнуть здесь же, на могилке и, обняв памятник, уснуть.
Сколько пришлось идти в темноте, мужчина не помнил, наверное – долго. Он часто натыкался на деревья, однако в какой-то момент рука нашарила что-то, явно сделанное человеком. Дальский на ощупь определил, что это вышка, с которой пожарные наблюдали за состоянием леса. Обрадовавшись, он полез вверх, не смотря на сильное опьянение цепко хватаясь за перекладины.
Площадка на верху вышки была довольно большой, чтобы переночевать там, а Мамонту очень хотелось спать. Он схватился за перила, встал на ноги, и с удивлением посмотрел вверх. Ночное небо словно сошло с ума, звёзды кружились так, словно это они, а не человек, употребляли спиртное.
– За пользование площадкой для пикников платить надо, – услышал Дальский.
Он оторвал мутный взгляд от звёздной круговерти и осмотрелся. На краю сбитой из крепких досок платформы стоял мужик, почему-то одетый в меховую шубу. На его голове красовался рогатый шлем, а в руках наблюдатель держал вилы.
– Слуш-шай, пожарник, ты чего возбудился так? Я не курящий, пожара не будет, – попытался успокоить его Дальский. – А платить мне нечем, только чеснок остался.
– Пойдёт, – ответил пожарный.
– Слуш-шай, ты самогонку употребляешь?
– Употребляю, – кивнул тот, почесав на груди шубу, – наливай!
– Щас, – Дальский достал бутылку и, наливая в подставленный работником пожарной службы стакан, глянул в его лицо. – А ты чего респиратор натянул? Вроде не дымно.
– Это не респиратор, это мой нос, – объяснил тот. – Меня Промом Вельзевулычем зовут.
Через час спиртное кончилась. Экономист, глядя в лицо собутыльника и уже не удивляясь тому, что у его нового знакомого, которого звали Пром Вельзевулыч, вместо носа свиной пятачок, задал извечно интересующий всех людей вопрос:
– Вот ты меня уваж-жаешь?
– Уваж-жаю, – ответил Пром Вельзевулыч и допил остатки прямо из горлышка, вместо закуски занюхав кисточкой своего хвоста. – Ну, пора…
Дальский проводил пожарного до края платформы, помахал рукой вслед, хотел, было, тоже спрыгнуть, но вовремя одумался. Вышка высокая, метров тридцать. Пожарный – тот тренированный, наверняка не раз и ни в такие бездны сигал, а вот если он повторит, то можно сломать ногу.
Что-то тёмное пронеслось над головой Дальского раз, потом другой. Он машинально отмахнулся, но рука застряла в чём-то вязком, и Мамонта просто сорвало с платформы. Стараясь освободить руку, экономист матерился так, словно всю жизнь провёл на зоне – и это по меньшей мере. Он извернулся, глянул вверх – над ним угадывался силуэт дельтаплана.
– Слышь, ты, Бетмен грёбаный, – заорал Дальский, стараясь не глядеть на проносящиеся внизу тёмной полосой верхушки деревьев, – сворачивай свой чёрный плащ, разобьемся ж на хрен!!!
– Ногу сломаешь, – донёсся до Дальского стон дельтапланериста, и он с ужасом нащупал пальцами что-то, очень напомнившее ему фрагмент пластмассового скелета, стоявшего в кабинете биологии, в давно забытой Дальским школе. Мамонт заорал:
– Пацан, не знаю, какой Илюшин изобрёл твой кукурузник, но, сука, дай парашют, что ли?!!
Дельтапланерист заплакал, изогнулся и острыми зубами впился в руку безбилетного пассажира. Тот, заорав от боли, дёрнулся и почувствовал, что падает. Уже в полёте успел заметить горящие фиолетовые глаза спортсмена, длинное рыло и хвост. Упав в густой кустарник, окруживший необхватный ствол какого-то дерева, Дальский долго лежал, восстанавливая дыхание. Потом перевернулся на спину, сел, прислонился спиной к дереву, и прошептал:
– Всегда говорил, что америкосы в своём Голливуде туфту гонят… – Он вытянул средний палец и, ткнув им в небо, заорал:
– Выкуси, супермен грёбаный! Чёрный плащ – отстой, «Спартак» – чемпион!!!
Послышалась музыка. Вставать не хотелось, но экономист, в виду многодневного запоя слабо понимал, что происходящее не укладывается ни в какие рамки, и что с позиции здравого смысла лучше было бы затаиться в кустиках и уснуть. Он встал на колени и пополз.
Выполз Мамонт Дальский на поляну, где дёргались, крутились, прыгали слабосветящиеся фигурки.
– Брейкеры, – пробормотал Дальский, решив во что бы то ни стало расспросить ребят о том, как выйти к трассе.
– Пацаны, подвезёте? – начал он и умолк.
Танцоры, покрутившись на голове, сделали сальто и ускакали с поляны, не ответив на вопрос.
– Жил ниггер гомосек, фак ю, фак ю, – речитативом, подражая реперам, проорал им вслед заблудившийся человек, прилёг тут же и, пропев вместо припева: «Белые кораблики, белые кораблики…», крепко заснул.
Проснулся Мамонт далеко за полдень.
– Приснится же, – пробормотал он, смутно помня страшные рожи, увиденные во сне.
Следующий день прошёл почти спокойно. Никто не встретился Дальскому, если не считать того, что из-за дерева выглянула синяя физиономия не то вампира, не то вурдалака, но уставший человек не придал этому значения. Когда на третий день мытарств, одуревший от свежего воздуха, здорового подножного корма, состоящего из трав и ягод, а так же от кровопускания, которым удружили заботливые алтайские комары, он всё же вышел на берег Оби, то сначала не поверил своим глазам. Размытые в утренней дымке силуэты городских зданий на другом берегу реки казались миражом, и для верности мужчина простоял два часа, дожидаясь, пока утреннее солнце разгонит морок. Силуэты не пропадали, напротив, становились чётче. Ветер донёс до страдальца звук автомобильного гудка, и тогда Мамонт окончательно поверил в свою удачу. Он рухнул на колени и, размазывая по грязному, заросшему щетиной лицу налипшую паутину и скупые мужские слёзы, прошептал:
– Господи, спасибо…
Как повлияло столь долгое отсутствие на жизнь славного экономиста – хорошо или плохо, он и сам не смог бы определить. С одной стороны плохо – приём дома его ждал, мягко говоря, прохладный. Это Мамонт понял, увидев стоящую у порога, туго набитую вещами первой необходимости, спортивную сумку. Сверху лежала вещь самой наипервейшей необходимости: книга, написанная Карлом Марксом – единственный капитал экономиста Дальского.
Гражданская жена, лет семь назад пожелавшая расторгнуть брак, но по инерции поддерживавшая иллюзию семейной жизни, сидела у телевизора и рыдала над очередным сериалом, какие щедро поставляют на российский рынок все банановые республики. На экране черноволосый мускулистый красавец с горящим взглядом выяснял степень родства с моложавой рыдающей синьорой. Первым желанием Мамонта было взять сумку и тихо удалиться, но некоторые виды современного искусства плохо влияли на него. У Дальского перегорали предохранители, срывало крышу, а слова начинали течь, как вода из вечно простуженного крана на кухне.
– А что, Сашу Белого ещё не показывали? – ехидно поинтересовался он, превращаясь из милого интеллигента в отмороженного шутника.
– Ты всё путаешь, – по инерции ответила бывшая жена, а в скором будущем и бывшая сожительница. – Саша Белый в «Бригаде». А это Антонио. Он, наконец, нашёл свою мать, бросившую его в младенчестве, но она не хочет этого признать, потому что влюблена в его внука…
Тут женщина осеклась и, почувствовав насмешку, выплеснула накопившийся за две недели праведный гнев на седую шевелюру Мамонта.
– Ты для меня вымер, Мамонт! Всё! Всё кончено! Я больше так не могу жить. Ты обесцениваешь всё, что мне дорого! Я сделала большую ошибку, когда вышла за тебя замуж. Я – прямой потомок дворянского рода Шереметевых опустилась до такого животного, как ты.
– Легко ты опускаешься, – усмехнулся Дальский, проверяя, не забыла ли его бывшая положить в сумку ежедневник.
– Так я думала, что ты ого-го, – всхлипнула женщина, намекая на то время, когда её сожитель работал по специальности и делал неплохую карьеру, выполняя обязанности управляющего банком. – А теперь ты фи-иии, – и она зарыдала, прикрыв глаза рукой, чтобы скрыть отсутствие слёз. – Мне перед подругами стыдно. Верусик вон, машины менять не успевает, а Катюсик уже третий раз в Египте отдыхает, а я… несчастная… живу-ууу… как Бедная Лиза… – тут рыдания, наконец, прорвались слезами и стали неконтролируемыми, видимо, из-за того, что ей не грозил тот финал, к какому эта самая «Бедная Лиза», в конце концов, пришла.