А Бабурин приглядывался к Митрюшину и наконец сказал:
— Да ты никак Карпа Данилыча сынок! Такой почтенный родитель…
— Пошли, нет тут ничего, — буркнул Миша, краснея от досады.
— А коли и было бы чего — не отдал! — внезапно ободрился старик, повышая голос в надежде, что его услышат наверху или на улице. — Не для вас, лихоимцев, наживал! Мало вас…
И захлебнулся, сбитый с ног.
Трифоновский перешагнул через него, сам осмотрел стол, ящики, стариковский топчан, сунул в карман несколько часов на длинных цепочках и пошел к выходу.
У двери остановился. Глянул на Бабурина, который медленно поднимался, что-то бормоча окровавленным ртом, потом на хмурого Митрюшина и сказал:
— Часовщик-то знает тебя.
— Ну и что? — спросил как можно небрежнее Миша, стараясь выйти из мастерской. Но Трифоновский придержал жилистой рукой.
— А то… я тебя здесь рядом с ним… Понял?
— Не могу, — дрогнувшим голосом отказался Митрюшин. — Если б в бою… или враг…
— Замараться боишься? Не выйдет!
— Не могу, — повторил Миша, стараясь не смотреть на старика.
— Небось сможешь! — Глаза Трифоновского опять стали бездонно-темными.
Бабурин, прислушиваясь к их торопливому полушепоту, ждал, пока пройдет тошнота и весь этот кошмар. Он кое-как надел дрожащими пальцами очки с толстыми стеклами, увидел лицо Митрюшина и быстро проговорил:
— Я Карп Данилычу… Мы с Карп Данилычем…
Но уже ничего нельзя было изменить.
Выстрел услышали соседи.
Но в последнее время столько стреляли, что ему не удивились. Однако, когда от мастерской заторопились люди, стало понятно: случилось неладное.
Но и после этого в течение получаса никто не осмеливался заглянуть к часовых дел мастеру. Поэтому, когда Госк со своей группой прибыл к месту происшествия, Бабурину ничем нельзя было помочь.
Старик лежал, уткнувшись в решетчатый барьер, словно пытаясь спрятаться. Очки соскочили с заострившегося носа и светились на чистом деревянном полу двумя живыми пятнами.
«…А нам останется собирать трупы», — вспомнились Госку слова Кузнецова. Стало гнетуще горько, как от ощущения собственной вины.
Осмотр мастерской, положение трупа, опрос постояльцев наверху и соседей рисовал быструю и страшную в своей несправедливой простоте картину. Смущали только обстоятельства самой смерти: почему убили, ведь Бабурин, судя по всему, не оказывал сопротивления.
— Здесь может быть только одна причина, — ровным голосом говорил Прохоровский Госку и Кузнецову, прохаживаясь по кабинету. — Убитый знал налетчиков. Выяснили, товарищ Госк, чем они сумели поживиться?
— Трудно сказать определенно: Бабурин жил одиноко.
— Что говорят соседи?
— Ничего толком. В доме напротив женщина видела, как возле мастерской толпилось несколько человек, как вышли двое. Лиц не разглядела, в чем одеты — не запомнила.
— Вышли до или после выстрела?
— Божится, что никакого выстрела не слышала.
— Но хоть что-то о них может сказать?
— Один — высокий, худощавый, второй — поменьше. Может, знает больше, да не говорит. Это вырвал буквально зубами — напугана очень.
— Будешь напугана! — повысил голос начальник милиции. — Среди бела дня, почти в центре города! Какая наглость!
— Мне кажется, — не очень уверенно начал Кузнецов, — в этом преступлении, в его дерзости есть своя логика.
— В преступлении нет и не может быть логики! — возразил Прохоровский. — Оно алогично по сути своей.
— С точки зрения общечеловеческих законов, — безусловно, но у тех, кто их совершает, своя логика. Так вот, если предположить, что преступление совершила банда Трифоновского, то эта дерзость как раз и рассчитана на наибольший шум. Проще говоря, Трифоновский хочет запугать.
— Не нас ли? — с оттенком пренебрежения произнес Прохоровский.
— Не нас, — ответил Николай Дмитриевич. — Население и Якова Тимонина.
— Тимонина? — переспросил Госк.
— Да, — подтвердил Кузнецов. — Дело в том, что Тимонин был захвачен бандой, но позавчера бежал. Сейчас он у меня и не исключено, что его ищут.
И он рассказал об обстоятельствах, при которых бандиты схватили Тимонина.
— Но Сытько меня уверял совсем в ином! — воскликнул Прохоровский.
— Вот поэтому я и не рассказывал вам сразу: Тимонин тоже может в чем-то ошибаться, что-то видеть в искаженном виде. Так зачем подозревать то одного, то другого?
— А вы, лично вы, товарищ Кузнецов, кому склонны верить?
— Тимонину, — твердо ответил Кузнецов.
— Но это значит…
— Да, это значит, что в причинах поступков Сытько нам придется разобраться. Это также значит, что если подозрения Тимонина и мои подтвердятся, то мы через Сытько сможем выйти на Митрюшина и Трифоновского.
— А Сытько? — спросил Госк.
— Судя по всему, он не знает о побеге. Но узнает. Поэтому — тщательное, осторожное наблюдение. — Кузнецов посмотрел на помрачневшего Прохоровского.
— Все сказанное Николаем Дмитриевичем гипотеза, заманчивая, многообещающая гипотеза. А реальность — убийство Бабурина.
— Реальность — это и банда, и саботаж, и офицерье, — подсказал Кузнецов.
— Вот именно. И на все необходимо время, необходимы люди.
— Мне кажется, нам необходимо направить усилия именно в этих трех направлениях. Нам троим и возглавить их… — Кузнецов вопросительно посмотрел на начальника милиции.
— Вы правы! — ответил Прохоровский и, немного подумав, отчеканил, как приказ: — Решаем так: товарищ Госк занимается офицерами, необходимо связаться с Московской ЧК.
Госк согласно кивнул головой.
— За вами, товарищ Кузнецов, Сытько! Ну а за мной — убийство на Соборной. Докладывать ежедневно.
«Давно бы так, — подумал Кузнецов о Прохоровском. — Начал, видимо, понимать, что больное самолюбие не самый лучший советчик».
34
Красногвардейцы толпились в небольшом дворе военкомата. На крыльцо вышли военком Боровой и командир отряда Ильин. Они осмотрели притихших красногвардейцев. Семьдесят вчерашних красильщиков и набойщиков, плотников и ткачей, токарей и жестянщиков, людей других буднично-мирных профессий готовились теперь к тому, чтобы начать постижение науки побеждать. Руки не умели держать как следует оружие, а глаза ловить в прицеле беззащитно-податливые человеческие тела. Но они выбрали себе эту дорогу, понимая, что, кроме них, защищать мирный труд некому. И все-таки, уезжая, не верилось, что эта учеба когда-нибудь пригодится.
Боровой кивнул Ильину, и тот крикнул чуть охрипшим голосом:
— По коням!
Красногвардейцы взобрались на коней.
— Ну, бывай здоров! — Боровой крепко пожал руку командиру отряда. — Не очень хочется тебя отпускать, но, как говорится, приказы не обсуждают.
— Не обсуждают, — подтвердил Ильин. — Чугунову привет передай.
Оба грустно улыбнулись. Чугунову вырезали пулю, но началась послеоперационная горячка, и врач говорил, что теперь раненому может помочь только он сам…
Дежурный открыл ворота, и всадники выехали на улицу. Боровой вышел следом и стоял на дороге, пока не стих топот копыт.
Провожал он красногвардейцев не один: на дальнем конце улицы, на завалинке ничем не приметного дома сидел Василий Гребенщиков. Не торопясь, вел со стариками разговор о том о сем. Когда конный отряд скрылся за поворотом и пыль, теплая и густая, опустилась на дорогу, поднялся и направился к дому Лавлинского. Его ждали. Герман Георгиевич сам открыл дверь и пропустил в комнату, где собрались офицеры и Субботин.
— Да, — выдохнул Василий Поликарпович, не скрывая ликования, — сведения, полученные Дементием Ильичом, подтвердились. Отряд ускакал!
Субботин, покряхтывая от удовольствия и радости за себя и дочь, нетерпеливо-ожидающе посмотрел на Лавлинского.
— Обстоятельства складываются самым благоприятным образом. И я полагаю, что сегодня, сейчас, необходимо назначить день и час выступления.
Герман Георгиевич умолк. Все понимали, что от слов, которые сейчас прозвучат, будут зависеть судьбы и жизни очень многих людей. И их в том числе…
— Согласен с вами, — поднялся Гоглидзе. — Больше откладывать нельзя. — Ротмистр начал горячиться, хотя никто ему не возражал: — Оружие у нас есть, люди готовы поднять его по первому приказу, а большевики и без того слабы, теперь и вовсе остались ни с чем.
— Не забывайте о милиции, — подсказал Добровольский.
— Что милиция, какая милиция? — Гоглидзе засмеялся. — С какой-то бандой не может справиться, а что говорить о нас!
— И все-таки, ротмистр, стоило бы подумать о том, как избавиться от нее.
— А вот начнем и избавимся!
— Милицию тоже можно убрать из города, — сказал Лавлинский, — известно, что начальник милиции все силы направляет на уничтожение банды Трифоновского, ничто другое его не интересует. Поэтому если организовать нападение банды на какой-нибудь отдаленный волостной Совет, то начальник милиции бросится туда, как говорят в народе, сломя голову. Причем организовать нападение в самый канун нашего выступления…
— Это неплохо, — поддержал Гоглидзе. — А если поднять крестьян?
— Сложно, — возразил Лавлинский. — Они не подготовлены.
— А кто, по-вашему, разбил продотряд?! — начал опять горячиться Гоглидзе. — Да банде стоит только начать, а там… В конце концов, мы можем послать туда своего человека.
— Я готов выполнить эту миссию. А заодно и встретиться с Трифоновским, — твердо сказал Добровольский.
— Благодарю вас, штабс-капитан. — Гоглидзе встал, торжественный и суровый. — Итак, господа, час испытаний близок. Я предлагаю начать наше выступление послезавтра.
— Воскресенье… праздник, — произнес Субботин.
— В полдень, — уточнил ротмистр. — Сигнал: удары колокола Вознесенской церкви.
Гоглидзе и Добровольский ушли из дома последними. Пройдя несколько шагов, ротмистр произнес с раздражением:
— Вы знаете, почему опять не было Смирнова?
— Вероятно, предпочел общество какого-нибудь кабака нашему с вами.
— Напрасно шутите, штабс-капитан. Кто, как не вы, предложил мне приехать в ваш город, чтобы… ну вы понимаете, о чем я говорю… И вот один из нас, боевых офицеров, начинает заниматься черт знает чем… Нет, нет, не возражайте, я не ханжа, все прекрасно понимаю, но не в это же время, когда дорог каждый человек!.. Кстати, хотелось бы уточнить и кое-что о его отце.
— Что уточнять? — сухо сказал Добровольский, уязвленный словами и тоном ротмистра. — Петр Федорович наотрез отказался участвовать в нашей, как он выразился, «авантюре». — Но взглянув на лицо Гоглидзе, заторопился: — Неужели вы допускаете мысль, что он…
— Я все допускаю, — ротмистр шагал, уверенно глядя прямо перед собой.
И такая холодная и твердая решимость прозвучала в этой фразе, что штабс-капитану, который немало повидал и узнал, стало не по себе…
35
Направляясь в Загорье, Добровольский имел лишь один адрес: Гребенщикова Ивана Поликарповича, но его дома не оказалось, и штабс-капитану стоило большого труда доказать жене Гребенщикова, суровой и подозрительной, свои благие намерения. Наконец она объяснила, куда идти, предупредив:
— Прямиком по деревне не идите, чужого сразу заприметят.
Он поблагодарил и околицей добрался до нужного дома.
Иван Поликарпович отворил дверь не сразу. Добровольский повернул назад, когда его окликнули… Несмотря на полдень, занавески на окнах были наглухо задернуты. Гребенщиков, торопливо задвигая засов, объяснил штабс-капитану, что дом этот — свата, который подался в город, а сам он отсиживается здесь.
— Мы тут продотрядников малость пощипали. Небось слыхали? Ну вот… а как приспела к ним помощь, начали нас трусить — и пошло и поехало, люди наши кто где по углам попрятались. Через пару дней краснопузые ушли. Правда, несколько осталось, ну да это не беда. — И, посмотрев на Добровольского, спросил без обиняков: — А вы к нам на помощь или, может, наоборот, в нас нужда оказалась?
— Да, Иван Поликарпович, — начал горячо Александр, — мы все нужны друг другу в такой час. И я надеюсь, я верю, что вы, как истинный патриот отчизны…
— Ну нет! — оборвал Гребенщиков. — Вы эти шуточки бросьте! Одни словеса! Не люблю, не понимаю и не признаю!
Он забегал по горнице, маленький, толстый, с багровым лицом, приглушенно выкрикивая:
— Слыхали и про отчизну, и про патриотов! Бабьи сказки! Думаете, мы продотрядников били за свободу? Пустое! За себя, за свой карман и жизнь свою! А вы за отчизну хотите совдеповцам хребет переломить? Ерунда, за свое добро бьетесь! Потому что свобода — это деньги, а без денег кому нужна свобода!
— Пусть так, — с трудом остановил его Добровольский, — пусть так! И хотя я с вами не согласен, в данном случае важно другое…
— Все, что вы скажете, я знаю наперед, — тяжело дыша произнес Иван Поликарпович, зло поглядывая на штабс-капитана. — Вы будете призывать меня подняться против большевиков. Но уговаривать меня не надо, я и сам… того…
— Вот и прекрасно!
— Прекрасного-то мало. Не пойдут за вами наши люди, веры вам мало. Мы уж как-нибудь сами.
— Но это же самоубийство! — начал волноваться штабс-капитан. — Мы хотим совместных действий.
— А оружие у вас есть? — спросил вдруг совсем другим тоном Гребенщиков.
— Оно, можно считать, на полпути к вам, — быстро ответил Добровольский.
— Да ну! — удивился Иван Поликарпович. — Стало быть, ехали сюда в уверенности…
— Пусть будет так, — ответил Александр, чуть заметно улыбнувшись.
— Так, да не так, — не поддержал Гребенщиков. — Народ у нас кондовый, объяснять что — живот надорвешь.
— Попробуйте, Иван Поликарпович, вас послушают.
— Может, послушают, может, нет, — уклончиво ответил тот.
Продолжать разговор становилось бессмысленным, и Добровольский, обещав вернуться к ночи, отправился в лесную сторожку.
Если бы несколько месяцев назад Александру Сергеевичу сказали, что он сумеет за один день отмерить столько верст, скрываясь от людей, штабс-капитан счел бы это нелепой шуткой. Но сейчас, возбужденный предстоящими событиями, в которых ему отведена далеко не последняя роль, он уверенно шагал по тропе, чутко вслушиваясь в ласковый лесной гомон.
Тропа крутила меж деревьев. В некоторых местах сосны, высокие и безукоризненно стройные, так переплелись кронами, что лучи солнца едва просачивались сквозь живую крышу. Легкий сумрак напоминал о доме, отце с матерью. Вспомнилась Лиза. Ясная прежде судьба ее вырисовывалась теперь в беспокойно-тревожном, свете. Многое испытала она, но предстояло несравненно больше. Подумалось: не напрасно ли кладет на ее плечи такую тяжесть, выдержит ли?..
Потом начало подкрадываться беспокойство. По подсчетам он должен был уже выйти к сторожке, но лес шел сплошным массивом, не виднелся ни густой березняк, ни сцепившийся ветвями ельник.
Постояв минуту в раздумье, Добровольский вернулся немного назад, к теряющему силы после ухода вешних вод лесному ручью, что бежал близ засохшей сосны, от которой надо было взять круто влево.
Увидев умершее дерево, штабс-капитан решил хоть чуточку передохнуть, но, услышав пофыркивание лошади, спрятался в густом кустарнике, приготовив оружие.
Всадник ехал спокойно. Что-то в его молодом лице показалось знакомым. «Вроде бы Карпа Данилыча сын? Не начал бы палить с испугу».
Но штабс-капитан плохо знал Митрюшина. Услышав предупреждающее покашливание, Миша повернулся к Добровольскому и выжидающе посмотрел, стараясь вспомнить, где встречал этого исхудалого, почерневшего, в пропыленной офицерской форме человека.
Добровольский назвался, и Митрюшин усмехнулся:
— Так это вы сын отца Сергия. А меня откуда знаете?
— Наслышан…
— А караулите кого?
— Не вас. Но рад, что именно вас встретил. Не удивляйтесь, моя радость эгоистична: по-моему, наши пути идут в одном направлении и вы не откажетесь подвезти усталого попутчика.
— Ловки, — ответил Митрюшин. — Да что там, — продолжил он после короткого раздумья, — коли так, садитесь.
Ехать вдвоем было неудобно, но штабс-капитану эти последние версты показались самыми удачными.