И наш четвертый – самый многочисленный, по полторы сотни лиц и морд на курсе – факультет. Приблудыши из Военно-политической академии, где раньше готовили военных юристов. Переводчиков наше существование рядом с ними вгоняло в неистовство – мол, юристы проклятые испортили их рафинированную атмосферу международного сотрудничества и светских раутов запахом сапог, гуталина и тюремной романтикой.
Был еще дамский факультет – там учились исключительно леди из высшего общества, как правило, дочки и внучки военачальников. И моя двоюродная сестра – тоже дочка и внучка, там училась, постигая итальянский язык, теперь в Италии она как своя. Они носили синюю форму, получали стипендию девяносто рублей – обычные студенты в СССР получали, кажется, рублей тридцать. И девахи не переносили, что их считают не совсем военными.
Как-то у нас с концертом выступал Владимир Винокур. Посмотрел на зал и сказал:
– Ой, что-то тут много девочек в синеньких костюмах. Это пэтэушницы?
Действительно, тогда в ПТУ такую форму таскали. Я думал, Винокуру лицо наманикюренными ногтями располосуют. Такой гул возмущения пошел. Форма – это вообще была болезненная тема для курсисток. Они напористо требовали на институтских собраниях обрядить их в зеленый камуфляж с погонами.
– Тогда же вас в казарму сажать надо! – резонно возражали руководители.
– А мы согласны! – с вызовом кричали курсистки.
На строевом институтском смотре на плацу обычно на трибуне торчал замначальника института генерал-лейтенант Д. Поговаривали, среди курсисток учится его внучка. На курсантов он обычно орал благим матом:
– Переводчики, тяните ногу! Тяните ногу! Четче шаг! Плохо!
Это по мегафону на весь район, хотя институт считался секретным и какие там факультеты, знать не было положено никому постороннему, хотя знали все.
На девчонок Д. умилялся:
– Хорошо, девочки! Хорошо!
Пусть ходили мы и неважно, но курсисток вообще нужно было видеть. Толпа девок на шпильках цокает по асфальту нестройно, как стадо лошадей копытами, и еще пытаются изображать из себя нечто военно-строевое.
Контактировали мы с ними не так чтобы много. Почему-то сторонились. Правда, ближе к распределению начинались шуры-муры, а за ними и свадьбы. Особенно липли к ним курсанты, сами выгрызающие себе путь в жизни – это был реальный шанс через тестя или тещу получить хорошее распределение.
Имелись еще ускоры – курсы ускоренного изучения иностранного языка. Туда брали только из армии. Год ударными темпами преподаватели забивали в голову курсантам какой-нибудь язык – в основном пушту – афганский. Утрамбовывали более-менее разговорную речь и навыки письма. Потом звездочки младших лейтенантов на плечи – и на два года практика. Точнее, служба в горячей точке. Оттуда ребята возвращались уже старшими лейтенантами – на войне звания дают быстрее. Мы им завидовали страшно, поскольку нам до звездочек было пилить аж пять лет.
Для понимания того, что за специальность «иностранные языки» была в то время, нужно сперва понять, что же за такие существа были загранработники. Большинство населения СССР вообще не имело шансов выбраться за рубеж. Болгария была за счастье, а капстраны – это вообще фантастика и счастье. Съездить в занюханный Амстердам порой становилось главным событием жизни.
Живя за железным занавесом, мы по фильмам, рассказам и доходящим до нас западным шмоткам и технике представляли, что есть где-то далеко такая пряничная сказка, где люди поголовно ездят на собственных машинах и имеют магнитолы «Шарп». Забугорье – это была такая параллельная реальность. Та, куда добираются с загранпаспортами через спецтерминал Шереметьева и таможню. Возвращаясь оттуда из длительных командировок, советские люди тут же покупают автомашины «Волга», затовариваются в «Березках» импортными шмотками и даже продуктами, которых мы не пробовали и почему-то по дури считали, что они очень классные. В общем, иной мир. И загранработники были как бы иномирянами. Поехать за границу означало довести свое благосостояние до такого уровня, который обычным, и даже не совсем обычным, гражданам и не снился. В условиях товарного аскетизма импортные блестяшки значили много. И был такой пунктик у советского человека, вполне понятный – обладатели всего этого роскошества виделись ему людьми особенными. Загранработники же по скромности своей считали себя простыми небожителями. А остальных не сильно и замечали – ну, кто-то там внизу копошится.
Вот так и с переводчиками. Нельзя сказать, что между нами была какая-то вражда, выяснение отношений. Но мы презирали друг друга искренне. Они нас считали быдлом, чернорабочими и вообще людьми бесполезными и непонятно как затесавшимися в эти святые стены. Теми, кто будет всю жизнь возиться с дезертирами и ворюгамм в дальних гарнизонах и света белого не видеть. А себя видели респектабельными загранработниками, жрущими виски на светских раутах и зашибающими чеки. Мы их воспринимали мажорами, стяжателями и фарцой, которых интересуют только чеки Внешпосылторга, на которые обменивали заработанную за границей валюту.
Эти чеки вообще для переводчиков были фетишем. Больше всего общались представители разных факультетов, когда лежали в санчасти. И это было настоящее испытание – лежать с «переводами» в одной палате. Через час башка начинает идти кругом от их самомнения и бесконечных дискуссий: а сколько чеков платят в Анголе, а сколько в Египте, а сколько в Афгане в аппарате советника? А где дают дипломатические чеки, а где простые? Вторая их больная тема была аппаратура. Где и сколько стоит магнитофон «Шарп», как его приволочь в СССР и где лучше продать за две тысячи рублей. И главная мечта – машина, на которую, если правильно распорядиться заработком, можно заработать за одну командировку. Создавалось ощущение, что им от жизни вообще больше ничего не нужно. Казалось, вся эта бодяга с международным военным сотрудничеством придумана лишь для того, чтобы «переводы» ездили по миру и зашибали чеки. И покупали машины. И прифарцовывали аппаратурой.
На самом деле, конечно, все было далеко не так. Переводчики ждали с замиранием сердца загранкомандировки в такие страны, в которые сегодня и по приговору суда не зашлешь – упрекнут в издевательствах над осужденными. Наши курсанты были на практике и в воюющей Эфиопии, и в истекающей кровью Анголе, и черт-те еще где. Там, где воевало наше оружие – а тогда это была половина стран третьего мира.
И еще Афганистан – тогда он только начался. И наши переводчики ездили туда в аппарат военных советников, где платили очень много чеков. И в обычную армию, где платили мало чеков. Вот только бывало, что советников и переводчиков грохали афганские войска, при которых они были, и переходили на сторону душманов. Всяко бывало. Некоторым везло больше. Знал одного «ускора» – тот два года проторчал на курорте на островах Зеленого Мыса, приехал толстый и довольный до безобразия.
Но в основном их жизненным путем стала война. И с этих бесчисленных войн постоянно шли гробы. Кто-то рухнул на самолете, подстреленном ПЗРК. Кого-то настигла душманская пуля. Кто-то подхватил в Африке неизвестную болезнь и скончался в карантинной зоне эпидемиологической больницы на Соколиной Горе, где было отделение по тропическим болезням. Всякое бывало. И, несмотря на склонность «переводов» к побрякушкам и всяческим ништякам, нужно отметить, что они добросовестно тащили на себе тяжелую ношу войн на территории третьего мира между СССР и Западом.
В главном корпусе на первом этаже в туалете все стены были исписаны перепиской между «юрлой» и «переводами».
«От вашего ВИИЯ не осталось ни х…я». «Засуньте два ваших языка себе в ж…у» – на переводческих факультетах учили два языка.
Мечтой переводчиков было попасть в АСА – академию, готовившую военных дипломатов и джеймсов бондов. Кстати, шансов на это у них было не слишком много, потому что в академию охотнее брали строевых офицеров, понимавших что-то в военном деле. Но в итоге в военной разведке оказалось немало наших выпускников. Некоторые сделали карьеру. Вообще ВИИЯ был подчинен в старые времена военной разведке. И традиции остались еще с тех времен.
У нас был спецфонд, куда доставлялись иностранные журналы, военные справочники, все то, что остальным людям не то чтобы не дозволялось, но было недоступно. Были там увесистые справочники по всем мировым системам вооружения. Ходил анекдот: хочешь узнать секретные ТТХ нашего оружия, посмотри в английском справочнике. С гордостью «переводы» нам показывали журнал «Штерн», кажется, где на обложке была фотография нашего института с подписью «Осиное гнездо советской разведки».
Это приподнимало в своих глазах даже нас, юристов, которые к разведке вообще никаким боком. Но мы же тоже здесь, в гнезде – значит, причастны! А переводчики напускали на себя при этом такой задумчиво-всезнающий вид, мол, наше призвание – тайная война.
Кстати, у нас действительно было полно преподавателей оттуда, с тех самых гнезд. Немецкий преподавал легендарный человек полковник Б., всю войну пробывший нелегалом в Германии, его даже в гестапо пытали. После войны был барменом около американской военной базы и собирал военную информацию, прислушиваясь к разговорам пьяных америкосов. Потом жил на нелегальном положении в США. Рассказывал, что его приключения в гестапо фигня по сравнению с тем, как он однажды проспал остановку в нью-йоркском метро и заехал в Гарлем, вышел из вагона и на него уставилось несколько негров-людоедов, при этом как-то жадно облизываясь. Спасибо, что очень хорошо бегал – рванул прямо через пути.
И таких монстров разведки и тайных дел всяких в числе преподавателей было много.
Правда, на разведывательную работу некоторые наши выпускники приходили с другой стороны, так сказать, с черного хода. На общем институтском собрании товарищи из органов принародно бичевали выпускника позапрошлого года, который продался ЦРУ в одной арабской стране, потеряв голову от цацек и легких денег. На его счастье, он тут же попался, не успев причинить существенный ущерб СССР. Иначе не отделался бы пятнадцатью годами. Ведь по тем временам могли запросто к «вышке» приговорить и расстрелять.
Надо сказать, «переводов» натаскивали на профессию очень хорошо – гораздо лучше, чем на гражданке. Школа ВИИЯ – она эталонная в какой-то мере. Напротив нашей казармы был лингафонный кабинет – так они часами слушали иностранную речь, перемежаемую звуками выстрелов и разрывами гранат – для натуральности. Отдельная тема – овладение военным переводом: курсант должен был знать тысячи военных терминов, при этом для начала разобраться в военной технике, тактике. Одно неправильно переведенное слово может привести к тяжелейшим последствиям и на войне, и на учениях.
Один двоечник на совместных учениях, где присутствовало командование дружественной арабской армии, так хорошо перевел арабским артиллеристам на их родной язык координаты накрытия цели, что те шарахнули снарядами прямо по штабу – хорошо, никого не убили. Так что ошибки чреваты.
Интересно, что после выпуска юристы и «переводы» время от времени натыкались друг на друга. В Баку нашелся мой товарищ со спецфака. Его, арабиста, занесла туда нелегкая после Ливии.
На Дальнем Востоке по доброте душевной наши ребята выдергивали из частей китаистов, которые одуревали в своей тайге, слушая по радио китайскую речь. Устраивали их на постоянку дознавателями в прокуратуру, и те были довольны. Многие переводчики разъезжались по разным странам, как моя сестра с мужем, почти на тридцать лет прописавшаяся в Африке.
Глава 4
Здесь вам не тут, здесь вам Военный институт
Мы закрутились в какой-то странной замкнутой колее, огороженной забором на улице Волочаевская. Не знаю, что все подразумевают под элитным вузом. Наверное, просторные солнечные аудитории, вдумчивые занятия. Я все больше помню бесконечную череду дней, наполненных учебой и нарядами. Гнобили нас достаточно жестко. Это же обычная войсковая часть получалась: то ты на кухне посуду моешь или выгружаешь отходы – это называлось «на параше». То ты в карауле. То стоишь на тумбочке дневальным и орешь диким голосом:
– Курс, подъем!
Строем, с песней на завтрак. Потом учеба. Самоподготовка. Вечерняя прогулка. Вечерняя поверка. Отбой. И снова по тому же заколдованному кругу.
Юристов, как самых многочисленных «зеленых человечков», командование воспринимало как массовую неквалифицированную рабочую силу. Самые черные наряды, самая большая часть плаца, самое маленькое количество увольнений в город – это была наша судьбинушка. Мы были как в Спарте типа илотов, а переводчики себя ощущали истинными спартанцами.
Этот плац. Он мне до сих пор снится. Когда выпадал снег, он казался нам бесконечным. Часами работая скребком и лопатами, мы его ненавидели. Трудно даже представить, насколько тяжело очистить плац, даже в составе полной группы, после снегопада. Как-то по окончании сессии, когда группа отстрелялась на «отлично» и по правилам должна была тут же отбыть в отпуск, нам сказали – не отобьете лед на плацу, не пойдете. И мы еще день долбили ломами этот несчастный лед!
Сочинил на пике чувств я однажды в лютую зиму стих матерный:
В глазах переводчиков мы были не только осквернителями храма международных отношений. Они не без оснований полагали, что закручивание гаек началось именно с образованием общего института. ВИИЯ жил гораздо более свободно в плане дисциплины, выходов в город и общей атмосферы. После переименования там к власти пришли строгие строевики-пехотинцы, которые мечтали сделать из нас некий штрафбат. Опять же отдувались за все юристы. Поскольку дисциплина у нас и у «переводов» была несколько разной, то раздолбайство, что считалось у них изящным и куртуазным, у нас жестоко каралось.
Мы с завистью смотрели на вольные нравы переводчиков. Определялся уровень дисциплины просто. Заходишь на курс – если у тумбочки дневальный, значит, здесь царит мрак насилия над личной свободой. Если дневальный дрыхнет, и проходи на курс кто хочет, и выноси, что надо – тут истинная свобода и равноправие. У переводчиков со второго курса уже редко кого встретишь на тумбочке. Мы и на пятом в общаге у тумбочки стояли, считая себя просто несчастными людьми от такого унижения. Самый раздолбаистый был третий факультет – спецпропаганда. Там вообще царила анархия. Однажды дежурный по институту нашел на тумбочке дневального записку, приштыренную штык-ножом: «Наряд ушел на фронт». Сейчас понимаешь, что от таких фокусов недалеко до трибунала, но тогда нас это вольнодумство восхищало.
Первый курс пролетел в кромешной тьме. До дома мне ехать от института сорок минут. И не бывал я там месяцами. На свиданки иногда приезжали родители, как к заключенным. Позже уже я выдал анекдот: вся учеба во ВКИМО – это три года общего режима (казарма) и два года колонии-поселения (общага).
Командиром на первом курсе у нас был молодой капитан, но из ранних – закрутил гайки так, что дышать стало невозможно. По любому поводу сыпались наряды вне очереди, так что некоторые особо продвинутые товарищи вообще не появлялись на лекциях, все время чистили сортиры, в чем достигли такого профессионализма, что учиться вообще не хотели – их и так устраивало. Капитан страшно хотел поступить в Академию Фрунзе и решил из нас сделать образцово-показательную деревянную армию Урфина Джуса – безмолвных солдатиков, только учащихся, не имеющих ни стремлений, ни желаний, кроме как соблюдение распорядка дня. Все было бы ничего, ну гоняют – с кем не бывает, если бы не встал вечный вопрос о социальной справедливости.
Ребята во ВКИМО учились непростые. Министр Гречко, который благоволил к институту – говорят, там училась его внучка, выделил на вуз значительные средства. Нам построили два шикарных корпуса, один выглядел небоскребом (при этом на шестнадцатый этаж запрещалось ездить на лифте на первых курсах, и все со стоном поднимались по лестнице), аудитории и классы, оснащенные по последнему слову техники – от нажатия кнопки опускались экраны, можно было просматривать слайды. Правда, долго техника эта не прожила, а понятие эксплуатационного обслуживания тогда отсутствовало.