Фраза булгаковского Воланда «рукописи не горят» приобрела для интеллигенции в те годы знаковый характер. Одни хотели видеть в ней торжество, пусть и запоздалое, исторической справедливости: стали медленно и с трудом, но все же печататься кое-какие хранившиеся в архивах документы. Другие отвергали ее как прекраснодушную: о чем вы толкуете, где рукописи Исаака Бабеля и Михаила Кольцова, романа «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана?
Когда в «перестройку» была ликвидирована цензура и начали выходить в свет произведения старых и новых эмигрантов, мы, кому когда-то Некрасов давал читать рассказ «Король в Нью-Йорке», стали искать его рукопись. Рукописи ни у кого из его близких друзей не было: ни у Аси Берзер, его постоянного редактора в «Новом мире», ни у Лунгиных, квартира которых в Москве была его всегдашним местом жительства в столице, ни у киевлян — писателя Михаила Пархомова и Григория Кипниса, руководившего корреспондентским пунктом московской «Литературной газеты».
Как в воду она канула — мы решили: кажется, правы те, кто скептически относился к формуле Воланда. Наверное, рукопись изъяли проводившие у Некрасова дотошный обыск или перед отъездом из страны он сам ее уничтожил, опасаясь хорошо отработанного таможенного «шмона».
Кипнис даже обратился в КГБ (после крутого перелома нашей жизни некоторые либеральные веяния докатились и до этого чуждого открытости ведомства), ему выдали изъятый при обыске у Некрасова очерк об Иване Дзюбе (он был напечатан в Киеве и в Москве в «Вопросах литературы»), но рукописи «Короля» у них не было.
Несколько месяцев назад один преуспевающий московский издатель предложил Григорию Анисимову и мне составить трехтомное собрание сочинений Некрасова. Анисимов, хорошо знающий Виктора Кондырева (он наследник Некрасова, владеет его архивом), попросил прислать нам некрасовские материалы (эссе, статьи), не печатавшиеся в Москве. Что В. Кондырев очень любезно сделал. В присланной пачке рукописей оказался и рассказ «Король в Нью-Йорке».
Почему Некрасов не напечатал этот рассказ в эмигрантской прессе? Могу высказать только предположение. По-видимому, насмотрелся на эмигрантов, сделавших за рубежом из антикоммунизма профессию и ставших такими же оголтелыми догматиками и пропагандистами, как твердокаменные коммунисты, только с противоположным знаком. (Как некогда Сергей Довлатов написал: «После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов»). Наверное, Некрасову тоже пришлось познакомиться с такими деятелями, и он решил не «подставляться»: антикоммунисты, устанавливавшие жесткие правила поведения и оценок, вполне могли ославить его как поклонника одного из руководителей советского государства, как тайного, скрытого защитника социализма и прочая, прочая. Все, что не соответствовало их тупым установкам, должно быть отвергнуто и осуждено: надо не иронизировать, как Некрасов в рассказе «Король в Нью-Йорке», а клеймить прогнивший режим.
А теперь небольшое, но, как мне кажется, важное отступление. Ничего из вроде наклевывавшегося трехтомника, увы, не вышло — издателю, видно, показалось, что не принесет он ему желаемой прибыли.
В Киеве на доме, где жил Некрасов, сооружена мемориальная доска, несколько лет назад там выпустили посвященный ему сборник воспоминаний. Хорошо, что земляки чтут его. А Москва, Россия? Ведь он, хотя жил в Киеве, а последние годы в Париже, — русский писатель, в нашей литературе XX века занимает видное место, одна из самых светлых и ярких в ней фигур. Неужели в России меньше благодарных его читателей, почитателей его таланта, чем на Украине? Так почему же до сих пор в России не выпущено ни сборника воспоминаний о нем, ни собрания его сочинений? Он единственный из наших прозаиков первого ряда, у которого ни в советское, ни в послесоветское время не было ни трехтомника, ни даже двухтомника, а запланированный в конце шестидесятых в издательстве «Художественная литература» двухтомник избранных произведений после очередного тура возникших у него неприятностей был угроблен (невеселая эта история происходила на моих глазах — мне с подачи Некрасова издательство заказало предисловие).
Больше чем полтора века назад Пушкин писал с горечью: «…замечательные люди исчезают у нас, не оставляя следов. Мы ленивы и нелюбопытны…». Неужели мы обречены на все это и никак не изживем хронической душевной лени и постыдного беспамятства?
Для своего рассказа Некрасов заимствовал название у известной ленты Чарли Чаплина. Это была, в сущности, подсказка читателям, что написанный внешне во вполне реалистической манере рассказ на самом деле представляет собой фантасмагорию. Подсказка была не лишней для многих, судивших о Некрасове в основном по первой и главной его книге — «В окопах Сталинграда», хотя и в ней, в книге о жестокой войне, есть страницы, в которых сверкает ирония, а в его прекрасных путевых записках ирония и юмор являются важнейшим смысло- и стилеобразующим фактором.
В этом широко бытовавшем в литературной среде мнении отчасти «повинен» сам Некрасов. «Профессиональным литератором не считаю себя и сейчас», — писал он в 1962 году, отвечая на вопросы анкеты журнала «Вопросы литературы». «Я войне должен быть благодарен, — говорил он мне во вполне «домашних» разговорах. — Если бы не война, вряд ли бы стал писателем. У меня нет воображения, мне трудно придумывать. Я могу писать только о том, что пережил или видел своими глазами. Я скорее очеркист, чем художник. И в повестях и рассказах». Конечно, это явное преувеличение. Недаром, когда я в одном из его зарубежных очерков обнаружил два эпизода, которые посчитал сочиненными, и сказал ему об этом, он огорчился — он-то был уверен, что «провел» читателей.
Добавлю к этому, что Некрасов, человек веселый, очень ценил игру, розыгрыши, иногда сам затевал их. Любил и часто вспоминал известные булгаковские «рассказы» о встречах со Сталиным, ставшие частью литературного фольклора (кажется, слышал их из уст Паустовского). В Ялте вместе с Леонидом Волынским снял узкопленочной камерой пародийный фильм «Паола и роман» — Некрасову фильм так нравился, что он привез ленту в Москву и прокручивал нам со своим комментарием. Когда в «Известиях» появилась наделавшая много шума погромная статья «Турист с тросточкой», он у Лунгиных открыл нам дверь, держа в руках трость, а на подаренной мне вскоре книжке «В жизни и в письмах» пририсовал к своему портрету на обложке тросточку и цилиндр.
А дерзкая свобода формы, которую почему-то нынче числят за постмодернизмом, была опробована Некрасовым давно, еще в 1965 году, когда о постмодернизме у нас и слыхом не слыхано было, в рассказе «Случай на Мамаевом кургане». Герой рассказа — сам Некрасов. Уже известный писатель, автор знаменитой повести — через двадцать с лишним лет оказывается снова в 1942 году в блиндажах своих сталинградских однополчан, для которых он никакой не писатель, а все еще полковой инженер. Он уже знает, что было в стране после Сталинграда и как было, а они не знают, не могут знать, как шла война дальше и когда кончилась. И что было потом, в послевоенные годы, не могут знать, что умер Сталин, а на XX съезде разоблачены его злодеяния. Некрасов сводит на своеобразную очную ставку разные времена, чтобы выяснить, что открывается нам в сорок втором году, если смотреть на него сегодняшними глазами, и, наоборот, как выглядит нынешнее время, если взглянуть на него оттуда, из сорок второго года, что приобретено, что утрачено, что было подлинным, что ложным, что следовало сохранить, а от чего избавляться и что еще тяжким грузом висит, давит.
«Случай на Мамаевом кургане» и «Король в Нью-Йорке» не были неожиданным, неповторявшимся зигзагом в творчестве Некрасова, этот опыт он продолжил, написав потом в эмиграции в 1983 году повесть «Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы…». В сущности, это автобиографическая проза, но построена книга своеобразно. Автор вспоминает не только то, что с ним было, что случилось в его жизни, но старается представить, что бы с ним могло быть, «если бы…» Если бы, например, в 1915 году мать с ним не вернулась в Киев, а осталась в Париже и он стал бы французским писателем русского происхождения и приехал в Москву, когда представилась возможность, чтобы своими глазами посмотреть, что там, на его родине, делается, как там люди живут. Многое, к чему мы притерпелись, к чему привыкли, кажется этому «двойнику» Некрасову абсурдным, находящимся за пределами здравого смысла и человечности. Вот для чего понадобился автору «двойник». Вплетен он в повествование изящно, мостки от одного к другому Некрасову переброшены легко и свободно, швов не видно. Психологический портрет каждого точен, логика их судеб, реалии жизненного пути достоверны. Внутри же эпизодов — свойственное художественной манере Некрасова жизнеподобие.
С этим даже связана одна почти анекдотическая история: в «Саперлипопет…» есть фантасмагорический, гротескный, но написанный по-видимости, как это свойственно Некрасову, «достоверно» эпизод: скучающий в одиночестве Сталин приказывает доставить к нему писателя, чтобы побеседовать с ним и «обмыть» Сталинскую премию «Окопов». Этот визит превращается в двухдневный «загул», изображенный так колоритно, что один из новоявленных открывателей сенсационных исторических происшествий сослался на него как на непререкаемый исторический факт. Я представил себе, как бы веселился по этому поводу Некрасов. В этом, сочиненном им вслед за Булгаковым, эпизоде Сталин страшный и смешной, но написан он иными красками, чем у Солженицына, Рыбакова, Искандера…
Все это я вспоминаю для того, чтобы предостеречь наивных читателей от искушения сравнивать героя рассказа «Король в Нью-Йорке» с председателем Совета Министров СССР Косыгиным, которого Некрасов в глаза никогда не видел, — только в кино и телевизионных репортажах. Не о Косыгине его рассказ, это вымышленная фигура, а о нашей правящей верхушке, живущей придворными страстями и интригами, в недосягаемой дали от подлинной, реальной жизни.
Но все-таки почему Некрасов выбрал в герои своего рассказа именно Косыгина, а не какого-нибудь другого исторического деятеля?
Несколько лет назад Даниил Гранин напечатал мемуарный очерк о своей встрече и беседе с Косыгиным — они с Алесем Адамовичем работали над «Блокадной книгой» и им, конечно, было интересно выслушать Косыгина, который был тогда заместителем председателя Совнаркома, направленным в Ленинград как представитель ГКО. (Замену в скобках, что в ту пору эта публикация заставила меня в очередной раз огорченно вспомнить о пропавшем, как я тогда считал, рассказе Некрасова.)
Но дело было не только в этом. Косыгин привлекал авторов «Блокадной книги» и другим. Гранин пишет в этом очерке о наших руководителях той поры: «На экранах телевизоров, неизменно благожелательные и строгие, они тоже шеренгой появлялись в президиуме, вместе начинали аплодировать, вместе кончали. Что мы знали о них, об их характерах, взглядах, пристрастиях? Да ничего. Ни про их жен, ни про друзей, ни про детей. Не было слышно, чтобы кто-то из них когда-нибудь покупал что-то в магазине, ехал в троллейбусе, беседовал с прохожими, ходил в кино, на концерт, сам по себе, просто так. Индивидуальность скрывалась тщательно. Впрочем, Косыгин чем-то отличался. Пожалуй, его отличала хмурость. Он ее не скрывал, и это привлекало. Хмурость его шла как бы наперекор общему славословию, болтовне, обещаниям скорых успехов, из мельчайших черточек, смутных ощущений мы, ни о чем не ведающие винтики, накапливали симпатию к этому озабоченному работяге, который силится и так и этак вытащить воз на дорогу (курсив мой — Л. Л.)».
После долгих проволочек, утрясок и т. д. Косыгин наконец встретился с Граниным (Адамовича по каким-то соображениям предсовмина отсек). Гранин написал о Косыгине жесткие воспоминания, в «хмурости» предсовмина, так привлекавшей в свое время многих, в том числе и самого Гранина, в его сдержанности, постоянном строжайшем самоконтроле — лишнего слова не скажет, жеста не сделает — Гранин увидел навсегда въевшуюся выучку сталинских времен и нравов: «Усвоено, стало привычкой, вошло в кровь. Любые сомнения в правоте вождя опасны. Чем выше поднимаешься, тем осмотрительней надо держаться, тем продуманней вести себя. Взвешивай каждый жест, взгляд. Оплошка приводила к падению, а то и к гибели».
Некрасова тоже привлекла эта вызывавшая у многих симпатию «хмурость» Косыгина. Об этом непререкаемо свидетельствует его рассказ. Но Некрасову почудилось в этой «хмурости» скрытое, давно накапливавшееся отвращение к ритуальной казенщине, к своим коллегам, безотказным служакам, недовольство своей жизнью и судьбой, долгие годы загонявшаяся тоска по вольному, свободному существованию, вылившаяся вдруг в неожиданный, даже опасный визит к Керенскому, давнему врагу большевиков.
И самое последнее. Рассказ «Король в Нью-Йорке» направлен не только против советских нравов и норм. Взгляните глазами его автора на наших нынешних «тонкошеих» и розовощеких мундирных и безмундирных руководителей, для которых свобода и правда, человечность и демократия — мало чего стоящие слова, слова, слова…