Песте усмехнулся. Шут, как и многие во дворце, знал, что Диана Манзоли, жена главного шталмейстера, была любовницей конюшего Назоли и дворецкого Бальди, она готова была ублажить и герцогского секретаря Джиральди, и Риччи, и кравчего Торизани. Джулиана Тибо никогда не отказывала никому, кто готов был платить. Синьоры же Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, особы, как уже говорилось, утончённые, предпочитали «истинных придворных», среди которых ими числился главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный ловчий Пьетро Альбани, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо. Иногда к ним наведывался и Густаво Бальди, если дворецкому удавалось пробиться сквозь плотный строй прочих. И, конечно же, предел мечтаний для красоток представляли Антонелло Фаверо, человек пишущий, алхимик и мудрец Джордано Мороне, постигший все тайны звёзд астролог Пьетро Дальбено и одарённейший поэт Энцо Витино…
Ладзаро Альмереджи сочинил на эту тему мерзейший стишок.
Синьор Витино, сумевший добиться внимания донны Черубины, был весьма доволен собой. Он всё рассчитал правильно, что значит знание жизни. Правда, была у поэта одна забота, которую ему совсем не хотелось афишировать перед новой любовницей. Дело в том, что природа, весьма щедро одарив синьора Лоренцо поэтическим талантом, поскупилась, и весьма, в другом, и мужской «ствол», что столь многокрасочно описал на герцогском приёме Песте, у стихотворца был весьма невелик. Это было причиной его вечной досады, и он опасался, что несколько разочарует синьору.
Его опасения были напрасны: донна Черубина, хоть и грустно подумала, что в одном мужчине редко сочетаются все достоинства, мнения своего вслух не высказала, проявив высшую деликатность, ибо столь обожала поэзию, что из любви к ней на многое могла посмотреть сквозь пальцы.
Но отнюдь не сквозь пальцы смотрели на наглое вторжение мерзопакостного пиита в их владения главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи, которые к тому же деликатностью вовсе и не отличались. Оба они, шпионы и денунцианты д'Альвеллы, не слишком-то любили друг друга, подчас грубо отпихивали один другого от дверей потаскушек, но общая угроза мгновенно сплачивала недругов в единый двухголовый змеиный клубок, и сейчас оба, шипя от ярости, озирали закрытую дверь в спальню Черубины, понося на чём свет стоит нахального рифмоплёта, пролезшего вне очереди. Беспардонный хам, бесцеремонный наглец! Этот плебей посмел отодвинуть патрициев? Ну, погоди, наглый выскочка! И оба дворянина, оскорблённые в лучших чувствах, зная все выходы и входы дворца, без труда проникли в чулан, граничащий со спальней донны Верджилези, и через него попали на балкон её спальни, откуда в лунном свете смогли пронаблюдать за проделками мелкого негодяя, перешедшего им дорогу. Наблюдения не только утишили их злость, но и порядком насмешили, и наутро придворных развлекла новая песенка, свидетельствовавшая, что поэтический талант был свойственен в замке не одному Витино.
* * *
Шут же, едва попал в свой коридор, в темноте ниши заметил женскую тень в розовой симаре и тяжело вздохнул. Надо было остаться у Портофино… Но было поздно. Донна Бьянка Белончини торопливыми шагами прошла навстречу Грандони и замерла в восхищении. В тусклом свете факела черты этого мужчины были прекрасны, волосы цвета воронова крыла отливали мириадами искр, томные глаза пронзали ей сердце, шелковистая бледная кожа и нежные губы пьянили: Бьянка теряла голову. Больше всего её хотелось только одного — оказаться в его объятьях.
Грациано ди Грандони окинул встречную утомлённым взглядом. Такие встречи последний год повторялись с удручающим постоянством и досаждали, но сама их частота со временем притупила досаду. Экстатический взгляд Бьянки был неприятен, явная влюблённость — смешна и тяжела Песте, ибо донна не нравилась и отягощала, а вспоминая ревность её супруга, Чума и вовсе мрачнел. За что ему это наказание?
— Мессир ди Грандони… — Бьянке казалось, что в самом этом имени, в его звуках, таится неизъяснимое очарование, — Грациано…
— Это моё имя, донна, — устало согласился шут, — приятных сновидений, вы ведь к супругу? Кланяйтесь ему.
— Грациано, — синьора, казалось, ничего не слышала, — вы так красивы…
— С годами это пройдёт, мадонна, — Песте, чуть оттеснив синьору Белончини, ловко протиснулся в дверь своей спальни и быстро захлопнул её перед носом навязчивой особы. Сам прислонился спиной к двери и завёл глаза под потолок. Когда же это кончится, Господи?
* * *
…Ипполито Монтальдо, вернувшись с вечернего приёма, молча разделся и лёг, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене. Но как винить её в том, что она предала его? Винить нужно было себя. Она просто не любит его — значит, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что сможет добиться её привязанности. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы… смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла сердце расплавленным свинцом. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к тёплой груди и ласкам. Теперь он терял всё это. Должен был потерять…
— Что мне теперь делать? — эта надрывная в безнадёжной боли фраза вырвалась у него помимо воли.
Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаённый вздох.
— Ты влюбилась в сына Гавино?
— Нет, — ответила она еле слышно, но твёрдо.
— Почему открыла ему дверь?
Он ожидал, что она промолчит, и тогда, оттолкнувшись от этого молчания, как от каменной стены, у него достанет сил сделать то, что предписывал долг. Но она ответила, странно отрешённо, будто сама пытаясь осмыслить сказанное.
— Не знаю. Я понимала, что не должна… Знала, что он не любил. Я тоже не любила его, но мне казалось… что-то нашёптывало мне, что надо познать эту сладость запретной любви. Я временами пугалась, понимала, что нельзя, а в следующую минуту представляла, как он будет целовать меня. Мне хотелось этого… Я пыталась молиться, и искус проходил, исчезал. Я понимала, что этим оскорблю тебя и унижу себя, что я не должна… Но потом всё повторялось, с каждым разом сильнее. Он просто хотел женщину, он был слепым от желания, но ему было всё равно, кто с ним… Я видела это. Тебе вот не всё равно. Но я не устояла бы… наверное. Он сам испугался. Это он пришёл в себя. Я — дура, я же всё понимала. Как я могла?
Ипполито молчал. Не было сил произнести даже слово. Наконец он смог выговорить.
— Мне не нужно было в мои годы жениться. Мне не выдержать сравнения.
— Перестань, — она сглотнула комок в горле, — меня часто искушает и на других мужчин, порой — некрасивых и немолодых, словно чей-то мерзкий голос шепчет, как интересно было бы провести с ним ночь, узнать, какой он… Я гоню эти мысли, но они возвращаются. Это не мои мысли, не мои, я не хочу так думать, — чуть не взвизгнула она, — я хочу думать только о тебе. Что со мной, Господи, что со мной? — она бросилась к нему, и он нервно и испуганно распахнул ей объятия, заметив, что она трясётся, словно в ознобе.
Ипполито сжал её хрупкие плечи, погладил по волосам.
— Давно это началось?
— Нет, месяца два тому. Я рассказала об этом отцу Аурелиано, он мой духовник…
— И что? — Ипполито поморщился. Он уважал Портофино, но мысль о том, что тому известны его семейные проблемы, не радовала.
— Он сказал, что подобные искусы — от дьявола, и весьма часто молодым особам, которые знали только одного мужчину, приходят в голову подобные мысли, искусительные и пагубные. Надлежит молиться, бдительно следить за собой, поможет сорокадневный пост и паломничество. Но ты не разрешил…
Ипполито вспомнил, что Джованна и вправду недели три тому назад просила отпустить её в монастырь к бенедиктинкам. Голос его смягчился. Он прильнул губами к её щеке.
— После Троицы съездим в Скит.
Жалость и любовь, тоска и надсада — он почти не понимал, что с ним, но гнев его растаял. При этом он сам ощутил желание — не то, нежное и чуть боязливое, что влекло его к ней раньше, но сумрачное, мужское, что он всегда подавлял в себе, боясь испугать её. Теперь он овладел ею бездумно, и все накопившиеся в эти дни ярость, злость, ревность и боль вылились в этом диком порыве. Она не гладила его, как обычно, по плечам, но, закусив губу и закрыв глаза, молчала. С ней подлинно был теперь другой мужчина, пугающе другой, дикий и страшный, но совсем по-иному волновавший, и слияние с ним оказалось ослепительным.
* * *
Комендант Тиберио Комини, выходя из залы, кинул быстрый взгляд на стоявшего у двери юношу. На мгновение глаза их встретились, после чего интендант проследовал через коридор в дальний портал, где были расположены его покои. Юнец пришёл только через час, тенью промелькнув в свете горящего на стене факела. Старик за ублажение своей похоти давал дукат, а кто же не знает, как молодость нуждается в деньгах? На один золотой можно было купить бочонок красного вина или говяжью тушу, — вполне хватит на роскошную пирушку с друзьями. Юнец привычно принял требуемую старым содомитом позу и сжал зубы — услады старика поначалу были весьма болезненны, но теперь он притерпелся. Тиберио же на сей раз наслаждался молодым телом без привычного удовольствия. Щенок, безусловно, имел гладкий зад, как намекал в своей мерзкой песенке треклятый шут, правда, на физиономию лучше было не смотреть, однако он покорно выполнял требуемое, и Комини был доволен…
Доволен до вчерашнего дня, до той минуты, когда в сиянии юности пред ним предстал недавно принятый в замок белокурый писец Паоло, с его шёлковой кожей и оливковыми глазами. При одной мысли о такой красоте у старика свело зубы. Соблазнённый им до этого юнец потерял в его глазах половину своей цены. Однако, старый мужеложник, осторожный и рачительный, не склонен был разбрасываться. Удастся ли заполучить красавчика-писца себе в постель — это ещё вилами по воде писано, и потому он, как всегда, протянул щенку на прощание четыре лиры, что составляло флорин. Тот, жадно забрав деньги, помедлил у двери, желая убедиться, что в коридоре никого нет.
Через минуту исчез.
Комини остался один. Он запер дверь, неторопливо подошёл к столу, зажёг свечу, нехотя взглянул в глубины венецианского зеркала. Уже два десятилетия он ненавидел зеркала. Это было мерзкое колдовство! Что за ведьма над ним подшутила? Незнакомые с ним давали ему около шестидесяти, ему же в марте исполнилось сорок семь… Он ничего не понимал: внешне он одряхлел так стремительно, будто за год проживал пятилетие. Тиберио был совершенно не готов к такому, но прекрасно понимал, что совсем скоро не сможет найти любовника и за дукат, а это означало, что он обречён на затворничество и одиночество, одна мысль о котором приводила в ужас.
Кошмар старения разрушал его и сводил с ума.
Четыре последние года были самыми тягостными в его жизни: он не сумел сдержать страсти, раздиравшей его — к красавцу-пистойцу Грациано ди Грандони. Комини не любил вспоминать эту глупость. Он просто помешался тогда, иначе никогда не дерзнул бы попытаться овладеть юнцом… Комини явно недооценил его: чёртов Грандони оказался сильней медведя, взъярился, как дьявол, и брезгливо избивал его ногами до тех пор, пока не оставил на нём места без кровоподтёка, безнадёжно надломив его здоровье.
Подлец пригрозил ему доносом в инквизицию, тем более что успел весьма сдружиться с проклятым безжалостным выродком, извергом и кровопийцей Портофино, грозил и жалобой герцогу — но не сделал этого, избрав самую изощрённую из пыток: подвесив Тиберио на крючке своих прихотей, где Комини болтался уже четыре года, что ещё больше изнуряло его.
Сейчас Тиберио не хотел ложиться. Ему все равно не уснуть. Бессонница ли вызывала тоску, или уныние не давало уснуть? Комини раздражался по пустякам и тревожился из-за ничего, к бесконечной череде страхов цеплялись постельные беды: он слабел и жил только навязчивыми плотскими измышлениями. Два его бывших любовника Джузеппе Бранки и Эмилиано Фурни демонстративно избегали его, Паоло Кастарелла предпочитал совращать молоденьких щенков, но от него воротил нос. Но было кое-что и похуже: в голову стали приходить странные и пугающие мысли, а когда порой удавалось ненадолго забыться сном — его отравляли мерзейшие сновидения. Тиберио не любил разговоры об аде, они бесили его, но теперь в его сны вошло жуткое существо с полыхающими пламенем глазами.
Явь была адом одиночества, сны стали просто адом…
* * *
Тристано д'Альвелла, убедившись, что доставленная его людьми в замок девица ничем не больна и весьма красива, кивнул. Герцог менял наложниц нечасто, и обычно они жили в особом помещении, откуда в кабинет герцога вела потайная лестница. Самого д'Альвеллу женщины уже не интересовали — не столько от телесного бессилия, сколько от душевного безразличия. Сейчас он был занят недавним происшествием, сильно его обеспокоившим, — отравлением борзой. Подеста методично перебирал всех придворных, сравнивал полученные свидетельства, сопоставлял слова и интонации, вспоминал лица. Чего хочет таинственный отравитель? Что движет негодяем?
Но для начала надо было определиться с самим мерзавцем. Кто это? Первым среди подонков будет, разумеется, Пьетро Альбани, его же агент и соглядатай. Откровенное отребье. Выгодна ли Альбани смерть герцога? На первый взгляд, да. Пакости мерзавца надоели Франческо Марии и тот пригрозил прогнать его. Но наследник герцога Гвидобальдо ненавидит Альбани — за мерзость с женой его друга, тот ославил невинную и погубил. Злится на него и герцогиня Элеонора — за Катарину Баланти. Умри герцог — Альбани не поздоровится: Гвидобальдо просто вышвырнет его из дворца. Церемониться не будет.
Каноник Дженнаро Альбани. Братец Пьетро. Удивительно, как из одной утробы могли выйти столь разные люди. Он никогда не подсыпал бы яд в вино, — будь это ему выгодно в величайшей степени. Скажет, что боится Бога. Он был на ужине герцога, но, по свидетельству Бонелло, даже не приближался к столу.
Ладзаро Альмереджи. Тоже его человек. Сукин хвост. Но чёрных пакостей всё же не творит и, случись ему убить, едва ли прибёг бы к яду. Все-таки солдат. Да и оснований для убийства его светлости у Альмереджи нет: Дон Франческо Мария благоволит к нему, считает душкой. Сажает за свой стол. Могли ли его подкупить? Д'Альвелла вздохнул. Смотря сколько дали бы…
Наставник принцесс Франческо Сагарелли. Тоже его человек. Но этот трусоват и даже за тысячу дукатов не пошёл бы на подобное — просто испугался бы. Не Бога, а того что поймают за руку.
Управляющий замком Пьерлуиджи Салингера-Торелли. Аристократ. Стать его человеком вежливо отказался, мотивируя это тем, что знает свой долг, и выполнять его привык по совести, а не за плату. Был на вечерней трапезе у герцога. Если бы пошёл на такое — разве что по соображениям личной ненависти. Но Дон Франческо Мария уважает Пьерлуиджи и, кажется, никогда не задевал его самолюбия.
Главный дворецкий Густаво Бальди. Его человек. Хил, но жилист. Провинциал, приехав в Урбино, целый год преследовал своей любовью одну девицу. Она не любила его, но доктора сулили ему смерть от множества хворей не далее чем через год. Небогатая девица понадеялась вскорости похоронить супруга и наследовать его добро, поскольку он получил наследство и жил на широкую ногу. Однако супруга жестоко обманулась: Густаво по сию пору наслаждается жизнью, она же давно умерла от чахотки. Говорили, будто шельмец лишь притворялся болезненным и чахлым, дабы привлечь девицу надеждою на скорое наследство. Мелкий пакостник, но убийство не для него. Душонка с сольдо. Подкупить его не могли — денег у него в избытке. При дворе не столько интригует, сколько таскается по спальням фрейлин да статс-дам.