— Вы циник, Песте.
— Я? — удивился шут. — Ничуть не бывало. С каких это пор здравомыслие зовётся цинизмом? Люди утрачивают Бога, теряют понимание истинной Любви, и начинают звать любовью стремление к сношению. Вот это — цинизм и пошлость, трагедия бесовских времён. Но трагедии можно пережить, только смеясь над ними… Вот потому-то я и шут, Альдобрандо. А самый смешной способ шутить — говорить правду. В бесовские времена нет ничего смешнее правды, Даноли.
И кривляка, оставив на столе свечу и пустой стакан, вышел в тёмный коридор. Не торопясь, бесшумно прошмыгнул по каменным плитам, временами попадая в белые лужицы лунного света. Возле бани, вынув из кармана связку ключей, легко отыскал нужный, и ненадолго исчез за тёмной деревянной дверью. Вскоре снова показался в коридоре с двумя ночными горшками, которые поставил в нише за статуей Аполлона, недалеко от дверей фрейлин. Новый вояж шута обогатил подножье статуи ещё двумя горшками. Потом их стало шесть. Рядом Песте аккуратно положил моток бечёвки.
Тут на лестнице раздались шаги, и Чума услышал женские голоса, один из которых показался знакомым. И он не ошибся. Это была Камилла Монтеорфано, её сопровождала женщина средних лет, двигавшаяся медленно и тяжело дышавшая. Чума отошёл за колонну. Он понял, что они идут в покои герцогини, и не хотел попадаться им на глаза. Женщины разговаривали тихо, но эхо разносило их голоса довольно далеко. «Твои слова — просто боль, моя девочка. Пожалей меня. Если ты это сделаешь — что будет со мной? Я стара и немощна, кому я буду нужна? Пойми же, нельзя, чтобы чужая беда закрыла тебе глаза на мир и милосердие Господне…», говоря это, старуха закашлялась. Камилла ответила резко и нервно. «Мой братец Аурелиано сейчас не слышит меня и не обвинит в ереси, мама, но я и вправду не верю в милосердие Господне. Если бы Бог был милосерден — Изабелла была бы жива». «Она была в отчаянии и сама презрела милосердие Божье. Не кощунствуй, не делай мне больно». «В отчаяние её ввергла мужская трусость, подлость и измена!» — голос Камиллы зазвенел порванной струной. В ночной тишине едва слышно прошелестел вздох.
«Но не все же мужчины негодяи! Твой отец был образцом чести, твой дядя — человек большой души, и если бы ты не смотрела на мир искажённым болью взглядом, ты бы увидела, что среди мужчин много порядочных людей! Ты должна выйти замуж. Женщина без мужа — муха без головы. Ведь ты сама сказала, что мессир Грандони вчера спас тебя! Разве это поступок негодяя? Он тоже трус, подлец и изменник?» Камилла брезгливо усмехнулась. «Мессир ди Грандони не трус, но человек жестокий и безжалостный, ни во что не ставящий женское достоинство, готовый унизить всех, кто не одарён, подобно ему, большим умом. Мне не подобает так говорить, мама, это неблагодарность, но моя благодарность никогда не заставит меня закрыть глаза на его бессердечие и неспособность чувствовать чужую боль. Он не умеет любить». «День, когда ты похвалишь мужчину, наверное, никогда не настанет. Он не умеет… А ты?» Женщины медленно удалялись в темноту и их голоса вскоре затихли в глухих галереях замка.
Чума, снова оставшись один, задумался. Он не слишком-то был задет услышанным, но слова девицы всё же оцарапали. «Человек жестокий и безжалостный, ни во что не ставящий женское достоинство, готовый унизить…», «неспособность чувствовать чужую боль… Он не умеет любить…» Но что ему мнение неблагодарной глупышки? Однако было в разговоре женщин и иное. Они упомянули Аурелиано и ересь. Речь шла о Портофино? Почему Камилла назвала его братом? У Портофино нет сестёр — это Грациано знал точно. Что значат слова об отчаянии и милосердии Божьем? Речь шла, очевидно, об Изабелле Монтеорфано. Что с ней произошло?
Песте направился в домовую церковь. Он не знал, там ли Портофино, но ожидал, что перед прибытием гостей он должен быть в храме. Однако ему снова помешали. На сей раз на лестнице столкнулись мессир Альмереджи, страдавший с похмелья, и Пьетро Альбани, злой, как дьявол. Он бесновался. Чума привычно затаился за стенным выступом. Послышался голос Альбани. «Будь я проклят! Который раз приходится довольствоваться мерзостью!» «Что ты орёшь, Петруччо?» — Альмереджи слегка шатался. Было заметно, что вопли собеседника вызывают у него тяжёлый приступ головной боли и разлитие желчи. «Ненавижу тощих баб! Подцепил вчера фрейлину Елизаветы Лауру — и как вляпался! Худосочна до такой степени, что ей впору щеголять разве что стройным скелетом, хребет костляв и зад тощ, как у старого мула. Так мерзавка, чтобы скрыть сей изъян, подложила в нужные места маленькие мягкие подушечки и нацепила пышные атласные панталоны, потискав, я уверился в природной округлости, а штука-то была в том, что под панталонами были надеты ещё одни, со множеством сборок и складок! Этого мало! Целовать её в губы не намного приятнее, чем в задний проход: изо рта несёт, как из ночного горшка! Зубы гнилые, кожа скверная, в пятнах и разводах, что оленья шкура! Вокруг дыры волос совсем не вьётся, но свисает куделью, точно ус сарацина, а промежность столь глубока, что к ней и подступиться-то боязно: метишь в речку, ан, глядь, заплыл в сточную канаву!» «Когда тебя это смущало? — Ладзаро потряс головой, пытаясь прогнать хмель, — начитался, что ли, тонких трактатов Кастильоне? Приволочился бы за Анджелиной Бембо». «Да пошёл ты с таким советами! У неё ляжки так неуклюжи, что страх берет глядеть, а колени кривы и жирны, будто их нашпиговали. Добавь, что от подмышек смердит так скверно, что мутит. Слушай… может уступишь Черубину-то сегодня?» Ладзаро понял дружка. «И не мечтай! Моя очередь. Сунься к Франческе», — он был непреклонен. «Сказала, что регулы… Манзоли занята, у Тибо — Риччи, он никогда не уступит». «Значит, не судьба тебе». «А ещё друг называется…» «Волк перуджийский тебе друг, Петруччо» — Альмереджи по-прежнему был неумолим. «Слушай… — Пьетро подошёл ближе к Ладзаро. — Катарина залетела, и я подумал… Эту епископскую племянницу трогать опасно. Флориана Галли — любимица старой герцогини. Розина Ордаччи страшна, как смертный грех. Ну, эта Фаттинанти… ведьма. Займусь-ка я Илларией Манчини. Что скажешь?» Ладзаро пожал плечами. Он никогда не пытался совращать девиц — это было и глупо, и хлопотно, и скучно. Иллария же была неприметной девицей лет тридцати трёх, правильнее сказать, старой девой. «За каким бесом она тебе?» «Свежатинки хочется». «Да она так же свежа, как сапожная дратва». Оба потаскуна спустились вниз.
Песте вдруг заметил Иоланду Тассони, чьё платье мелькнуло в нише на лестнице. Он удивился, но быстро забыл и о ней, и о потаскунах, ибо спешил в церковь.
* * *
Мессир Аурелиано Портофино вообще-то квартировал в казённом доме инквизитора за капеллой Сан-Джузеппе, иногда ночевал у Чумы, после же отравления борзой перебрался по просьбе герцога и епископа в замок и сегодня, в преддверии приезда герцога Мантуанского, отправив на хоры Флавио Соларентани, устроился на ночлег в домовой церкви возле ризницы, в закутке, где раньше хранили метлы. Отец Аурелиано был непритязателен: ходил в одной и той же старой латаной на подоле монашеской рясе, мог спать, где придётся, есть, что подадут, и только у дружка Песте иногда позволял себе некоторые невинные излишества, вроде пармской ветчинки. Сейчас, как показалось Чуме, он молился, но подойдя ближе, шут понял, что ошибся: инквизитор бесновался. Книга в его руках была не молитвенником, а трудом Кальвина.
— Сукин сын, отродье бесовское… — злобно шептал Портофино, и тут заметил дружка, подпиравшего косяк двери. — Предопределение, пишет этот кретин, совершается на путях Промысла Божия вне зависимости от духовного состояния человека и его образа жизни. При этом делает вывод, что Бог есть причина зла, что зло совершается согласно воле Божией. А ведь malum non habet in Deo ideam, neque secundum quod idea est exemplar, neque secundum quod est ratio, сиречь Бог не является творцом зла, поскольку он не является причиной стремления к небытию. И, заметь, когда Кальвин настаивает на том, что творцом зла является Бог, он производит впечатление бесноватого. Эти страницы написаны со страстным накалом и даже одержимостью!
Песте усмехнулся. По его мнению, дружок при чтении ересиархов тоже несколько терял спокойную благожелательность и благую безмятежность.
— Ты ужинал, Лелио? — ласково спросил он.
— Да, у епископа. Нет, ты послушай! — снова зарычал инквизитор, — «Бог определяет и предписывает в Своём Совете, чтобы некоторые уже от чрева матери несомненно предназначались к вечной смерти, дабы имя Его славилось в их погибели…» «Бог назначает в удел одним жизнь, а другим — вечное осуждение…» «Бог не только предвидел падение первого человека и происшедшее через это разрушение его потомства, но и хотел этого…». Гадина, какая же гадина… — прошипел Портофино.
Шут хорошо знал дружка, но, если Камилла ди Монтеорфано и была права, считая, что Грациано склонен был унижать неодарённых большим умом, то к Портофино это не относилось. Чума никогда не считал Лелио глупей самого себя. И сейчас, желая выяснить интересующий его вопрос, Песте тоже не стал прибегать к уловкам или искать тонкие подходы.
— Завтра с герцогом Мантуанским приедет кардинал Лодовико Калькаманьини, и я уверен, Господь даст тебе возможность обсудить тонкости этой доктрины с доктором богословия. Зачем же сегодня их излагать дураку? — Песте развалился на ларе, где обычно спал Портофино, — брось эту гадость и скажи мне, Лелио, почему Камилла Монтеорфано называет тебя братом? У тебя же нет сестёр.
Портофино ещё несколько минут остывал от своих яростных антикальвинистских инвектив, потом ответил.
— Мой дед имел двух сестёр — старшая была матерью епископа Нардуччи, а младшая — бабкой Камиллы. Мы все — из Падуи, но обе сестры деда вышли замуж — одна в Урбино, другая — в Беневенто. Потом они съехались. Она мне точно сестра, но в третьем колене. А её матери, донне Донате, я внучатым племянником прихожусь. Епископу Джакомо — тоже. А тебе это зачем?
— Да просто интересуюсь. Был у отца на кладбище, видел могилу Изабеллы ди Монтеорфано. А рядом была Камилла.
Песте видел, как мгновенно тяжело насупилось лицо Аурелиано, и понял, что он невзначай наступил дружку-собутыльнику на больную мозоль. Между тем, несмотря на обвинение в бессердечии, Чума любил Лелио и нарочито причинять ему боль никогда бы ни стал. Он хотел было вывести разговор на пустые предметы, но был прав, оценивая мозги дружка весьма высоко.
Аурелиано резко поднялся и вышел в храм. Чума в удивлении последовал за ним. Сев у солеи в игре падающих на него через стекла мозаики лунных лучей и оглядев пустой храм, инквизитор тихо проронил.
— Ты из тех, Грациано, кого глупо просить не совать нос в чужие дела — я только раззадорю твоё любопытство. Но ты умеешь молчать, и то, что я скажу — пусть утонет в тебе, как в гнилом болоте. Изабелла шестнадцати лет вышла замуж. Не мне решать, насколько мудро. Она влюбилась в молодого повесу… Имя уже не важно. Он согласился на ней жениться — приданое было прекрасным. Она же… она не просто любила, но потеряла голову. Два с половиной года спустя Изабелла узнала, что супруг обрюхатил её подругу, переспал со всеми её служанками, ну и ещё много чего. Она набрала в подвале крысиной отравы и выпила. — Портофино пробормотал ещё что-то сквозь зубы, чего Чума не разобрал. — Епископ Нардуччи… да, это грех… он сделал все, чтобы медики признали эту кончину смертью от лихорадки, проще говоря, купил одного из них: не хотел, чтобы тело племянницы выбросили на дорогу. Он согрешил, но не мне судить его. Молчи об этом.
— А где её супруг? — невинным тоном поинтересовался Чума. Он хорошо знал дружка.
— Супруг? — интонации инквизитора не изменились. Не изменились на слух любого человека, кроме Грациано, уловившего, что тон голоса Лелио поднялся на треть октавы. Инквизитор развёл руками. — Не знаю. Должно быть, уехал куда-то. В городе его, кажется, нет, — тут взгляд мессира Портофино столкнулся с нежной ухмылкой кривляки Песте.
Тот глядел на Лелио лукаво, с лёгким упрёком. «Уж не хочешь ли ты обмануть меня, своего дружка Чуму?», без слов говорил этот лукавый взгляд. Тогда мессир Аурелиано тоже усмехнулся и махнул рукой. Голос его утратил принуждённость и зазвучал привычно низко, отдаваясь хрипом.
— Трое моих людей ночью догнали его со всем барахлом и тысячей дукатов на дороге в Пезаро, потом, в каземате… Я не мстил, не подумай, — легко махнул рукой Портофино, — вендетта — это всё же не по-христиански. «Богу отмщение…» Надо прощать. Просто в ревностной заботе…
— В ревностной заботе… — сочувственно подхватил Песте. Он уже начал понимать.
— …о спасении души несчастного… — кивнул инквизитор.
— «Горе тому человеку, через которого соблазн приходит…» — трепетно процитировал шут, — и ты…
— Нет-нет, ну, что ты? Кто поставил меня судить над ним? — ангельски улыбнулся Лелио. — Говорю же: «Богу отмщение». Но забота о его заблудшей душе — право и долг клирика. Сказано: «Если рука или нога соблазняет тебя, отсеки их и брось: лучше тебе войти в жизнь без них, нежели с ними быть вверженным в огонь вечный…» Ну, а так как несчастного вводил соблазн его детородный орган, я и решил, что лучше ему войти в рай без оного, нежели с ним попасть в геенну.
— Сам? — ласково поинтересовался Чума.
— Как можно?! — брезгливо поморщился Портофино. — Так руки марать сан не позволяет. Церковь ненавидит кровопролитие. Но мой палач Дженуарио не столь привередлив, — глаза инквизитора лучились. — Так несчастный был избавлен от блудных помышлений, но душа человека суетна, подумал я, и всегда найдёт себе искус. Из опасения, как бы деньги и драгоценности сестры не ввели заблудшую душу Эдмондо в грех сребролюбия, я конфисковал дукаты и золото и отнёс тётке Донате. После его выкинули… то есть, — торопливо поправился Портофино, — он ушёл по болонской дороге. Напоследок в моё сердце даже постучалось милосердие, — горделиво похвастался инквизитор, — я отдал ему рубище одного сожжённого колдуна-сифилитика. Всё-таки бывший родственник.
Их глаза встретились. Песте понял дружка. Лелио вообще-то мстительным и подлинно не был, но Чума ни на минуту не усомнился, что он сочтёт мерзавца, толкнувшего его сестру на безбожное деяние, обязанным разделить эту вину. Все описанное и вправду было не вендеттой, но проявлением профессиональных инстинктов мессира Портофино. Избранный им метод наказания каноничным не был — но в подобных случаях, и Песте знал это, Портофино проявлял широту мышления и свободомыслие почти еретические.
— Это, конечно, не месть, — нежно кивнул Песте.
Взгляд Портофино потемнел. Он уже не смеялся. Сам он помнил, какая чёрная злоба затопила его на похоронах, и каким невероятным усилием воли он сумел удержать себя и не удушить Эдмондо своими руками. Длина ладони отделяла тогда его заледеневшие от холодной ярости пальцы от шеи связанного мерзавца в полутёмном каземате. Длина ладони. Он хотел это сделать. Но остановился. Господь был с ним. Злоба, душившая его, медленно растаяла, но преодолённый искус убийства, усиливший Аурелиано, не дал сил простить. Порой он корил себя за это, но прекрасно осознавал: повторись все — он снова забыл бы о жалости и сделал бы то, что сделал.
Песте подлинно не обиделся на глупышку за её резкие слова в свой адрес. Не задела и её неблагодарность, ибо свою услугу сам он не ставил и в грош, сопоставив же слова Аурелиано с поведением Камиллы, Чума понял, что замашки оскоплённого людьми Портофино мужа своей сестры Изабеллы — крошка считает мужским поведением как таковым. Отсюда и её неприязнь к ухаживаниям придворных холостяков, отсюда и страх изнасилования. Грациано не видел сестры Камиллы, но, представив себе смертные муки несчастной от крысиной отравы, содрогнулся. Сердце его смягчилось. Ему стало жаль Камиллу. Бедняжка. Сколько, Господи, горя…
— Ясно. — Чума задумчиво почесал макушку. — Ладно, я всё забыл. Епископ завтра будет на встрече герцогов?
— Конечно.
— Я завтра не понадоблюсь, проскочу в банк к Пасарди и переночую дома.
— А ты не мог бы вернуться? Я зашёл бы после приёма, выпили бы.
Чума на миг задумался и кивнул.