– А вам приходилось?
Миссис Твейл кивнула:
– С тринадцатилетнего возраста. А когда мне исполнилось шестнадцать, мне приходилось проводить там четыре вечера в неделю.
– Вас принуждали к этому?
Миссис Твейл пожала плечами и не сразу ответила. Она вспоминала отца – эти блестящие глаза на лице чахоточного Феба, это длинное тощее тело с впалой грудью. А рядом с ним стояла ее мама, маленькая и хрупкая, которая, однако, помогала выживать этому совершенно беспомощному в житейских делах, не от мира сего мужчине; крохотная птичка, уподобившаяся Атласу и державшая на себе всю материальную тяжесть вселенной.
– Есть такой прием, как моральный шантаж, – сказала она. – Если окружающие тебя люди настойчиво пытаются жить как ранние христиане, у тебя тоже не остается выбора, верно?
– Признаю, выбор действительно невелик.
Юстас вынул сигару из уголка рта и выпустил облако дыма.
– Это одна из причин, – добавил он с усмешкой, – почему так важно избегать общества добрых людей.
– Одной из таких стала для меня ваша падчерица, – сказала миссис Твейл после некоторой заминки.
– Кто? Дэйзи Окэм?
Она кивнула.
– А, так значит, вашим отцом был тот, как бишь его, каноник, о котором она постоянно твердила.
– Каноник Крессуэлл.
– Точно – Крессуэлл. – Юстас просиял, глядя на нее. – Могу только сказать, что вам нужно непременно послушать, как она о нем отзывается.
– Слышала, – сказала миссис Твейл. – И не раз.
Дэйзи Окэм, Дотти Фрибоди, Ивонна Грейвз – святые женщины. Одна толстушка и две худышки. Миссис Твейл еще в юном возрасте однажды изобразила на рисунке, как они втроем сидят у подножия креста, на котором группа бойскаутов распинает ее отца.
Юстас снова нарушил молчание, но на этот раз смехом, предметом которого была его падчерица и отчасти каноник Крессуэлл. В данном случае он не видел родственной жалости, которая могла бы его сдержать.
– Все эти ее утопические благие намерения! – сказал он. – Но, конечно, – добавил он уже с долей сострадания, – у бедняжки не оставалось альтернативы после того, как она потеряла и мужа, и сына.
– Но она занималась благотворительностью и прежде, – сказала миссис Твейл.
– Тогда воистину нет ей прощения! – воскликнул он.
Миссис Твейл улыбнулась и помотала головой. Потом она вдруг сама призналась ему, что именно Дэйзи Окэм познакомила ее с миссис Гэмбл.
– Редкостная удача! – произнес Юстас.
– Но в ее доме я еще и встретилась впервые с Генри.
– С Генри? – переспросил он.
– Так звали моего мужа.
– Ах да, конечно!
Снова наступило молчание, пока Юстас сосал кончик сигары и старался припомнить, что Королева-мать рассказывала ему о Генри Твейле. Партнер в юридической фирме, которая занималась ее делами. Очень приятный, с отменными манерами, но умерший от прободения аппендикса в возрасте всего… Сколько же ему было лет, по словам тещи с ее вечно извращенной точностью в подобных вопросах? Тридцать восемь, так, кажется. Значит, он был лет на двенадцать или даже четырнадцать старше жены.
– Сколько вам было лет, когда вы вышли замуж? – спросил он.
– Восемнадцать.
– Идеальный возраст для замужества, по мнению Аристотеля.
– Но не по мнению моего отца. Он хотел бы, чтобы я года два повременила с этим.
– Отцы и не должны торопить своих юных дочерей к алтарю.
Миссис Твейл снова посмотрела на свои руки и вспомнила их медовый месяц и летние каникулы на берегу Средиземного моря. Они плавали, до одури плавились под ярким солнцем, проводили долгие часы сиесты в аквариумном полусвете спальни с зелеными шторами.
– Меня не слишком опечалила его кончина, – отозвалась она, не поднимая глаз.
Воспоминания об этих доведенных до крайности наслаждениях, о полном бесстыдстве и забвении приличий вызывали в ней внутреннюю улыбку. «Глухую к зову плоти, я научил тебя любить». И к цитате классика Генри непременно добавлял собственное мнение, что она была способной ученицей. Но и он был хорошим учителем. Что, к сожалению, не мешало ему обладать отвратительным характером и проявлять чрезмерную скупость.
– В таком случае, – сказал Юстас, – могу только порадоваться, что вы обрели свободу.
Какое-то время миссис Твейл хранила молчание.
– После смерти Генри, – сказала она, – все шло к тому, что я вернусь туда, откуда явилась.
– К бедным, но добрым?
– К бедным, но добрым, – эхом повторила она. – Но, к счастью, миссис Гэмбл нуждалась в ком-то, кто бы читал ей вслух.
– И теперь вы живете с богатыми, но недобрыми, так получается?
– Да, я паразитирую, – спокойно признала миссис Твейл. – Состою чем-то вроде почетной горничной при старой леди… Но здесь вставала проблема выбора из двух зол.
Она открыла свою сумочку, достала платок и, приложив к носу, вдохнула ароматы цибетина и цветов. В доме отца вечно стоял запах капусты и пудинга на пару, а в клубе для девочек… Там и пахло девочками.
– Лично я, – сказала она, – предпочла быть нахлебницей в таком доме, как ваш, чем в своем доме стать… Кем я могла бы там стать, имея доход шиллингов пятьдесят в неделю?
Снова наступила короткая пауза.
– Оказавшись в вашем положении, – сказал потом Юстас, – я скорее всего сделал бы такой же выбор.
– И вы бы меня не удивили, – таков был комментарий миссис Твейл.
– Но я бы сумел поставить себя…
– Поставить себя способны только те, кто располагает для этого средствами.
– Даже рядом с ископаемыми скорпионами?
Миссис Твейл улыбнулась:
– Ваша теща предпочла бы громко говорящего медиума. Но даже ей приходится довольствоваться тем, кого она может найти себе.
– Даже ей! – повторил Юстас с сиплым смехом. – Но должен сказать, ей очень повезло, когда она нашла вас. Согласны?
– Не так повезло ей, как мне самой.
– А если бы вы не обрели друг друга, что тогда?
Миссис Твейл пожала плечами:
– Возможно, я смогла бы немного подрабатывать книжными иллюстрациями.
– Так вы рисуете?
Она кивнула:
– Втайне от всех.
– Почему же втайне?
– Почему? – переспросила она. – Отчасти в силу привычки. Вы должны понимать, что мои занятия рисованием не слишком поощрялись в родительском доме.
– По каким причинам? Эстетическим или этическим?
Она улыбнулась и пожала плечами:
– Кто знает.
Однако миссис Крессуэлл была настолько неприятно поражена и расстроена, обнаружив альбом с карандашными набросками дочери, что три дня провалялась в постели с приступом жуткой мигрени. После этого Вероника уже ничего не рисовала, кроме как запершись в туалете и на листке бумаге, который не грозил засорить унитаз.
– А кроме того, – добавила она, – иметь свой секрет замечательно само по себе.
– Разве?
– Только не говорите, что у вас по этому поводу такие же взгляды, какие были у моего мужа! Генри непременно стал бы нудистом, родись он десятью годами позже.
– Но вы бы нудистской не стали никогда, хотя и родились десятью годами позже?
Она энергично помотала головой:
– Я бы даже не стала составлять списка для прачечной, если бы кто-то находился рядом. Но Генри… Дверь его кабинета никогда не закрывалась. Никогда! Мне делалось плохо при одном взгляде на него.
Она немного помолчала.
– В начале каждой литургии читают одну ужасную молитву, – продолжала она. – Вы ее знаете. «Боже всемогущий, для кого открыты все сердца, кому известны все наши желания и от кого невозможно ничего утаить». Это действительно ужасно! И я делала рисунки на эту тему. Именно они больше всех остальных расстроили мою маму.
– Охотно верю, – сказал Юстас, усмехнувшись. – Но вам как-нибудь следует непременно показать некоторые из своих работ мне.
Миссис Твейл испытующе посмотрела на него, а потом отвела глаза. Несколько секунд никто из них не произносил ни слова. А затем медленно и тоном человека, который обдумал вопрос и пришел наконец к решению, она ответила:
– Вы – один из немногих, кому я не против показать их.
– Это мне льстит, – сказал Юстас.
Миссис Твейл снова открыла сумочку и из ее ароматных глубин извлекла кусок бумаги размером в половину тетрадного листа.
– Вот то, над чем я работала утром.
Он взял листок и вставил в глаз монокль. Рисунок был выполнен чернилами и, несмотря на малые размеры, отличался тщательной проработкой деталей. Профессионально, но отталкивающе претенциозно. Он вгляделся пристальнее. На рисунке была изображена женщина, одетая в подобающе строгое, хотя и великолепно сшитое по моде платье, которая с молитвенником в руке шла по центральному проходу церкви. Позади себя на веревочке она тянула магнит в форме обычной подковы, но выведенный так, что он напоминал два бедра, обрубленных у коленей. На полу чуть в стороне от женщины лежало огромное глазное яблоко размером с тыкву, чей зрачок был уставлен в тянувшийся все дальше магнит. Из этого безумного глаза росли две похожие на червей руки, длинные пальцы которых ногтями цеплялись в пол. И таким сильным было притяжение, встречавшее не менее мощное сопротивление, что ногти оставляли на каменных плитах заметные борозды.
Юстас приподнял левую бровь, позволив моноклю выпасть из глаза.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.