Лидия сидела, держа нож и вилку в положении разведенного Тауэрского моста, пока няня нарезала помидоры и бекон. «Если попадутся почки – выплюну», – недавно предупредила она. Ранним утром ее разговоры с няней состояли преимущественно из угроз с обеих сторон, но поскольку ни одна из них не поддавалась на провокации, трудно было определить, какими окажутся последствия, если кто-нибудь все-таки решит пойти до конца. Впрочем, Лидия прекрасно знала, что няне и в голову не придет отменить поход в Daniel Neal, а няня – что Лидия ни за что не станет плеваться почками или еще чем-нибудь при папочке. А папочка наклонился, чтобы поцеловать ее в макушку, как делал каждое утро, и она вдохнула его чудный запах дерева и лавандовой воды. Сейчас он сидел во главе стола перед большой тарелкой, полной всякой всячины, и читал Telegraph, прислоненный к розетке с джемом. Почки ему были нипочем. Он резал их, а противная страшная кровь вытекала, и он подчищал ее поджаренным хлебом. Лидия шумно отхлебнула молока, чтобы он поднял голову. Зимой он ел бедных птичек, которых сам пристреливал, – куропаток и фазанов с крошечными черными скрюченными лапками. Но головы он так и не поднял, а няня забрала у нее кружку и переставила подальше. «Ешьте завтрак», – произнесла она особенным тихим голосом, которым говорила только в столовой во время еды.
Вошла мама. Она ласково улыбнулась Лидии и обошла вокруг стола, чтобы поцеловать ее. От нее пахло сеном и какими-то цветами, так что Лидии не то чтобы прямо захотелось чихнуть, но в носу защекотало. Волосы у мамы были красивые и кудрявые, вот только белые ниточки среди них тревожили Лидию: ей не хотелось, чтобы мама умерла, а все, у кого белые волосы, часто умирают.
Мама спросила: «А где Луиза?» – довольно глупо, как будто не слышала, что Луиза еще играет.
– Сейчас позову, – ответила няня.
– Спасибо, няня. Наверное, часы в гостиной остановились.
На завтрак мама ела Grape Nuts и кофе с тостом и сливками из отдельного крошечного сливочника. И заодно читала свою почту, то есть письма, которые бросали через дверь, а они разлетались по натертому полу в холле. Лидии однажды тоже пришла почта – на прошлый день рождения, когда ей исполнилось шесть лет. Еще она каталась на слоне, ей в молоко подлили чаю, и в первый раз в жизни ее обули в уличные ботинки на шнурках. Этот день Лидия считала лучшим в своей жизни, а это не шутки, ведь она уже прожила очень много дней. Звуки пианино смолкли, вошла Луиза в сопровождении няни. Лидия обожала Луизу, потому что она была ужасно взрослая и зимой носила чулки.
Лу заговорила:
– А ты идешь обедать, мама. По одежде видно.
– Да, дорогая, но вернусь проведать вас, а потом мы с папой снова уйдем.
– Куда идете?
– В театр.
– Что будете смотреть?
– Пьесу «Тележка с яблоками» Бернарда Шоу.
– Везет вам!
Эдвард оторвался от своей газеты.
– С кем мы идем?
– С Уэрингами. Сначала мы ужинаем с ними, ровно в семь. Одеться надо по-вечернему.
– Скажи Филлис, пусть подготовит для меня одежду.
– А вот я никогда не хожу в театр.
– Луиза, неправда! Ты всегда ходишь на Рождество. И на свой день рождения в качестве подарка.
– Подарки не в счет. Я о том, что обычно я там не бываю. А должна бывать, если собираюсь сделать актерскую карьеру.
Вилли пропустила ее слова мимо ушей: она просматривала первую полосу Times.
– О боже. Мать Молли Странгуэйс умерла.
Лидия спросила:
– А сколько ей было лет?
Вилли подняла голову.
– Не знаю, дорогая. Но, наверное, уже немало.
– А волосы у нее были белые?
Вмешалась Луиза:
– А как узнают, кто когда умер, чтобы напечатать об этом в Times? Ручаюсь, в мире умирает гораздо больше людей, чем поместится на страницу. Как же тогда выбирают, про кого напечатать?
Отец объяснил ей:
– Никто не выбирает. Тот, кто хочет что-либо опубликовать, платит.
– А король? Он тоже должен заплатить?
– Нет, он – другое дело.
Лидия, которая перестала жевать, спросила:
– До скольких лет живут люди?
Но произнесла она это так тихо, что ее, похоже, никто не услышал.
Вилли, которая поднялась, чтобы подлить себе кофе, заметила пустующую чашку Эдварда и наполнила заодно и ее со словами:
– У Филлис выходной, так что твою одежду разложу я. Постарайся вернуться не слишком поздно.
– А до скольких лет живут мамы?
Заметив выражение лица младшей дочери, Вилли поспешила заверить ее:
– Долго-долго! Вспомни мою маму и папину тоже. Они ужасно старые, и обе в добром здравии.
– Зато стать жертвой убийцы можно в любое время, в любом возрасте. Вспомни Тибальта. И принцев в Тауэре.
– А что такое «жертва убийцы»? Луиза, что такое «жертва убийцы»?
– Или утонуть в море. Потерпеть кораблекрушение, – мечтательно добавила Луиза. Потерпеть кораблекрушение было ее заветной мечтой.
– Да замолчи же, Луиза! Неужели не видишь, как она волнуется?
Но было уже слишком поздно. Лидия разразилась судорожными всхлипами. Вилли подхватила ее на руки и прижала к себе. Луиза раскраснелась и надулась от стыда.
– Ну-ну, мой утеночек. Вот увидишь, я буду жить очень-очень долго, а ты вырастешь, и дети твои будут уже большие, совсем как ты, и будут носить ботинки на шнурках…
– И рединготы?
Она все еще всхлипывала, но ей уже хотелось редингот – твидовый, с разрезом сзади и карманами, чтобы надевать, когда идешь кататься верхом, – и ей показалось, что момент самый подходящий, чтобы получить его.
– Посмотрим, – Вилли посадила Лидию обратно, а няня велела:
– Допивайте молоко.
Лидии хотелось пить, поэтому она послушалась.
Эдвард нахмурился, глядя на Луизу, потом спросил:
– А как же я? Ты не хочешь, чтобы и я жил вечно?
– Не так долго. Но чтобы и ты – да, хочу.
Луиза сказала:
– Я-то хочу. Когда тебе будет за восемьдесят, я буду возить тебя, беззубого, в кресле на колесах, а ты – пускать слюни.
Как она и рассчитывала вернуть себе его расположение, отец покатился со смеху.
– Буду ждать с нетерпением, – отец встал и вышел, унося с собой газету.
Лидия объявила:
– Он в уборную пошел. По-большому.
– Довольно, – резко оборвала ее няня. – За столом о таких вещах мы не говорим.
Лидия уставилась на Луизу, ее взгляд был равнодушным, но губы беззвучно шевелились, словно она кулдыкала по-индюшачьи. Как и следовало ожидать, Луиза расхохоталась.
– Дети, дети… – слабо запротестовала Вилли. Лидия порой вела себя уморительно, но и нянино amour propre следовало пощадить.
– Ступай наверх, дорогая. Ну, иди же, нам уже скоро выходить.
– В какое время мы должны сопровождать вас, мадам?
– Думаю, около десяти, няня.
– Посмотри моих лошадок, – Лидия сползла со своего стула и бросилась к застекленным дверям, которые Луиза открыла перед ней. – Пойдем, – она схватилась за руку Луизы.
Ее лошадки, привязанные к изгороди в глубине сада, были длинными палками разных цветов: ветка платана изображала пегую лошадь, какая-то серебристая – серую, а буковая палка, подобранная в Суссексе, – гнедую. Замысловатые недоуздки на каждой были изготовлены из обрывков бечевки, рядом с лошадками стояли цветочные горшки, полные скошенной травы, на картонках цветными мелками были написаны клички. Лидия отвязала серую и легким галопом заскакала по саду. Время от времени она неуклюже подпрыгивала и упрекала свое верховое животное: «А ну-ка, хватит брыкаться!»
– Смотри, как я еду! – звала она. – Лу, посмотри на меня!
Но Луиза опасалась вызвать недовольство няни, вдобавок до прихода мисс Миллимент оставался почти час, а ей хотелось еще дочитать «Доводы рассудка», поэтому она коротко отозвалась:
– Я все уже посмотрела, – и ушла, вредина, совсем как большая.
* * *
В холле Эдвард, получив от Вилли поцелуй, а от Филлис – свой серый хомбург (будь сейчас любое другое время года, она помогла бы ему надеть пальто), взял номер «Торговли лесом» и вышел. Перед домом его ждал черный блестящий «бьюик». Привычная и мгновенная картина: Бракен, только что неподвижный на водительском сиденье, словно восковая фигура, при виде Эдварда вдруг выскакивал из машины, как подстреленный, и возвышался над задней дверцей, открывая ее для пассажира.
– Приветствую, Бракен.
– С добрым утром, сэр.
– На пристань.
– Слушаюсь, сэр.
После этого краткого обмена репликами, каждое утро одинаковыми, если только Эдварду не требовалось куда-нибудь в другое место, все разговоры прекращались. Эдвард удобно устраивался на сиденье и принимался лениво листать журнал, но не читал его, а перебирал в уме дела предстоящего дня. Пара часов в конторе, просмотр почты, потом выяснить, как там шпон из вяза, несколько штабелей которого они закупили у старого моста Ватерлоо. Древесина сушилась уже год, а распил начался лишь на прошлой неделе, и теперь им наконец станет известно, чем обернутся предчувствия Старика насчет нее – удачей или бедой. Любопытно. Потом обед в его клубе с парой ребят с Большой западной железной дороги: Эдвард почти нисколько не сомневался, что результатом обеда станет внушительный заказ на красное дерево. Днем заседание правления компании, Старик, брат, подписать письма, а если останется время выпить чаю вместе с Дениз Рамзи, обладательницей двух достоинств: мужа, часто уезжающего по делам за границу, и отсутствия детей. Но как и любые другие достоинства, эти имели оборотную сторону: располагая избытком свободного времени, Дениз была чересчур влюблена в Эдварда, а ведь между ними и не предполагалось ничего «серьезного», как она выражалась. Может, ему вообще не хватит времени повидаться с ней сегодня, надо же еще заехать домой, переодеться к театру.
Если Эдварда спросить, любит ли он свою жену, он ответил бы, что, разумеется, любит. И не добавил бы, что, несмотря на восемнадцать сравнительно счастливых и комфортных лет и троих очаровательных детей, Вилли, в сущности, не поклонница интимной стороны жизни. Довольно распространенное явление у жен: один товарищ по клубу, бедняга Мартин Слокомб-Джонс, однажды поздно вечером после бильярда и обильных возлияний превосходного портвейна признался, что его жена настолько ненавидит это, что подпускает его к себе, лишь когда хочет ребенка. А ведь она чертовски привлекательная женщина и вдобавок, по словам Мартина, прекрасная жена. Во всех прочих отношениях. У них уже пятеро детей, и Мартин сомневался, что ей захочется шестого. На его беду, Эдвард посоветовал ему поискать утешения на стороне, но Мартин лишь уставился на него скорбными карими глазами и возразил: «Но ведь я люблю ее, старина, и всегда любил. Ни на кого больше даже не глядел. Ну, вы же знаете, как это бывает». И Эдвард, который не знал, ответил, что само собой, знает. Так или иначе, этот разговор послужил ему предостережением насчет Марши Слокомб-Джонс. Ну и пусть: хоть он и был непрочь приударить за ней, найдется много других девчонок, за кем можно приударить. Какой же он все-таки счастливчик! Вернулся из Франции не только живым, но и сравнительно невредимым! Правда, зимой грудь иногда пошаливала после жизни в окопах, над которыми, бывало, неделями висел газ, но в остальном… А после возвращения он сразу приступил к работе в семейной компании, познакомился на одном из званых вечеров с Вилли и женился на ней, как только истек срок ее контракта с балетной труппой, а сама она согласилась с требованием Старика раз и навсегда бросить карьеру. «Нельзя жениться на девчонке, голова у которой забита другими вещами. Плох тот брак, который женщина не считает своей единственной карьерой».
Конечно, взгляды у Старика сугубо викторианские, но, так или иначе, этим многое сказано. Глядя на собственную мать, а на нее он смотрел нечасто, но с большой любовью, он видел в ней точное отражение отцовских взглядов: женщину, которая невозмутимо справлялась со всеми семейными обязанностями и в то же время не растеряла страстных увлечений своей молодости – занималась и работой в саду, который обожала, и музыкой. Даже теперь, когда ей перевалило за семьдесят, она была еще в состоянии исполнять дуэты с профессиональными музыкантами. Не умея распознавать изощренные и глубокие нюансы темперамента, отличающие одного человека от другого, он и впрямь никак не мог понять, почему Вилли не в силах быть такой же счастливой и всем довольной, как Дюши. (Викторианская склонность его матери к простой и скромной жизни – никаких роскошеств в еде, никаких излишеств и претензий во всем, что касается ее собственной внешности или убранства дома, – давным-давно снискала ей прозвище «Дюшесс», которое ее дети сократили до «Дюш», а внуки удлинили до «Дюши»). Ну а он никогда и не запрещал Вилли иметь собственные увлечения: заниматься благотворительностью, ездить верхом и кататься на лыжах, загораться желанием учиться играть на всевозможных музыкальных инструментах, осваивать рукоделие: прясть, ткать и так далее, а когда думал о женах братьев – Сибил слишком ученая, Зоуи слишком капризная, – ему казалось, что он неплохо устроился…
* * *
Кузина Луизы, Полли Казалет, появилась за полчаса до начала уроков, поскольку они с Луизой собирались делать крем для лица из яичных белков, мелко нарубленной петрушки, гамамелиса и капельки кошенили для розового оттенка. Результат назвали «Wonder-кремом», Полли изготовила красивые этикетки, чтобы приклеивать их к баночкам, позаимствованным у матерей. Крем в форме для пудинга был спрятан в садовом сарае. Кузины рассчитывали продавать его тетушкам и другим родственницам, а также Филлис, но по сниженной цене, так как знали, что денег у нее немного. Цену на баночки все равно предстояло назначить разную, потому что все они отличались по форме и размеру. Луиза вымыла их все в том же садовом сарае. Работу пришлось вести там потому, что Луиза стащила шесть яиц из кладовой, а заодно и взбивалку для них, пока Эмили ходила за покупками. Часть желтков скормили принадлежащей Луизе черепахе, которой угощение не слишком понравилось, даже когда его смешали с ее любимыми одуванчиками из сада Полли.
– По-моему, вид у него какой-то странный.
Обе снова присмотрелись к крему и втайне пожелали, чтобы он выглядел хоть немного получше.
– Зря мы положили в него кошениль – он стал такой зеленый.
– Кошениль дает розовый цвет, глупая.
Полли покраснела.
– Знаю, – соврала она. – Плохо то, что он слишком жидкий.
– Но это еще не значит, что от него нет пользы для кожи. Все равно со временем загустеет.
Полли отложила ложку, которую принесла, чтобы раскладывать снадобье.
– Это зеленое – не петрушка: на нем какая-то корка.
– Так и должно быть.
– Думаешь?
– А как же. Вспомни девонширские топленые сливки.
– Может, стоит испытать его на себе, а уж потом продавать?
– Да перестань трястись! Ты наклеивай этикетки, а я буду раскладывать. Этикетки классные, – добавила она, и Полли снова покраснела. На этикетках значилось «Wonder-крем» и пониже: «Обильно наносить на ночь. Вы будете поражены тем, как изменится ваша внешность». Для некоторых баночек этикетки оказались велики.
Мисс Миллимент прибыла до того, как они справились с работой. Обе сделали вид, будто не услышали звонок, но Филлис пришла за ними.
– Ей продавать бесполезно, – пробормотала Луиза.
– Ты же говорила…
– Да я не про Филлис, а про мисс М.
– Боже, только не это! Все равно что возить уголь в Ньюкасл, – Полли не всегда улавливала смысл выражений.
– «Уголь в Ньюкасл» – это значит, что мисс М. и так красавица писаная, – и обе покатились со смеху.
Мисс Миллимент, женщине выдающейся доброты и ума, досталось лицо гигантской старой жабы, как однажды высказалась Луиза. А когда мать упрекнула ее в черствости, Луиза возразила, что любит жаб, хоть и понимала, что это нечестно, ведь лицо, которое вполне подходит жабе, не годится для человека. С тех пор внешность мисс Миллимент – безусловно примечательную – Луиза обсуждала только наедине с Полли, вдвоем они сочинили для нее полную трагедий биографию, точнее, биографии, поскольку никак не могли прийти к единому мнению насчет вероятных злоключений мисс Миллимент. Неоспоримым фактом была ее глубокая древность: Вилли, гувернанткой у которой она служила, признавалась, что уже тогда мисс Миллимент казалась старой, а бог свидетель, это было давным-давно. Мисс Миллимент произносила «химеист» и, конечно, «химейя» вместо «химия», и однажды рассказала Луизе, что в юности собирала шиповник на Кромвель-роуд. От нее пахло затхлой и душной старой одеждой, особенно усиливался запах, если наклониться к ней, чтобы поцеловать, что Луиза в знак раскаяния заставляла себя делать регулярно с тех пор, как сравнила ее с жабой. Мисс Миллимент жила в Стоук-Ньюингтоне, приходила пять раз в неделю по утрам давать им уроки в течение трех часов, а по пятницам оставалась на обед. Сегодня на ней был бутылочно-зеленый костюм из джерси «локнит» и маленькая, бутылочно-зеленая соломенная шляпка с репсовой лентой, сидящая над очень тугим пучком сальных седых волос. Утро началось, как всегда, с полуторачасового чтения Шекспира вслух.