Люди в очках и без них. Старые и молодые; их было много. Но я смотрел только на одного. С манекенной прямотой на стуле сидел мужчина. У него не было лица. Вместо лица была сухая красная маска из шрамов, в этой маске прорезаны три узкие щели: безгубый, как бритвой прохваченный, рот и еще две щели выше, без бровей, век и ресниц, и в этих узких щелках блестела нефтяная чернота. Как будто из пипетки туда налили нефти. На каждой руке имелось по два пальца, две раковые клешни. Таким человек выходит, или его вынимают, из горящего танка. Это я знал по рассказам солдат.
Я смотрел на сгоревшего танкиста и в то же время каким-то боковым зрением видел всю массу ждущих очереди людей. Прямо по коридору открылась дверь. Оттуда вышел короткорукий, плотный человек в белом халате и белой шапочке.
— Вы не Ивакин? — спросил он.
— Да, — сказал я.
— Заходите.
Ждущие на стульях безропотно и безмолвно смотрели на меня, пока я шел мимо них; только танкист сидел все так же прямо, и нефтяная пылающая боль безмолвно кричала в смотровых щелях сгоревшего лица.
Профессор кивнул на кресло и стал задавать вопросы. История болезни, история моей слепоты. Потом он мельком глянул в мои глаза, завернул на секунду веки и подал примерочные очки.
— Когда проверяли в последний раз?
— Два года, — сказал я.
— Сколько было?
— Минус девять.
— Так, — сказал он. — Сейчас имеем минус двенадцать.
Он быстро написал рецепт на узком листке бумаги. Зазвонил телефон.
— Да, у меня. Через пять минут. Я тебе сам позвоню.
Профессор положил трубку, отодвинул в сторону рецепт и повернулся ко мне. Если бы не шапочка и халат, ни за что бы не угадать в нем знаменитого специалиста. Просто крепко сколоченный человек с лицом из хорошего резного дерева.
— У вас сотрясение, подействовавшее на глазной нерв. Это пока не лечат. Но вот что я вам скажу: есть у меня друг, который по всем правилам медицины должен был умереть лет пятнадцать назад. И раз пятнадцать после этого.
— Ну и что? — сдавленно спросил я.
— А то, что он живет и здравствует до сих пор, потому что не верит в обязанность умереть. Это лучший рецепт, который я могу вам дать. А это на очки. Адрес специальной аптеки я вам указал, — Он протянул мне листик бумаги.
Я встал. Он тоже встал и серьезно сказал:
— Зайдите ко мне годика через два. Будет хуже — зайдите раньше. Договорились?
Люди все так же молча сидели в приемной. Танкист все так же непроницаемо рассматривал стену, покрашенную масляной краской, перед собой. Пред ним сидели еще человек десять. Ему еще долго было ждать.
Женщина в белом халате открыла мне дверь.
Был серый июньский день. Торжественный город стоял передо мной в моросящей дымке, строгий северный город. По детскому какому-то наитию я вдруг вспомнил стихи, которые прочла однажды на школьном вечере Мария Павловна, тишайшая учительница с белесыми бровями, эвакуированная ленинградка:
Я вошел в телефонную будку и набрал номер знаменитого полярника.
— Извините, я у вас сплоховал. Я не только из-за себя приходил.
…Вот так и попал мой друг Вася Прозрачный в Антарктиду. Ибо имел совмещенную специальность плотника и бульдозериста. «Лучше и придумать нельзя», — сказал знаменитый полярник.
КОНЕЦ ДНЕВНИКА СТРАННОГО ЧЕЛОВЕКА
…Розовая чайка живет здесь. В этом нет и тени сомнения, так как я видел ее гнездовья.
Шкулев указал мне ее на пятый день нашего путешествия. Он же нашел первое гнездо. Они гнездятся колониями по берегам тундровых озер. Предвидение мое сбылось.
Не знаю, смогу ли я сообщить об этом людям. По моей вине унесло лодку. Нам надо пройти вверх по течению около трехсот километров по почти непроходимой лесотундре. Шкулев предлагает построить плот, чтобы спуститься до Нижне-Колымска. По-видимому, надо слушать его. Жаль и глупо погибнуть, когда я достиг цели…
ВЫДЕРЖКА ИЗ ПИСЬМА ЛЕНКИ
«…Ты взбаламутил весь курс. Берендей тебя простил. В общем геофак с ближайшей стипендии собирает тебе деньги, чтобы ты добрался до своей птицы. Условие: привезешь несколько шкурок для институтского музея.
Кстати: гнездовья розовой чайки обнаружены знаменитым зоологом Сергеем Александровичем Бутурлиным в 1904 году на Нижне-Колымской низменности. Это единственные обнаруженные гнездовья. Бутурлин предположил, что она может еще гнездиться в низовьях рек Индигирки, Яны и Хромы».
ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО ВАСИ ПРОЗРАЧНОГО
— Раз решил — держись капитально! Жаль, специальности человеческой у тебя нет! Но ты держись за людей. Без порядочных корешей любое дело труба.
— Антарктиде привет, — сказал я.
— Сделаем! Капитально!
ДОРОЖНЫЕ ОДИССЕИ
В точности по предсказаниям покорителя Антарктиды Василия Прозрачного на вторые сутки я уже имел в вагоне собрата, кореша и попутчика — авиационного бортмеханика Витю Ципера, одинокого, как и я, человека.
— Понимаешь, — говорил он, разглядывая в окошко пейзаж, — у меня судьба, как у циркового медведя, сложилась. Раз поймали — и показывай номера. Только нацелился я в институт, как попал в авиационное училище. Ладно, думаю, буду истребителем, грозой неба. Но понадобились штурманы — и из грозы неба попал я в штурманский класс. А из штурманов уже переделался в бортмеханика. Пока я учился да переучивался война кончилась. И не пришлось мне воевать. Я сейчас думаю, что, может, меня специально долго учили, чтобы по глупости не погиб. Вот с тех пор люблю поезда. Нервы успокаивают. Каждый раз из отпуска неделю поездом еду, плюнув на бесплатный авиационный билет.
— А ты брось эту службу, — посоветовал я.
— Ты что, ошалел? — спросил Витя Ципер. — Я же летаю. Народ пошел ныне! Даже в отпуске порыдать нельзя, сразу жалеют.
История моя его заинтриговала.
— Чем могу — помогу! Жаль, я отпуск на глупые Гагры ухлопал. А то бы вместе. Знаешь, с ружьем, собакой, в лесу, по земле… Я в людях доверие люблю. Эх, как я люблю в людях доверие! Знаешь, у меня это больное. Я прямо больной делаюсь, когда недоверие или хитрость вижу.
На длинной стоянке в Большом Невере Витя Ципер выскочил из вагона-ресторана и понесся в глубины поселка. Вернулся он с громадным шоколадным набором болгарского производства.
— Нужная вещь, — сказал он, подмигивая. — Не знаю уж, какая связь у Невера с Болгарией, но я тут всегда конфеты покупаю.
Прямо в аэропорту вручил он тот болгарский набор распрекрасной блондинке, которая ведала посадкой, и кивнул на меня. А мне вручил несколько сотенных.
— Вернешь, когда сможешь, а пока держись за ту Люсю, не унывай и не иди против себя, а также против природы. Я как летчик это хорошо знаю.
Через два часа распрекрасная блондинка Люся какими-то черными ходами, если может быть черный ход на ровном поле аэродрома, сунула меня в ИЛ-14, что шел на Магадан.
ЖЕСТКИЙ ГОРОД
В Магадане дела мои пошли неважно. Энергичный это город. Людей встречает без слюнтяйства. Сопки сжимали город со всех сторон, на сопки сверху давил туман, и сам город как бы вымахивал главной улицей тоже на сопки.
Аэропортовский автобус остановился у окраины города. Асфальтированный «пятачок» автостанция, телеграф, гостиница. Я вынул из чемодана пальто. Прохладно было в Магадане в июльский день. Чемоданчик стал совсем невесомым, и я шагнул к гостинице, но за порог так и не перешел. Сквозь стекло увидел в вестибюле знакомую картину: сидели на чемоданах люди и безнадежно смотрели в пол. Делать было нечего, и я пошел по этой улице вверх на горку, чтобы с высоты сориентироваться в обстановке. Шел я с чемоданчиком, в мятом пальто, остановился, купил у тетки на углу пару пирожков и так с чемоданом в одной руке, с пирожками в другой, мимо крохотных лиственниц, по тротуару из бетонных пятиугольников, быстренько оказался наверху, и весь город лег передо мной как на ладошке. Я сел на ящик возле строящейся телевышки и стал жевать свои пирожки.
Город лежал в серых отблесках недавнего дождя. Вон один его край, зажатый сопкой, вон другой, и вот его начало у асфальтового «пятачка».
За моей спиной город круто сваливался вниз россыпью одноэтажных домишек, и за серым хламом этих домов лежало море, бухта.
Вечером я очутился в 6-й транзитке. Гостиница в Магадане оказалась всего одна, но транзиток, или бараков, которые пропускали сквозь себя валы вербованных, прибывших с пароходами, или, наоборот, отработавших и уезжавших с теми же пароходами в Совгавань, Находку, Владивосток, оказалось достаточно.
Народ в транзитке был пестрый, напористый и подвижный. Мелькали названия незнакомых поселков, и над всем этим висело слово «трасса». Та самая трасса, что от этого северного города еще на тысячу километров шла на север. Но и от конечного ее пункта до розовой чайки оставались громадные пространства. Только уже без дорог.
Я понял, что с дилетантским подходом к делу мне эти пространства не одолеть. Надо было устраиваться на работу в те края. И снова я с завистью вспомнил покорителя Антарктиды с шестью классами при восьми специальностях.
«Ладно, — решил я. — Глас Василия — глас божий. Пойду по его стопам».
Из разговоров я уже знал, что в городе существует великолепное учреждение для неприкаянных людей под названием Учкомбинат.
В Учкомбинате за полгода при приличной стипендии давали им приличную для этих мест специальность: топограф или техник-геолог.
Я выбрал себе топографа. С топографией я был знаком по институту и практику проходил: месяц маялись с теодолитами и нивелирами на берегу Вятки.
…В Учкомбинате мне объяснили, что необходимо вначале принести бумажку из управления по кадрам, из комнаты № 218.
В комнате № 218 сидел за столом дядя, сразу же от двери он потребовал документы. Выложил я на стол свой паспорт, студенческий билет, зачетную книжку.
Дядя внимательно пролистал паспорт, глянул в зачетку. В мертвой тишине все было; я стоял перед столом, переминаясь, в своем жеваном пальтишке; и чтоб как-то рассеять тишину, сказал:
— Хочу в Учкомбинат, на топографа.
Но дядя не ответил мне, написал что-то на листочке и двинул его к моему краю стола. «Управление культуры, к. 14» — вот что было там написано.
— Я в топографы хочу, — сказал я.
— Не морочьте мне голову, — ответил дядя. — Эти документы ваши?
— Мои, — сказал я.
— Ну, вот и идите работать по специальности. Все! — И он поднял на меня глаза. Я понял, что здесь свои определения специалистов, и я со своими тремя курсами, оказывается, в чем-то специалист.
Я пошел в управление культуры. Шел впереди мой студенческий документ о незавершенном образовании, а за ним шел я.
Географию здешних мест знал я слабо. Но был уверен, что чем севернее меня пошлют, тем ближе мне будет к цели. И потому ужасно обрадовался, когда мне предложили Чукотку.
— С удовольствием, — сказал я. — Мне это и надо.
— В «красной яранге» будете работать?
— Да, — сказал я, не имея представления, что это за «яранга», с чем ее едят.
Как по мановению волшебного жезла, мне выдали деньги за дорогу из Ленинграда, подъемные в размере двухмесячного оклада и еще деньги на билет в Анадырь — центр Чукотского национального округа. Много дали мне денег.
Я сходил на почту и послал один месячный оклад в Хабаровск бортмеханику Вите Циперу.
В тот же вечер я оставил под крылом ИЛ-14 Магадан и лег на курс к Анадырю. Не тот уже человек сидел в самолете, не совсем я, Сашка Ивакин. Сидел Сашка Ивакин с направлением на штатное трудовое место.
ТРУДЫ
В колхозе «Тумгытум», что в переводе означает «Товарищ», мне дали домик с персональной печкой. Неремонтированная эта хибарка находилась на берегу залива Креста, расположенного, как известно, на юге Чукотского полуострова.
Председатель колхоза, цветущий мужик в сантиметровой толщины свитере и мамонтовых унтах, осведомился дружелюбно:
— Ты стихи, случайно, не пишешь?
— Нет, — сознался я.
— Молодец, — одобрил он. — Тогда иди на склад за белилами, паклей и краской. Приводи в порядок избу, а потом отправляйся к пастухам. Они тебя ждут. Прошлый год был на твоем месте один мечтатель. За зиму носа не высунул. Уезжал радостный: поэму написал, про оленей и пастухов и полярные бури при свете сияний. Как он сквозь стену все это видел?
— Ясно, — сказал я. — Халтурщик он.
— Ты здоров уж больно для поэта, и очки у тебя бронебойные. Может, ты и впрямь не мечтатель?
— Ну конечно, — сказал я и быстренько устремился на склад, размышляя, разгадает ли он по спине истинную мою сущность.
Ибо только самый пошлый мечтатель может дать такую промашку: от колхоза «Тумгытум» до низовьев Колымы было без малого две тысячи километров. А до низовьев Индигирки, Яны или там Хромы и того больше. Ничего мне пока не оставалось, как отремонтировать дом и честно приступить к исполнению службы. Ремонт дома я решил записать себе в плотницкий и малярный актив.
Вскоре я ушел в стадо. Ушел с пастухами, которые вынырнули из тундры в поселок. Ушли мы в октябре по первому тонкому снегу вдоль черных замерзших рек. Я думал побыть в стаде месяц, а вернулся уже в феврале — вывезли меня на оленях, ибо забрели мы куда-то в дебри неведомых хребтов.
Нехорошо вспоминать это время, об этом напишу как-нибудь отдельно. И всему виной мои проклятые очки. Доходило дело до того, что на перекочевках привязывали к задней грузовой нарте веревку, и так я шел по хребтам и перевалам, держась за эту веревочку. Неприятно вспоминать, если бы не…
ПЕРВОБЫТНАЯ ИДИЛЛИЯ
…С утра мороженое рубленое мясо, которое надо макать в нерпичий жир, потом залазь в меха — марш на снег до вечера. Ночь полярная, лежи на снегу, ходи, благо одежда чукчанская для морозов приспособлена крепко.
Чертовская тишина кругом в морозные ночи. В глухих горных долинах посвистывает ветер и дни заняты простыми делами: топливо для костерка, осмотр стада, подвязать, починить, беспокоиться насчет волков. Все это надо, и не возникает вопрос: зачем? Вечером бесконечный чай в пологе и бесконечные разговоры. Крепко я подружился с мудрейшим стариком Эттувги. Я его по гроб не забуду и, если узнаю, что умер Эттувги, что хоронят его на сопочке по кочевому чукотскому обычаю, — из шкуры вылезу, попаду туда с ним проститься. Старик не работал, не мог уже, а в поселке жить тоже не мог, застарелый кочевник. Был он чем-то вроде местного психиатра, социолога и мирового судьи. Это без штучек о шаманстве. Просто мудрый старик. Часто приезжали к нему из других стад, потому что он воспринимал жизнь с осмысленной радостью доброго человека.
От него я узнал впервые о Теневиле. Позднее проверил по редким печатным источникам. Лет шестьдесят-семьдесят назад был среди анадырских пастухов гений. За короткую жизнь создал он свою письменность. Прошел путь тысячелетий от иероглифической до слоговой и буквенной письменности. Бумаги он в глаза не видал — вырезал на дощечках. Создал карту звездного неба в трех улучшающихся редакциях. Хватит для одного человека?
Дощечки его расползались по кочевьям, затерялись. Говорят, несколько штук сохранилось. О его трагедии и говорить нечего, изобретал изобретенное, но тут была двойная трагедия и для своего народа — он родился рано. Учеников у него не было. Не знаю, чего добивался старик Эттувги, рассказывая мне о Теневиле. Но добился он одного — я влюбился в его малый народ.
У Эттувги даже религия получалась приятной. Бог-такой хороший старикашка, который следил за соблюдением обычаев, говорил он о нем довольно-таки фамильярно. Еще имелась Белая Женщина — та, что создала людей и зверей, жила она в море и была чуть пострашнее главного бога, ну потом еще много имелось разных существ, даже специальный старикан для пурги. Сидит этот старикан в тундре и долбит снег каменным топориком — каюгуном, так возникает пресловутая полярная пурга.