— Бросай, если у тебя есть деньги, — ответил один из пареньков и, насвистывая, отправился к выходу.
Поглазев немного на запертый шкаф с книгами, на шахматную доску, Дик выбрался на улицу и отправился в мастерскую.
— Ну как, Дик, что она от тебя хотела? — спросил Дохерти.
— А кто ее знает, репортеров там понаехало — газеты, телевидение, и все из-за двух десятков книг, пары паршивых автоматов и шахматной доски. Они преподнесли все это нам, детям, от их Общества в подарок вместе с комнатой.
— М-м-да, — неопределенно протянул Дохерти, — не густо, но шума, конечно, много будет, лучше бы они позаботились о работе для твоей матери.
Наутро следующего дня в газетах были помещены снимки открытия детской комнаты в рабочем квартале Эдинбурга.
С газетной полосы на читателей смотрела обворожительная госпожа Элизабет Мак-Кинли, жена члена парламента от лейбористской партии. Она обнимала за плечи «истинного маленького шотландца», как гласила подпись под фотоснимком, подручного мастерской Дохерти Дика Мак-Дермота. У Дика все было на месте — косая челка, из-под нее колючий взгляд, веснушки, крепко сжатые губы.
— Ну что ж, недурно, — сказал Дохерти, протягивая Дику газету, — думаю, что дела мастерской после такой рекламы пойдут получше. Прибавляю тебе два шиллинга в неделю.
— Нет, Дохерти, я их не заработал, не за что мне платить, — подумав, ответил Дик.
— Ну как знаешь.
Дик взял в руки газету и внимательно прочел статью. В ней на все лады расписывались успехи филантропического общества, которое возглавляла госпожа Мак-Кинли: несколько сот фунтов стерлингов — пожертвований в пользу бедняков, организация обедов для безработных, оплата учебы в колледже нескольких способных молодых людей, а теперь вот создание детской комнаты в рабочем квартале.
А вечером по центральному каналу телевидения было показано открытие детской комнаты. Госпожа Мак-Кинли обнимала Дика за плечи, называла его «мой маленький друг», повертывалась перед камерой на все лады.
В субботу вечером Дик, как обычно, встретился со своими друзьями, и они отправились обычным путем — по Принцесс-стрит, мимо ярких витрин в свой подвальчик.
— Ну, мой маленький друг, — сказал вдруг Джекки, — может, завернем в комнату для бедных детей и поиграем в игрушки этой мадам?
Дик вяло махнул рукой:
— Да мне наплевать на все это; так, Дохерти просил.
— Ну зачем же, мой маленький друг, — кривлялся Джекки, — теперь вы стали знаменитостью, «истинный маленький шотландец».
Чарли весело хмыкнул и спрятался за спину Джекки.
— Замолчи, Джекки, не то вздую, — сказал Дик и из-под челки взглянул на товарища. Улыбка мигом сбежала у того с лица: Джекки знал, что, когда Дик приходит в ярость, он ничего не боится, а мускулы у него, несмотря на то что он на год моложе, ох какие.
Во вторник вечером около крыльца дома, где жили Мак-Дермоты, остановился серый «Мерседес», и на асфальт выпорхнула госпожа Мак-Кинли. Она с опаской посмотрела на обвалившиеся ступени крыльца, на старую, покосившуюся дверь, оглянулась на своих спутников — репортера газеты «Скотсмен» и шофера, державшего в руках большую коробку, — и шагнула вперед.
Мак-Дермоты сидели за столом и ужинали, когда послышался негромкий, но настойчивый стук в дверь и на пороге появилась, сияя темными глазами, госпожа Мак-Кинли.
— Приятного аппетита! — Она в восторге всплеснула руками, и золотые браслеты вспыхнули на ее запястьях, затрепетал на плечах дорогой мех.
— Мы не надолго нарушим ваш покой. Здравствуй, Дик, здравствуй, мой милый. Мне и моим друзьям хотелось бы передать тебе и твоей семье небольшую посылку. Здесь кое-какие вкусные вещи. Как раз к ужину.
— Спасибо, госпожа Мак-Кинли, — сказал старший Мак-Дермот, — единственное, в чем мы нуждаемся, так это в работе, мы сами в состоянии заработать себе на жизнь.
Она мельком взглянула на стол: ломти серого хлеба, картофель, стаканы с чаем, около каждого блюдца — ломтик сыра.
— Вы меня неправильно поняли. Это просто дружеская помощь.
Шофер мгновенно раскрыл коробку, и госпожа Мак-Кинли стала выкладывать из нее на стол дорогие консервы, джем в тюбиках, фрукты, обернутые в целлофан, поджаренные белые хлебцы, шоколад.
— Я думаю, что вам это не помешает. Помощь нуждающимся — наш долг. — Засверкал блиц фотоаппарата.
— Вы разрешите, я на секунду присяду к вам, — прощебетала госпожа Мак-Кинли.
Она опустилась на край старенького с деревянной спинкой стула, слегка провела рукой по пышным, взбитым у висков волосам, поправляя прическу, ущипнула кусочек хлеба, поднесла его к раскрытому в белозубой улыбке рту и повернулась к репортеру. Вспышки блица ярко высветили пожелтевшие обои, потертый диван, подтеки в углах комнаты — следы суровой зимы.
Госпожа Мак-Кинли положила кусочек хлеба на край стола и встала.
— Вы разрешите, я буду время от времени навещать вас. Мы будем друзьями, Дик.
С улицы донесся тихий шорох отъезжающего автомобиля.
За все время Дик не произнес ни слова. Его веснушки побледнели, челка совсем закрыла лицо, а из-под нее виднелась лишь ниточка сжатых губ.
— Да, — сказал брат, — крепко она прицепилась к тебе, Дик.
Через день в газете вновь появилась фотография госпожи Мак-Кинли. Она сидит за столом дома Мак-Дермотов, жует хлеб, улыбается, рядом сидит Дик и смотрит на нее, а на столе лежит груда принесенных гостьей продуктов. И подпись: «Госпожа Мак-Кинли говорит: «Помощь нуждающимся — наш долг». В гостях у подручного механика Дика Мак-Дермота».
— Крепко она вцепилась в тебя, Дик, — сказал и старина Дохерти, — не нравится мне все «это.
А Джекки уже совершенно нагло стал его звать «мой маленький друг».
В очередную субботу они подрались. Дик бросился на него, опустив голову, и Джекки едва увернулся от его кулаков. Ребята схватили Дика за плечи, оттащили прочь. Уикэнд был испорчен.
На некоторое время госпожа Мак-Кинли исчезла из поля зрения Дика. Правда, сведения о ней приносил Дохерти. Улыбаясь, он подходил к Дику, который при его приближении совсем низко склонялся над тисками.
— Твоя-то объявилась вчера на филантропическом банкете, деньги собирала в пользу бедных шотландцев, вот, полюбуйся. — И он совал Дику под нос газету с фотографией Элизабет Мак-Кинли, которая своей белозубой улыбкой, казалось, затмевала всю газетную полосу. А сзади стоял ее муж, стройный седовласый джентльмен в смокинге, и тоже ослепительно улыбался. Подпись говорила, что чета Мак-Кинли пожертвовала в пользу бедняков пятьсот фунтов стерлингов.
В другой раз Дохерти сообщил:
— Пикник устроили, снова филантропией занимались, уехали в замок Шервуд, там пили-ели, веселились, газеты Мак-Кинли прославляют. Твоя-то работает на мужа не покладая рук, закупает голоса простых шотландцев.
В тот день госпожа Мак-Кинли приехала к Мак-Дермотам раньше обычного, когда ни брата, ни Дика еще не было дома. И едва Дик вошел в комнату, как мать быстро заговорила:
— Спасибо доброй госпоже, она не забывает нас своими благодеяниями, видишь, сколько сладостей привезла нам и денег, спасибо вам еще раз, добрая госпожа. Дик, добрая госпожа приглашает тебя на уик-энд отдохнуть за город в собственное имение, покатаешься там на лодке, половишь рыбу.
— Да, мой маленький друг, мы с твоей мамой обо всем договорились. Погостишь у меня, там будет весело, будут другие дети, лодка, крикет, пони. А это тебе гонорар — десять фунтов стерлингов — за участие в телевизионной передаче. Немного, конечно, но ведь это дебют. — И она снова заулыбалась.
Дик остановился на пороге комнаты, засунул руки в карманы.
— Погоди, мама, а вы, — и он повернулся к госпоже Мак-Кинли, — заберите все это барахло и эти деньги. Мы не нищие и сами зарабатываем себе на жизнь.
— Что ты, Дик, — всполошилась госпожа Мак-Кинли, — это тебе от чистого сердца…
Лицо Дика налилось кровью, и веснушки на нем вдруг стали совсем белыми.
— Забирайте свое барахло и вон отсюда!
С удивительным проворством госпожа Мак-Кинли встала и направилась к выходу, а Дик бросился к столу и стал швырять ей вслед цукаты, бананы, шоколад. Они ударяли в спину госпожи Мак-Кинли, которая, не поворачиваясь и не говоря ни слова, стремительно спускалась по лестнице. Но Дик опередил ее! Как в детстве, он съехал следом за ней по перилам и остановился в дверях.
— Вот ваши фунты. — И разорванные бумажки полетели ей в лицо. — Вон! — заорал Дик. — И чтобы духа вашего больше не было ни здесь, ни у Дохерти, покупайте себе голоса избирателей в других местах.
Она мельком, на ходу взглянула на него остановившимися глазами, и он обмер: в них было столько презрения и ненависти и к нему, и к этому дому, и к этой старенькой лестнице, ко всей этой жизни.
Госпожа Мак-Кинли бросилась к машине, щелкнула дверца «Мерседеса», Дик выскочил следом за ней, схватил попавшийся под руку камень и швырнул им в заднее стекло автомашины. Стекло выдержало. Тогда он схватил другой камень, покрупнее и бросил его вслед отъезжавшему «Мерседесу». Камень со звоном ударил в багажник и оставил на нем заметную вмятину.
— Ты что, Дик, в своем уме? — Джекки и Чарли бросились к Дику и остановили его. — Ведь она сейчас полицию вызовет, скандал будет.
— Не вызовет, — ответил Дик, отдуваясь и откидывая со лба челку. — Ей это не выгодно. Я мог бы сейчас разнести вдребезги этот драндулет, и мне все сошло бы с рук — ведь я ее «маленький друг».
Наступил очередной уик-энд, и четверо друзей появились на Принцесс-стрит. Они шли, как всегда, в ряд, никому не уступая дороги, засунув руки в карманы джинсов, поблескивая дешевыми, «под кожу», курточками, — самостоятельные люди, зарабатывающие на жизнь и умеющие постоять за себя.
Они дошли до памятника Вальтеру Скотту и повернули к своему подвальчику.
Дик шагнул к стойке:
— Четыре бутылки кока-колы и четыре пирожных. Сегодня я угощаю.
И впервые за много дней на душе у него было спокойно и радостно.
Пуанты
Билл за последние дни несколько раз бывал на аэродроме и все рассчитал точно: он юркнет в багажное отделение самолета, когда рабочие сделают передышку между очередными партиями прибывающих чемоданов. Он будет слоняться вокруг — обычный любитель автографов, аэродромный мальчишка на побегушках, и лишь грузчики зазеваются… прыжок вверх и куда-нибудь в угол, за большой чемодан. А там главное — не чихать и не кашлять до тех пор, пока не заведут моторы.
Вчера он еще раз спросил у Ларисы — русской балерины, правда ли, что в Советском Союзе учат танцевать бесплатно.
— Да, — сказала она, — но я ведь уже говорила тебе об этом. Какой-то ты непонятливый.
Она внимательно посмотрела на него и положила ему на голову свою тоненькую прозрачную руку.
— А зачем тебе это?
— Просто так, на память.
Собственно, он давно уже решил улететь вместе с русскими артистами и учиться танцам в хореографическом училище Большого театра, о котором они столько ему рассказывали, и спрашивал он сегодня действительно «просто так», чтобы еще раз услышать то, что он уже и так хорошо знал: он научится танцевать по-настоящему, не заплатив ни цента, — так, как танцевали Лариса Семенникова и Антон Леонидов и многие другие, чьи имена, написанные огромными буквами, красовались вот уже две недели на афишах и рекламных щитах Лос-Анджелеса и Голливуда. Главное, добраться до этой школы.
А познакомился он с ними совсем случайно, на тихоокеанском пляже.
Был жаркий день, и Билл занимался своим любимым сёрфингом — скользил на пенопластовой доске по огромным волнам, а на берегу стояла маленькая худенькая девочка с тоненькими прозрачными руками, серыми прозрачными глазами, с бровками «домиком» и, прижав ладони к щекам, с ужасом смотрела за его бегом по этим волнам. Когда очередная волна накатывала сзади на Билла, девочка закрывала ладонями глаза, а потом вновь смотрела, как мальчишка прыгает, скачет на своей доске в кипящем зеленом водовороте. А он нарочно выделывал немыслимые трюки, пугал ее, наслаждался своей смелостью и мастерством. Глупая, она же не знала, что это было так просто — держи равновесие, и все тут, а волна сама несет тебя.
Потом уже, когда он подплыл к берегу, то увидел, что это была совсем не девочка, а молодая женщина, но такая худенькая, такая прозрачная, что ему стало ее жалко.
— Вы что стоите? — смущенно спросил он.
— Любуюсь тобой, это, наверное, очень трудно, — сказала она на плохом английском языке.
И он подумал: «Откуда это она взялась такая на побережье, в жизни не видал здесь таких худеньких». А ей он сказал:
— Вовсе не трудно, держите равновесие, и все тут. Хотите, покажу?
— Хочу, только не сегодня, волны большие. Вот дня через два после спектакля мы опять приедем сюда, и ты мне все это покажешь.
— Пожалуйста, — согласился он. — Я ведь каждый день здесь, с утра до вечера.
— А хочешь, приходи на наш спектакль. Я дам тебе контрамарку.
Билл был удивлен: какой еще такой спектакль?
Но то, что он услыхал от этой худышки, еще более изумило его. Оказывается, она из тех русских, что вот уже неделю живут в Голливуде, в отеле «Никербокер». Большой балет, прославленные танцоры. Билл видел на улицах афиши с их именами. Он даже несколько раз подходил к отелю, чтобы посмотреть на них. Они выходили утром из здания, чинно рассаживались по автобусам и уезжали. И все. А он приходил домой и говорил:
— Мама, я их видел сегодня.
И его мать, усталая и раздраженная от нехваток женщина, уборщица здания большой страховой компании, равнодушно кивала головой. Ей уже надоели бесконечные разговоры сына о танцах. Блажь какая-то. Попробовали — не получилось, и пора кончать с этим. Сейчас ему одиннадцать, через год-два пора уже начинать зарабатывать деньги. А он все о своих танцах.
Сёрфинг был второй страстью маленького Билла Робертсона, но это только летом. Первой же его страстью и во все времена года, во все дни недели были танцы.
Танцевать он начал с четырех лет — все что угодно и под любую музыку. Еще малышом он любил танцевать воинственные танцы. Он решительно размахивал худенькими ручонками и приседал на тоненьких ножках, и взрослые удивлялись: как у него все это хорошо получается — в такт с музыкой, и движения-то какие четкие, выразительные. В пять лет он уже умел делать пируэты, хотя никто его этому не учил, а позднее, уже в начальной школе, он стал заправским танцором: его просили выступать на школьных праздниках, приглашали на вечеринки в дома по соседству. И Билл без устали танцевал все, что он слышал: танго и твист, самбу и чарльстон, музыку Чайковского и Шопена, обработанную Рэем Конниффом. Но особенно он любил «Лебединое озеро». Билл мог танцевать всю пластинку с начала до конца и никогда не уставал, и всякий раз он выдумывал все новые и новые движения, приводя в удивление окружающих.
— Тетушка Джейн, — говорили соседи матери Билла, — вы бы отвели мальчишку в танцевальный класс, вдруг у Билла действительно большой талант, тогда он сможет стать танцором, а они сегодня неплохо зарабатывают — и на телевидении, и в разных шоу, и в театре, будет Билл культурным, стоящим человеком.
Тетушка Джейн лишь качала головой: какие тут танцы, пусть лучше учится мыть автомашины — это надежнее, да и откуда взять денег на обучение. Сама миссис Робертсон получала гроши за уборку офиса, денег едва хватало на жизнь, а сын подрастал, его надо было кормить, одевать, обувать.
Мать и сын Робертсоны жили в старой части Голливуда, где испокон веков стояли трехэтажные деревянные домики, прижатые к скалам.
Здесь обитали рабочие бензозаправочных станций, прачечных, судомойки, мойщики автомашин, киоскеры, уборщицы — вся та обслуга, которая с утра до ночи трудилась, отмывая, обстирывая, подметая этот блестящий нарядный город богатых отелей, изящных развлечений, широких автотрасс, роскошных автомашин, дорогих особняков.
Дети этого района, подрастая, вставали рядом с отцами и матерями около моечных автоматов, брали в руки пылесосы и корзины для сбора мусора. В десять лет, держа в руках такую же корзину, Билл явился вместе с матерью на уборку офиса.