Однако армия научила Василия Ивановича быть всегда «на стреме». Поэтому на столе лежали подшивки «Правды», «Красной звезды», областного «Ленинского знамени» и раскрытая тетрадь, куда Василий Иванович изредка записывал цитаты из докладов Генерального секретаря, важные, основополагающие мысли, например, такие:
«В то же время, товарищи, мир получил еще одно наглядное доказательство того, какую опасную роль играет в международной жизни военный блок НАТО, насколько само существо этого блока, его основные политические цели несовместимы с интересами свободы, независимости и безопасности народов».
Вот так… Ежели какая холера нагрянет, то пусть воочию убедится, что старший лейтенант повышает свой идейно-политический уровень, работает над собой. Береженого Бог бережет.
Василию Иванычу стукнуло тридцать два года. Был женат, развелся. Просил Лизку: «Отдай мебель, ведь на мою зарплату куплена», – а Лизка отрезала: «Отдам на том свете, угольками». Сейчас, конечно, развод не то что раньше, но анкета подпорчена. Ведь начальство так рассуждает: ежели с бабой не смог справиться, как же ему отдел доверить? Такие дела. Но нет худа без добра. Будь Подберезовик женат, не попал бы на Объект. Ведь ни одна дура не согласится, чтоб ее мужик десять месяцев в году, исключая законного отпуска и воскресений, дома не ночевал. Такие дела. А тут Василия Иваныча вызвали и предложили. Подумал. Дальнейшее продвижение по службе накрылось – анкета подпорчена. А на Объекте надбавка – сотня в месяц – это, значит, за особую секретность. Деньги с неба. Решил: была не была – перезимуем. И ничего, четвертый год пошел. Прижился. Служба не пыльная, а отпуск – два месяца и путевка в санаторий бесплатная. Подправишь в Минводах здоровье, а потом можно подымить у моря. В этом году в июне законно подымил, «бой в Крыму, все в дыму – ничего не видно». Но Василий Иваныч не сплоховал и отбил Верку у летчиков. Верка – девка классная. Юбка кожаная, ноги загорелые. Идешь с ней танцевать – у иностранцев челюсти отваливаются. Каждый вечер в «Ореанде» ужинали. У ресторана толпа – академики, майоры, доктора наук, но перед Василием Иванычем швейцар дверь распахивал, а оркестр встречал любимой песней: «Пора настала, я пилотом стала…»
Однажды Верка поинтересовалась: «Вася, друг, а где ты работаешь, уж не в комиссионке ли?» Но значительно сжал губы Василий Иваныч, коротко глянул, и осеклась Верка. Поняла: ее Вася-друг – большой человек, засекреченный, а может, и еще больше – в космонавты готовится! Словом, вопросов больше не было. Верка – она догадливая.
Ах, Верка, Верка, как она умела! Да что себя травить, вспоминать на ночь глядя, расстраиваться. Вон уже передают бой курантов… Василий Иваныч зажег настольную лампу, погасил верхний свет, подошел к окну, прислонился лбом к черному стеклу. Во дворе ветер метался около фонаря, привинченного к столбу, и желтый круг дрожал на асфальтовом плацу, где утром и вечером происходил развод караула. Окинув взглядом пустынный двор, старший лейтенант вздохнул, пересек наискосок дежурку и повернул ключ, торчавший в стене. Приоткрылась дверь, которую человек посторонний не сразу бы заметил: ведь дверь была тоже заклеена обоями. Старший лейтенант спустился по ступенькам в темноту и нажал на железный длинный рычаг. Двойная стальная дверь, как в бомбоубежищах, подалась без скрипа. Василий Иваныч нащупал рукой выключатель, щелкнул. Под потолком что-то полыхнуло и зажурчало, и через три секунды три люминесцентные лампы осветили синеватым мертвенным мерцанием нижний каземат. Комнату перегораживала ширма, обыкновенная деревянная ширма, стоявшая гармошкой. Налево у стены – ведро с водой и два металлических ящика с вертикальными решетками, направо – стул, под стулом – пылесос.
В каземате было значительно прохладнее, чем в дежурке. Инструкция предписывала, что температуру в помещении надо поддерживать в пределах от +5 до + 9. В случае отклонения в ту или другую сторону старший лейтенант обязан был привести в действие отопительную или охладительную установку. Еще в обязанности старшего лейтенанта входило убирать помещение при помощи пылесоса и менять раз в неделю воду в ведре.
Василий Иваныч мельком глянул на градусник. +7, самая норма. Воду он менял в прошлое дежурство, а вот уборку надо было бы произвести сегодня. Обычно он успевал это сделать до двенадцати, но сейчас сверху уже неслись звуки гимна. «Вот чертова баба! – подумал Василий Иваныч про Верку. – Из-за нее опоздал. Да ладно, пропылесосю утром, небось, старикан не обидится». Он щелкнул выключателем, притворил за собой железную дверь и затопал по лестнице.
Как назло, диапазон сорока одного метра трещал, и пока Василий Иваныч искал «Голос» на сорока девяти, он пропустил короткий обзор новостей. «Голос» завел легкую музыку (по-ихнему «поп-джаз»). «Хрен с ними, – подумал Василий Иваныч. – Поп-джаз, так поп-джаз. А новости они повторят, ребята сознательные». И все-таки старший лейтенант Подберезовик остался недоволен собой. Он привык придерживаться принципа: «Кончил дело – гуляй смело». Обычно после часу ночи он разогревал чаек, а потом кемарил на диванчике. Теперь же мысль о том, что утром ему предстоит возиться в холодном каземате, как-то не радовала.
Собственно говоря, последние известия мало интересовали Василия Иваныча. Он лишь сравнивал вражескую информацию с той, которая напечатана в «Правде», и, находя разночтения, ехидно улыбался. «Во дают, – размышлял Василий Иваныч, – и наши врут, и эти. Такова жизнь. А как же иначе? Разве можно нашему Ваньке правду открывать? Не, Ванька тогда таких делов натворит, только держись! К примеру, вдруг Ванька пронюхает, что старикана не захоронили у Кремлевской стены, а здесь тело содержат? На Западе, естественно, шухер подымется, а к нам делегации с заводов зачастят. Делегации – черт с ними, как-нибудь отобьемся от передовиков производства! Но если занесет в нашу область грузинский ансамбль песни и пляски, тогда хоть пулеметы на вышке устанавливай и круговую оборону занимай! Нет, правда – она как палка, а у палки – два конца. Еще не знаешь, каким вдарит». Василий Иваныч был убежден, что истинную правду должны знать лишь люди особые, избранные. За это им и надбавку за секретность платят. А кому не положено – не суйся.
«Голос» прервал легкий джаз – по-ихнему «поп-музыку», – и Василий Иваныч навострил уши. Вот, оказывается, что в мире происходит. Ихние студенты голыми по улицам бегают! Это надо же придумать: в город на парашютах прыгнули, чтоб, значит, их по телевизору показали. В город на парашютах – и все нагишом. И половина – девки! Жуткое дело, как империалисты загнивают! Да, там у них другой климат. У нас такого не дождешься.
Василий Иваныч почувствовал шевеление собственной плоти. Живут же люди! Тут сидишь три месяца без бабы, а там голые студенточки с неба падают. Эх, хоть бы раз глянуть на такое загнивание! Вот если бы Василия Иваныча командировали в тот город, он бы не растерялся, устроил бы паре девочек мягкую посадку…
«Голос» опять забарабанил джаз-музыку (по-ихнему «легкий поп»), а Василий Иваныч сидел, пригорюнившись, и нервно мял сигарету. Вообще-то старший лейтенант Подберезовик не курил, здоровье экономил, но уж по такому случаю… Да, Вася-друг, признайся честно, тебе крупно не повезло: запоздал ты малость родиться. Ведь рассказывают люди, что еще двадцать пять лет назад для человека из Госбезопасности жизнь другим колером блистала, и такая панорама открывалась! В году сорок девятом перед погонами Василия Иваныча генералы вытягивались, а уж штатских крыс оторопь брала. Ныне – что погоны… Одно слово – старлей. А в сорок девятом именно они, старлеи, знали, кого казнить, кого миловать, и Госбезопасность правила страной, а над Госбезопасностью – один Бог, Усатый Хозяин.
Только давно это было. Усатый Хозяин здесь, внизу, в каземате за ширмой лежит. Раз в неделю пылесосит его Василий Иваныч, водит щеткой по маршальскому мундиру, по орденским колодкам – собирает пыль. Под воздушной струей шевелятся седые усы Хозяина – маленького безвредного старикана, – и не поймешь, чем он так напугал народ, что перед ним в три погибели сгибались.
В три погибели сгибались, памятник ему в каждом городе стоял, да дело прошлое… Теперь лежать ему в каземате в полной безвестности, и так пока не сгниет. А вместе с ним и Василий Иваныч здесь, в дежурке, сгниет заживо. И никакой тебе перспективы, лишь бы до пенсии дотянуть. Одним словом, старлей.
Неделю назад провожали в Москву капитана Сурикова. Суриков на три года моложе Василия Ивановича, в одном отделе начинали. Но Сурикова Москва запросила, а там – дело известное – малость поднатаскают и пошлют в «заграницу», каким-нибудь вторым секретарем посольства, чтоб, значит, капитан мог наблюдать с близкого расстояния, как империализм загнивает, как голые бабы с неба валятся. Правда, Суриков – ничего не скажешь – умен, институт закончил, Евтушенку наизусть шпарит, два языка от корки до корки вызубрил – на ихней фене ботает. После проводов Василий Иваныч на бровях домой дополз. С горя набрался, ибо услышал, как сука Суриков про него, про Василия Иваныча, майору Боровику выразился: «Наш бедный Вася так и умрет старлеем. У него интеллект на уровне мхов и лишайников». Ишь, слова какие выкопал! А товарищ майор, вместо того чтобы поставить капитана на место, лишь поддакнул (а куда Боровику деваться, ведь Суриков в Москву идет, на повышение!): «Жаль Васю. В его возрасте, и всего лишь старший лейтенант – таких надо списывать из армии».
«Голос» залопотал: «Ближний Восток, Киссинджер, режим благоприятной торговли, евреи…» Плюнул Василий Иваныч и выключил радио: надоело, все одно и то же.
В тишине чуть слышно позвякивало оконное стекло, и почувствовал Василий Иваныч, как холодом потянуло. «Это ж я, когда наверх торопился, нижнюю дверь забыл запереть», – сообразил старший лейтенант и вдруг замер.
Снизу раздались шаги.
Кто-то подымался по ступенькам.
«Вот гады, – пронеслось в голове у Василия Иваныча, – из леса подкоп устроили! В каземат проникли. А наружная охрана прошляпила. Погорел майор Боровик».
Старший лейтенант бросился в угол, где был телефон «вертушка», связывающий дежурку с областным управлением. Правая рука лихорадочно нащупывала кобуру…
Стенная дверь чуть скрипнула, Василий Иваныч обернулся и застыл в нелепой позе, и крик застрял в горле, и волосы поднялись дыбом.
Старикан в маршальском мундире стоял в дверном проеме и добродушно щурился из-под густых бровей.
«Подменили! – обожгла Василия Ивановича ужасная догадка. – В мундир артиста вырядили, а Его в подкоп уволокли. Поднять тревогу! Звонить! Задержать, пока не поздно. – Но тут в голову ударила еще более страшная мысль: – А ведь этот… небось слыхал, какое у меня радио играло. Доложит по начальству – и пропал я, совсем пропал! Что же делать?»
Между тем человек в маршальском мундире уверенно прошаркал наискосок по комнате и включил верхний свет. Василий Иваныч издал горлом неопределенный звук – ыык! Без сомнений, то был сам Старикан – уж Василию Иванычу не узнать ли это лицо, ставшее для него, можно сказать, близким и родным!
Старикан, с той же пугающей Василия Иваныча уверенностью, подошел к тумбочке с приемником, выдвинул нижний ящик и выудил оттуда пачку сигарет, которую Подберезовик держал на всякий случай в заначке.
Как ни был поражен всем происходящим Василий Иваныч, но мозг его с этого момента заработал четко и профессионально… «Ясно, что Старикан не первый раз в комнате. Вот он достал из кармана брюк трубку (а я давно обращал внимание: что же там оттопыривалось), разломал сигарету, набил трубку табаком, взял мой коробок, чиркнул спичкой, затянулся. Будь я проклят, но это он! И что-то все же изменилось в его лице. Что именно?»
– Табак – дрянь! – хрипло заговорил Старикан с сильным грузинским акцентом. – Разбаловались вы тут бэз мэня. – Старикан откашлялся, и глаза его сверкнули. – А ты, Вася, хочешь всю жизнь в старлеях проходить? Тогда звони.
Тут только понял Василий Иваныч, почему так странно изменилось знакомое лицо. Глаза! Зажглись глаза – и сразу же исчез маленький безвредный старикашка, и восстал ОН, настоящий Хозяин, тот, которого Василий Иваныч, сам того не подозревая, так долго ждал.
И когда Хозяин глянул на него, глянул строго, но с лукавинкой, то старший лейтенант Подберезовик вытянулся во весь свой огромный рост и гаркнул с придыханием:
– Здравия желаю, товарищ Сталин!
II
В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает барабанщик…
Марья Петровна проснулась в пять часов утра. Она включила настольную лампу, взглянула на будильник и сама удивилась: какой черт ее поднял так рано? Но сна не было ни в одном глазу. «Пойду поставлю чайник», – решила Марья Петровна. У двери своей комнаты она надела прямо на ночную рубашку пальто, голые ноги сунула в галоши, отперла дверной замок, выглянула в коридор и, убедившись, что никого нет, выскользнула на кухню.
На кухне она постояла несколько мгновений, прислушалась, потом включила свет. Из двух лампочек под потолком вспыхнула только одна. Другая включалась прямо из комнаты Марьи Петровны – от соседей у Марьи Петровны был отдельный счетчик, и своими лампами она пользовалась, когда сама находилась у плиты или в уборной. Но в такую рань грех было не побаловаться чужой электроэнергией. Ничего, небось соседи не обеднеют. У них денег куры не клюют. И свет в коридоре жгут с утра до позднего вечера.
Марья Петровна взяла со своего столика чайник, подошла к раковине и отвернула кран.
Воды не было.
Марья Петровна недоуменно уставилась на кран. Случались, конечно, перебои с водой, когда чинили трубы или еще там что, но обычно домоуправление заранее предупреждало жильцов объявлениями в подъезде. Тут же – нет воды, и все.
Выключив свет на кухне, она и в уборной попользовалась не своей, а соседской лампочкой и, спустив воду, сохранившуюся с вечера, несколько раз для проверки дернула за рычаг. Бачок молчал.
Марья Петровна заспешила к себе в комнату и начала быстро одеваться.
Одетая, с авоськой в руке, она уже снаружи запирала дверь комнаты, когда в коридор выскочил сосед, Петр Никифорович. Петр Никифорович выскочил по нужде, в трусах и майке, впопыхах щелкнул выключателем, но, увидев соседку, засмущался.
– Марья Петровна, куда же это вы спозаранку? – спросил Петр Никифорович, потирая сонные глаза.
– В булочную, за хлебом! – отрезала Марья Петровна, стараясь не смотреть на толстого мужчину, можно сказать, совсем голого.
Петр Никифорович разинул рот и потом, пробормотав: «С ума спятила, старая дура, ведь булочные еще закрыты, нет, прямо беда с этими пенсионерами…» – протопал в уборную.
Марья Петровна специально долго возилась с входным замком, пока не услышала негодующий громкий шепот из уборной: «Воды нет! Слесаря-пьяницы! Давно пора жалобу писать!» Скорчив довольную гримасу, Марья Петровна осторожно захлопнула дверь.
Булочная находилась через несколько домов, и Марья Петровна сначала шлепала по лужам довольно бодро, повторяя про себя: «Хлеба кила четыре, муки, а потом в продмаге соль не забыть, а потом в хозяйственном – мыла…» Но, не доходя до улицы, на которой была булочная, Марья Петровна остановилась. «И что я, старая, может, и вправду сдурела? – подумала она. – Нешто с хлебом перебои? Да хлеба у нас – завались! И куды меня несет?» Но ее действительно несло, как будто что-то толкало в бок, в спину, и она, поглядывая на темные окна и радуясь, что кругом все спят и никто не высовывается и не смеется над ней, тихонько прошла за угол.
У булочной стояла очередь. Старики и старушки, все с авоськами, переминались с ноги на ногу. Очередь встретила Марью Петровну молча и настороженно. Марья Петровна, облегченно вздохнув, пристроилась с краю.
Капитану Сурикову давно следовало сдать дела и отбыть по новому назначению в Москву. Но начальник областного управления лично попросил Сурикова задержаться еще на неделю. Это было вызвано тем, что область наградили орденом Дружбы народов, и как раз сегодня, в пятницу, на торжественном заседании, орден будет вручаться. Прибыли делегации из соседних областей, зампред из Москвы и даже несколько иностранных корреспондентов – словом, неделя для областного управления КГБ выдалась жаркой, и каждый человек был на учете.