— Лодка — дело верное, — вмешался Филипп, — на лодке сам Исус Христос со учениками плавал.
— Так-то так. Ну, все-таки на пароходе не в пример скорее. И притом же, поглядел я: на кажном пароходе — иконы. Никола милостивый — уж это обязательно…
— Почему же змей пароход не съел?
— А-а, какой ты дурачок! Я же говорю, пароход — это недавно. А змей — и не помнит никто, когда змей был.
Сад уже затемнел. Стало слышнее, как журчит вода в Сарге, птички запели по-вечернему грустно, дальний берег Волги туманится. Слышно, как внизу, за домом, нетерпеливо стучит копытами запряженная лошадь. Комары тоскливо запели над ухом. А Фимка снизу зовет:
— Скоро ли, Витенька? Мамаша ругаться будут.
— Успеешь, — говорит лениво дед, — ну, ты, впрочем, пей скорей.
Витька ложкой ест мед, чаю пьет немножко, и вот уже чувствует: все у него стало сладко — и во рту, и внутри.
— Будет!
— Напился? Ну, собирайся. Фимка, Витенька готов.
Фимка, скрипя ступенями, поднимается на террасу, торопится, надевает пальто на Витьку.
— Стой-ка, сейчас записку напишу отцу. Филипп, принеси бумагу и перо!
Дед надел страшные очки, взял перо, прицелился, задвигал губами, бородой, — начал писать. И все — Фимка, Филипп, Витька — замерли, точно боялись спугнуть духа.
— На, отдай Ивану, — подает дедушка Фимке записку.
И Фимка уже громко говорит Витьке:
— Прощайся с дедушкой!
Витька обнимает дедушку, целует, путается лицом в его большой бороде. А внизу, возле террасы, гремит пролетка. Кучер Храпон — молодой смешливый парень — едва сдерживает застоявшуюся лошадь. Витька бежит к пролетке, сам садится, Фимка лезет за ним, — пролетка вся покряхтывает, когда лезет на нее здоровущая Фимка.
— Трогай, Храпон. С богом!
Витька из-за деревьев в последний раз смотрит на дедушку. Дед, черный, стоит на террасе, улыбается. У ворот сада пролетка перегоняет толпу девок и баб. Со смехом и шутками они сторонятся, что-то кричат Храпону. А тот, лихо зыкнув, ударил Карька вожжами, и пролетка понеслась по мягкой дороге вдоль яра.
Солнце уже закатилось, небо над горой покраснело, горит пожаром. Волга темнеет, туманится. Витька прижимается к Фимкину горячему боку. Птичка сидит на сухой высокой ветке, поет печально. Дорога идет круто вверх, на яр. Храпон пускает лошадь шагом. Слыхать, как сзади, далеко, поют девки. В песке тихонько шуршат колеса. На яру светлее. Волга внизу. Темно там. Вот около города зажглись огни. А здесь еще видать горы. Витька вспоминает змея, богатыря, пустыню. И ему чуть страшно. И крепче он прижимается к Фимке.
II. Дом над Волгой
И каждый раз, как побывает Витька у деда, утром и встать бы, а глаза слипаются и голову не поднимешь.
— Вставай, Витенька, вставай, мальчик золотой! — воркует над кроватью знакомый голос.
Витька чуть приоткрыл глаза, глянул и опять закрыл беспомощно. Бабушка! Это бабушка воркует. Наклонилась, улыбается, зовет:
— Вставай!
Одеяло теребит, тянет с Витьки.
— Бабушка, я сейчас!.. Еще хочу, — бормочет Витька.
— Устал вчера, горюшечко? Не надо бы так допоздна у дедушки сидеть. Легко ли? Приехали совсем темно. Ну, полежи еще немножечко, полежи!
И не утерпела: наклонилась, поцеловала Витьку в щеку — розовую, належенную во сне.
— Я сейчас, бабушка! — просит Витька.
Ему досадно, что бабушка пристала, и хочется утереть поцелованную щеку. Он приоткрыл глаза. Бабушкина голова в белом платке отодвинулась.
«Это не гора, а змеева голова», — вспоминает Витька и с удивлением открывает глаза, чтобы еще глянуть на голову.
Нет, гора не такая!
И разом опять: живая, думающая пустыня, змей, Волга, богатырь, что пришел от полуночи.
Пропал сон. Но скорей-скорей с головой под одеяло, будто спит, и — ни гугу. Бабушка не тронет, подумает: Витька спит. Можно полежать, раз вчера были у дедушки. Чу! Скрипнула ступенька на лестнице, открылась дверь, и шепот:
— Еще спит?
— Спит. Пусть его. Устал. Что-то вы вчера так поздно приехали? Разве можно так?
— Да не пускал дедушка. Хоть Храпона спросите. Совсем темно, а они все по саду гуляют.
А, это Фимка! Вот так утром всегда: когда ни проснешься, всегда они две стоят возле кровати, шепчутся. И, сколько помнит себя Витька, каждое утро бабушка с этой песенкой:
— Вставай, Витенька, вставай, миленок!
И поднимет. Со смехом, с шутками, с поцелуями, а поднимет — тут хоть ревом реви. Почнет приговаривать:
— Кто рано встает, тому бог подает. Ранняя птичка носок прочищает, а поздняя — глаза продирает.
Витьке — эх, поспать бы! А бабушка тянет с кровати, поет:
Трет, бывало, Витька кулачком глаза, куксится, готовый зареветь, а бабушка уже другую песню поет:
Витька глубже забирается под одеяло, с головой прячется. Раздевает его бабушка, стаскивает все, холодными руками ловит его за голые ножки, и оба смеются. У бабушки все лицо дряхлыми морщинами излучилось. На висках ямы — и там морщинки.
— Ох, да что это мы? Лба не перекрестили, нача́л не положили, а уж за смеханьки да хаханьки? Ну-ка, вставай, вставай! Давай я тебе рубашку надену.
Одевает, умывает Витьку, ставит на молитву, а потом ведет вниз, в столовую, где на столе уже тихонько ворчит самовар. Бабушка любит, чтобы самовар бурлил во всю прыть, чтобы над ним клубами пар поднимался.
— Митревна, подложи-ка уголек! — кричит она в кухню.
А Митревна знает свое дело. Она уже готова. Идет к столу с лотком, полным золотых углей, и сыплет их в самовар. Витька уже развеселился, ему хочется схватить уголек. Он рвется к самовару, поднимается на стуле, протягивает руки.
— Ай, обожжешься! — пугаются и в один голос кричат и бабушка и Митревна. — Фа-фа-фа!..
Витька отдергивает поспешно руки и тоже:
— Фа-фа-фа!
А сзади кто-то обцепил его руками.
— Опять балуешь? Ах, разбойник!
Мама! Витька весь к ней, лицом к ее груди…
Пьют чай долго, только втроем — мама, бабушка и Витька, потому что дедушка и папа с утра, чем свет, уже уехали. Приедут только к обеду, повертятся, опять уедут — и уже до самого вечера.
Напился чаю Витька, бежит на балкон. Широкий балкон с толстой балюстрадой висит над садом. Как далеко видно с него! Прямо под балконом — сад, весь зеленый, а дальше — Волга, широкая, голубая, серебряные блестки играют на ней — будто смеются. Далеко-далеко чернеют кустики. Витька уже знает: там загадочная «та сторона». Сверху идет белый пароход. Когда идет от белой дальней горы, он совсем маленький — с комара. Потом становится больше, больше. Вдруг белое живое облачко пара появляется над ним — и грянет рев: ту-ту-у!..
Витька топает ножками в восторге, хохочет и сам дудит:
— Ту-ту-у-у-у!..
А пароход заворачивает к пристаням, взбудораживает серебряную Волгу темными, змеистыми, ленивыми волнами. Выходит бабушка на балкон.
— Ага, пароход пришел?
Она тоже радуется и этому дню, и пароходу, и солнышку. Глядит на Витьку, смеется.
— Бабушка, пароход?
— Да, да, милый, пароход.
Но лицо у бабушки озабоченно. Уходит она с балкона, кричит уже в комнате:
— Смотри, не упади, Витенька! Бух… Фимка, посмотри за Витей!
И на балконе появляется Фимка — краснощекая, с большими красноватыми руками, смешливая. Витька любит ее. Фимка умеет хорошо бегать, Витька ловит ее, а Фимка — от него. Оба смеются… Потом собираются, идут в сад под деревья, на песочек… Хорошо в саду! Пестрый сад, везде дорожки, пруды, мостики. Высокой плотной стеной отгорожен он и от улицы, и от других садов. Только в одном месте — решетчатые железные ворота. Здесь часто останавливаются рваные мальчики, с завистью смотрят в сад, смотрят, как Витька играет здесь один. Иногда бородатое лицо мелькнет.
Зеленые и белые беседки в саду. А пруды устроены один выше другого, и вода светлым ручейком всегда выливается из одного пруда в другой. Аллейки всюду, клумбы, деревья диковинные. А наверху, на яру, где стоит дом, два кедра раскидистых. И все стены дома закрыты высокими липами, сиренью да акациями.
От пруда к пруду, по дорожкам, бежать, бежать. Ласково светит солнышко, трогает Витькины щеки так нежно — нежнее, чем бабушка. Тени шевелятся на дорожках, на поверхности пруда. Грачи возятся на больших осокорях, что вон вдоль забора у Волги, бабочки летают. Пройдет по Волге пароход, застучит колесами и заревет страшно.
Весь день, бывало, бегает Витька по саду, рвет траву, играет с Фимкой в прятки. Вдруг над садом зычный крик:
— Витя-а!
Глядь, на балконе, там далеко, стоит отец, зовет. На белой каменной стене, между белыми колоннами, резко виднеется его черная фигура.
— Папа, папа приехал! Зовет. Иди скорее! — испуганно бормочет Фимка и, схватив Витьку за руку, тащит к дому.
— Папа, папа, папа! — смеется Витька.
— Витя-а! — кричит отец.
— А ну откликнись, откликнись! Кричи: «Папа!», — говорит Фимка.
— Папа! — во весь голос кричит Витька.
— Витя-а! Сынок! — зыкает отец.
И через минуту он — черный, бородатый, большой — бежит навстречу сыну, хватает его на руки, несет к дому, в столовую, где уже накрывают стол. Раскачивая на руках Витьку, отец несет его к столу, целует, щекочет длинной бородой. А там уже мама, бабушка, дедушка, тоже смеются. Принесли, дымящийся суп.
— Садитесь, садитесь, — торопит мама, — будет вам!
Папа ставит Витьку на пол.
— Ну, помолимся, сынок!
Все встают, оборачиваются лицом к иконам, и на минуту у всех лица становятся суровыми, неприятными. Долго крестятся, бормочут молитвы. Крестится и Витька. А потом садятся за стол, и опять отец и все — добрые и ласковые, и незаметно, что сейчас папа сердито разговаривал с сердитым богом. Развертывает папа салфетку, крякает: видать, хочет сказать что-то, а молчит.
— Грех за обедом говорить.
Поговорить бы! Витьке хочется рассказать отцу, дедушке, что он сегодня видел.
— Молчи, молчи, Витенька, — певуче-ласково говорит бабушка, — есть надо молча.
И молчат. Весь обед молчат.
И, только пообедав и помолившись, опять все становятся и шумными и веселыми. Но дед спешит, папа спешит — они «соснут полчаса» и опять куда-то пропадут из дома.
А Витька опять в сад, на солнышко.
Весь день хорошо дела идут, только вот вечером, бывало, обязательно неприятность: бабушка заставляет Витьку долго молиться перед сном.
— Вставай, Витенька, помолись боженьке, начал положи. Поклонись богородице, святителям!
Это хуже ножа острого. Бывало, протянет Витька недовольным голосом:
— Не хочу!
Потому что и устал он за день, и поужинал сейчас так, что живот вроде арбуза стал, — тяжело Витьке.
— Не хочу!
— Нельзя, нельзя, миленький! Боженька побьет, в огонь посадит, ушко отрежет. Надо молиться!
Что ж, как ни отбивайся, а правда в огне сидеть неприятно или чтоб ухо отрезали.
— Ну, складывай крестик! Давай сюда пальчики!
Возьмет бабушка Витькины пухленькие пальчики, сложит их.
— Вот так! Эти два вместе прямо держи, а эти вот три к ладонке прислони. По-старинному молись, по-хорошему, как дедушка твой молится, папа, мама, я молюсь. Вот есть нечестивцы, которые щепотью молятся. Щепотники. Не бери с них обыку!
И бабушка левой рукой — обязательно левой, бесовской, чтобы не осквернить правую — Христову руку, — покажет, как молятся щепотники.
Сама сложит Витьке пальчики. И только отнимет свою руку, а Витькины пальчики разошлись коряжкою.
— Бабушка, гляди!
— Ах, господи!.. А ты держи их, чтобы не расходились. Ну, клади на головку. Говори: господи…
— Господи.
— Исусь Христе.
— Сюсехристе.
— Сыне божий.
— Бабушка, опять…
— Что ты?
Сует ей Витька свою руку с растопыренными пальчиками к глазам.
— Опять!
— Да что же ты их не держишь? Держи!..
Ну, раз, два, три — так, а потом научился капельный Витька пальчики держать. Этак, может быть, через неделю, через месяц. Научился сам и «Исусову» молитву читать. Встанет перед темным ликом иконы и откатает: «Господисусехристесынбожепомилуйнас».
Так, одним словом, подряд от начала до конца. Что оно и к чему, Витька не понимает. Так, какая-то неприятная тягота.
Хорошо, что коротко! Сразу скажешь, перекрестишься и бух в постельку. Спи!
Но потом стало труднее. Заставила бабушка «Богородицу» читать, потом «Достойну», а потом и до «Отче наш» дошли. Сперва-то в охотку.
— Богородице дево, радуйся, обрадованная…
А потом ох как надоело!..
С этими молитвами и первый страх родился перед отцом, и перед бабушкой, и перед мамой. Хорошо помнит Витька этот темный вечер. Не по себе было. Хотелось спать.
— Иди, молись, — позвала бабушка.
Перекрестился Витька, прочел «Исусову».
— Все!
— Как это все? А «Богородицу»?
— Не хочу «Богородицу»!
— Как не хочешь? — испугалась бабушка. — Нельзя, нельзя, читай!
Лицо у нее стало строгим, будто с кучером Петром говорит, когда Петр пьяный напьется.
— Читай, тебе говорю!
Ее строгое лицо еще больше раздражило Витьку.
— Не хочу, не буду!
— Что ж, я в постель не пущу. Иди на холод, там ночуешь.
Витька лезет в кровать, а бабушка не пускает.
— Прочти «Богородицу», потом и ляжешь.
— Не хочу!
— А я тебе велю. Читай!..
— Не хочу!
— Читай, тебе говорю!
Лицо у бабушки стало страшным: рот открылся, и зуб завиднелся — желтый и длинный, как палец.
— Не хочу!
— Ах ты, пащенок!.. Вот я отца позову. Он тебя…
Бабушка на минуту ушла. А Витька стоял на коврике перед иконой, босиком, в одной рубашке ночной, без штанишек. Стоял, глаза стали большие, ждал, что будет. Бабушка вбежала, запыхавшись, а за ней — папа, хмурый, в одной жилетке, из-под которой белая рубаха, в валяных туфлях.
— Что такое?
— Не хочет молиться. Заставь его ты.
— Это что такое? Ты, брат, смотри! С тропы не сваливайся. Знай край, да не падай. Молись сейчас же!
Но Витька упрям.
— Не хочу!
— Как не хочешь, болван? Молись!
И отец свирепо дернул Витьку за руку, повертывая к иконе. Но Витька уже оскорблен.
— Не хочу!
— Ах, ты так? Где двухвостка-то? Подай-ка, бабушка, двухвостку!
А бабушка с полной готовностью побежала вниз, в большую комнату, и скоро-скоро возвратилась с коротенькой палкой, на конце которой прикреплены два узких, длинных ремешка — двухвостка. А за бабушкой, видать, поднимается по лестнице мама — у ней лицо недоброе. Отец взял двухвостку в руки.
— Молись!
— Не хочу!
Р-раз! Двухвостка больно обожгла Витькину спину. Впервые. Взвизгнул Витька. Отец опять замахнулся. Сквозь слезы увидел Витька, что лицо у отца стало свирепым, страшным. О-о!.. Бабушка! К бабушке бы… К маме бы… Но и у них обеих лица сердитые.
— Молись, негодяй!
— Молись, молись! — кричала бабушка. — Ну, помолись, Витенька!
— Молись! — стонала мама.
— Читай молитву! — ревел отец и держал двухвостку над Витькиной головой. И опять: р-раз!
— Да будет же, будет! — истерически закричала мама и вырвала Витьку из отцовских рук. Отец все еще пытался ударить, но мама и бабушка уже загораживали его, не дали.
— Будет, будет! Он сейчас помолится. Не бей!
А Витька дрожал, выл, прижимался к бабушке, хотел весь спрятаться в ее платье. О, как больно!..
— Ну, милый мой, ну, хороший, ну, помолись же!.. — стонала бабушка.
— Молись, Витенька! — плакала мама.
— Молись сейчас же! Запорю мерзавца! — ревел отец. — Молись!
— Ну, будет же, Иван! Он сейчас помолится. Молись, Витенька! Ну, оборотись к иконе… Читай за мной… «Богородице Дево, радуйся, обрадованная».
Сквозь рыдания, всем телом дожидаясь нового удара, весь дрожа, читал Витька «Богородицу»…