Ларкину позарез нужен был рецепт диазии, зелья, освобождающего най от власти ратуна.
Майкл искал способ освободиться с тех самых пор, как осознал свою зависимость от Ларкина, до сих пор не нашел ничего, кроме возможности сменить одну зависимость на другую, если долгое время пить кровь одного и того же вампира. Ему попадались ничем не подтвержденные упоминания о том, что кровную связь разрывает какая-то магия, опасное колдовство… и вот вдруг Мауро обрушил ему на голову факт, достоверный факт — от связи есть лекарство. Лекарство. Не колдовской ритуал, не замещающая зависимость, а препарат на основе серебра, который вампир должен принять вместе с кровью смертного. Князь Иттени, ученый, исследователь, тоже, в общем, бездельник при деньгах, создал диазию в начале позапрошлого века. Назвал «гемокатарсис», и афишировать не стал. Иттени было тогда почти триста лет — в таком возрасте вампиры уже знают, что широкая публика редко бывает публикой благодарной, и предпочитают не распространяться о по-настоящему серьезных проектах.
Однако, поскольку диазия была создана для освобождения най от власти ратунов, скрывать ее существование тоже не имело смысла. Поэтому Иттени распространил рецепт среди других таких же, как он. Среди правителей. Не тийрмастеров (хотя все они были тийрмастерами), а правителей по крови. Тех, чья власть над землями была скреплена договором с духами еще при жизни прошлых поколений.
Среди живых таких почти не осталось, кроме, разве что, очень титулованных аристократов да королевских семей. А среди вампиров Майкл с ходу нашел девятнадцать. Это были те, кто проявлял хоть какой-то интерес к общественной жизни. Сколько же их существовало скрыто, не выходя из древних убежищ, старинных замков, заросших лесом поместий, глубоких пещер под древними холмами, или сохраняло инкогнито, как Заноза, без углубленного поиска было не выяснить.
Иттени, впрочем, вряд ли их искал. Восемнадцати единомышленников оказалось вполне достаточно, чтобы перестать быть единственным владельцем зелья, подрывающего устои мертвецкого сообщества, и, в то же время, обеспечить рецепту сохранность от попадания в дурные руки.
Кто действительно хотел освободиться от власти ратуна, тот нашел бы кого-нибудь из хранителей и получил зелье. Майкл бы нашел рано или поздно, если б Мауро сам не рассказал ему о диазии. А кто хотел использовать диазию, как Ларкин — для снятия наркоманской зависимости от крови других вампиров — никакими силами не убедил бы хранителей отдать ему рецепт. Разовое же использование зелья для Ларкина и ему подобных не имело смысла. Кровь вампиров нужна была им ради заключенных в ней дайнов, ради освоения новых умений, новых возможностей. Залог успеха был в количестве: больше вампиров — больше новых дайнов. Но каждая новая жертва — это нова доза наркотика. В таких обстоятельствах, чтобы спастись от зависимости, производство диазии нужно было ставить на поток.
Среди вампиров находились такие, кто просто создавал най одного за другим, высасывал их кровь вместе с дайнами, становился наркоманом, но не беспокоился по этому поводу, потому что в любой момент мог сожрать любого из своих детей. Однако неограниченное потребление наркотиков плохо заканчивается, и для вампиров это так же верно, как для живых. Не всем нравится, когда упыри ведут себя, как Кронос. Даже поведение Кроноса нравилось не всем, а ведь у него было куда меньше недоброжелателей.
Ларкин искал рецепт диазии, чтобы пить кровь вампиров, осваивать новые дайны и не стать при этом наркоманом. Он и помыслить не мог о том, чтобы убивать своих най. Не из-за неизбежного наказания, а потому, что был… нет, хорошим человеком он точно не был, но он был отцом большой, любящей семьи. И семья для него — для всех них — значила больше, чем власть и могущество.
Изобретатель же диазии обитал в Риме, жил, можно сказать, по соседству. Майкл точно не счел бы это знаком судьбы, не счел бы вообще никаким знаком, потому что не верил в эту чушь. А Ларкин счел. Эшива, кстати, тоже сочла бы, судя по составленному психологическому портрету. И Эшива — судя по составленному психологическому портрету — поступила бы так же, как Ларкин. Нашла бы способ шантажировать Иттени.
Прекрасная женщина!
Майкл просто не знал, о чем в первую очередь думать, и как не дать понять Мауро и Мэйсону, насколько захватила его именно эта история. Он выяснил, что живет в Риме. Убежище Ларкина — эти просторные, расписанные фресками подземелья — находится в Риме. Искусствовед бы, может, давно это понял, но Майкл не настолько любил живопись, чтобы по фрескам отличить Рим от Парижа или Венеции. Чтобы не думать про Рим, Майкл старательно думал про Эшиву, хоть ни Мэйсон, ни Мауро не умели читать мысли, да и не стали бы этого делать с членом семьи. Майкл думал про Эшиву, а за мыслями спущенной пружиной раскручивались воспоминания о теракте в одной из римских галерей старинного искусства. Странный был теракт. Бессмысленный. В холле галереи, представлявшем собой пустой каменный коридор, взорвали четыре кумулятивные гранаты. Среди ночи, когда там вообще никого не было. В результате, никто и не пострадал — ни люди, ни экспозиция. Адрес галереи Майкл с ходу не вспомнил бы, но это уже не имело значения. Зачем его вспоминать — всё есть в сети.
Из рассказа Мауро и Мэйсона следовало, что Ларкин умудрился заполучить фамильный перстень Иттени. С этим, похоже, мог справиться любой воришка — князь не отличался внимательностью — вот Ларкин любого и нанял. Перстень не был волшебным, не был даже предположительно волшебным, и представлял собой ценность исключительно историческую, правда, историческую ценность представлял исключительную — он был сделан еще во времена Латинского союза. Ничего интересного для вампиров, но не для князя, ведущего свой род чуть ли не от Энея, и питающего сильную привязанность к семейным реликвиям.
Ларкин выразил готовность обменять перстень на рецепт диазии. Иттени согласился. На встречу он пришел вдвоем с Эшивой, но это отвечало условиям сделки: надо совсем не ценить свою жизнь, чтоб соваться в логово шантажиста без прикрытия. К тому же, шантажист, в свою очередь, прибегнул к помощи посредников — выставил вместо себя голема из самой твердой глины. Князь выдержал проверку на честность — Ларкин использовал свою способность читать в душах и лично убедился в том, что Иттени передал голему подлинный рецепт. И все закончилось бы хорошо (на тот момент хорошо, а вообще-то, плохо, потому что рецепт оказался неправильным), если б в планы Ларкина не входило напиться крови князя и его спутницы. Ну, а, что, два вампира, которым под триста лет, плохо что ли? Заодно и диазию бы испытал.
Райя натравила на гостей голема. А Иттени голыми руками превратил его в каменные обломки. Галерея к тому времени уже изменилась изнутри — двери и окна поменялись местами, коридоры замкнулись в кольца, исчезли лестницы. Однако Эшиве мороки оказались нипочем, она вывела князя в холл, а там в дело пошел гранатомет, который та же Эшива прикрыла мороками куда более эффективными, чем всё, на что был способен Ларкин. Четырех кумулятивных гранат четырем големам хватило по самые уши. Снаряды у Иттени на этом не закончились, а вот големов у Райи не осталось. И князь с Эшивой ушли.
Кольцо они не вернули, но и подлинного рецепта Ларкин не получил. А ведь, поверив слову князя, он испытал зелье на себе. И двенадцать ночей после этого не мог пить кровь. Страшно ослабел, впал, в конце концов, в мертвый паралич, в общем, потерпел полное фиаско. Оставшись, правда, при чужом фамильном перстне. Который и решил использовать снова, заручившись поддержкой Майкла.
Теперь уже не ради диазии, а ради убийства Занозы.
Ради спасения мира, да.
Заноза с князем Иттени дружил — он, так или иначе, водил знакомство со всеми девятнадцатью правителями по крови, но князь ему был другом, а не просто хорошим знакомым — и был бы рад оказать услугу. Вернуть перстень. Он бы и перед вооруженным нападением ради этого не остановился, а по плану Ларкина даже и нападения не требовалось. Только деньги.
Пустяк.
Майкл так и этак пытался совместить в воображении образ Иттени-ученого, исследователя, рассеянного настолько, что у него можно снять с пальца фамильное кольцо, а он не сразу это заметит, и образ Иттени-бойца, додумавшегося тайком пронести на мирные переговоры скорострельный гранатомет. Образы не совмещались. Как ни крути, а выходило, что Заноза один раз уже не остановился перед вооруженным нападением.
По мнению Мэйсона, Иттени специально выманил големов туда, где от гранат не пострадало бы ничего, кроме камня и глины. Несмотря на ставшие для всех неожиданностью бандитские замашки, князь все же сохранил глубокое уважение к культурным и историческим ценностям. По мнению Майкла, которым тот не собирался делиться ни с Мэйсоном, ни с Мауро, в галерею в тот раз явился вампир, чьи бандитские замашки были широко известны и даже слегка преувеличены, что ни в коем случае не отменяло его уважения к культурным и историческим ценностям. Уважения, возможно, даже более глубокого, чем у князя Иттени. Англичане, вообще, славятся вниманием к ценностям. Культурным. И историческим. Один Британский музей чего стоит.
К тому же, Иттени не смог бы обмануть сверхъестественную проницательность Ларкина и выдать рецепт яда за рецепт диазии. А Заноза вполне мог считать рецепт настоящим. Если бы переговоры прошли успешно, и перстень удалось вернуть, он бы, может, и упрекнул князя за использование их с Эшивой втемную. Но, судя по гранатомету в прихожей, на успех Заноза не рассчитывал.
Почему Ларкин назначил встречу в собственном убежище? Пусть не совсем в убежище — на подходах к нему, но, тем не менее, слишком близко к месту, которое каждый вампир хранит в строжайшей тайне? Задавать этот вопрос Мэйсону или Мауро Майкл не рискнул — не хотел выдать свою заинтересованность. Поразмыслив же, предположил, что дело было в дайнах. В тех самых мороках, что позволяли изменять вид помещений. По сути — изменять реальность для любого стороннего наблюдателя. Для членов семьи и для самого Ларкина иллюзии оставались полупрозрачными, а для чужаков были видимы и даже осязаемы. Иллюзорные двери открывались в иллюзорные коридоры, и незваный гость или гость, которого нужно было заморочить, терялся в них. Терялся в собственном воображении. В реальности он оставался на месте, упершись в стену, перебирая ногами, глядя перед собой в пустоту. Легкая мишень. Легкая жертва.
Ларкин еще и не такое мог. В его силах было замуровать чужака в иллюзорных стенах; открыть под ногами гостя бездонный колодец; поднять жертву на сотни футов над землей. Он мог даже создать окна, через которые лился солнечный свет, и этот свет обжигал, как настоящий, хоть ожоги и исцелялись мгновенно, стоило лишь понять, что видишь иллюзию. Нет такого вампира, который, оказавшись в солнечных лучах, будет разбираться, действительно ли он видит солнце и горит или стал жертвой мороков. Убить иллюзорное солнце не могло, не могло сжечь дотла, но, попав в его свет, вампиры тратили кровь на то, чтобы излечить ожоги, делали это инстинктивно, и кровь, рано или поздно заканчивалась. А мертвый паралич, наступавший вследствие перерасхода ресурсов, был отнюдь не иллюзорным.
Однако проделывать такое Ларкин мог только на своей территории. И, пожалуй, в том, что он пригласил князя Иттени к себе, был смысл. Если б только пришел действительно Иттени, и если б с ним не пришла Эшива.
Эшива не верила в реальность, отрицала ее существование, а из иллюзий признавала только те, что наводила сама.
При мысли о том, что она такая не одна, Майклу становилось очень не по себе. Вот кто по-настоящему опасен. Не Заноза, а вампиры, вроде Эшивы. Которые могут всё, во что верят, и с которыми невозможно предсказать, во что они поверят в следующую секунду. Но по здравому размышлению снова выходило, что Заноза опаснее их всех. Потому что любого из этих вампиров он мог зачаровать, сделать своим другом и союзником, и использовать, как заблагорассудится.
Дайны убеждения — самые могущественные. Перед ними беззащитны все: люди, фейри, демоны — все, кто способен любить. Вампиры с такими дайнами давно захватили бы мир, а потом кто-нибудь из них стал на Земле единовластным правителем, зачаровав всех остальных зачарователей. Но, предвидя такое развитие событий, феи дарили дайны убеждения лишь тем из новообращенных, чьи амбиции не шли дальше безмятежного существования под рукой ратуна. Из этого тоже следовало, что Ларкин ошибается насчет Занозы и его жажды власти, сравнимой лишь с жаждой крови.
Да, конечно, представления Занозы о безмятежном существовании включали что-то вроде мира во всем мире, справедливости и счастья для всех или еще чего-то столь же недосягаемого и требующего активной деятельности, однако жажды власти и жажды крови там не было и близко.
Но Ларкин, безупречно рациональный во всем, что касалось его исследований, полностью терялся, когда речь заходила о психологии. Умение читать в душах ему не помогало, лишь еще сильнее сбивало с толку и заставляло совершать ошибки. Ошибся же он с Майклом. Прочел его правильно, а истолковал неверно. Ошибся с Иттени, не сумев отличить его от Занозы. А теперь он одну за другой совершал ошибки и с Майклом, и с Иттени, и с Занозой…
Хорошо, что он хотя бы сразу стал полагаться на Майкла во всем, касающемся психологии людей и вампиров, и переложил на него разработку теоретической части своего плана. Эту задачу Майкл решил, теперь предстояло придумать, как саботировать выполнение практической части.
Ларкин использовал созданные Майклом и Мэйсоном сценарии снов, чтобы открыть Эшиве место проведения подпольного аукциона в Вегасе. Одним из лотов на аукционе должен был стать перстень князя Иттени. Эшиве не было дела до князя, но Занозу она по-своему любила и должна была рассказать ему о том, что перстень, за которым они десять лет назад ездили так далеко в Европу, можно просто купить в паре часов езды от Лос-Анджелеса.
Сны строились на подлинных фактах, и Заноза легко мог проверить их достоверность: аукцион был настоящим, по-настоящему нелегальным, одним из множества полностью незаконных, сомнительно законных и относительно законных мероприятий, для проведения которых Лас-Вегас подходил как нельзя лучше. Правда, выставлять на него перстень Ларкин не собирался. У него не было никаких причин держать у себя реликвию Иттени, пожалуй, даже наоборот, следовало бы от нее избавиться, но принять участие в человеческом аукционе означало пригласить Иттени на обед из нескольких блюд и отдать перстень на десерт. Князь заметил бы появление своей собственности в качестве лота, и явился бы не только в Калифорнию, но даже на Аляску или в Москву. А участие в аукционе, организованном сверхъестественными созданиями означало безопасность для всех. И для организаторов, и для гостей. На сверхъестественном аукционе Ларкин не смог бы осуществить покушение. Ему даже попытаться бы не позволили.
Майкл знал, что Занозе вполне достаточно было бы вещих снов Эшивы. Не потому, что Заноза верил в вещие сны, а потому, что не было никаких причин отказываться от прогулки в Вегас, если уж подвернулся повод.
От него самого требовалась самая малость — ошеломить Занозу своим появлением (просто дать себя увидеть — этого будет достаточно), и использовать колдовство, чтоб хотя бы на несколько секунд задержать в этом состоянии. Навык Майкл оттачивал уже больше двух месяцев — с первых дней афата. Начинал тренироваться на живых, а сейчас, к середине апреля, успешно справлялся и с мертвыми. Он даже Ларкина зацикливал со стопроцентным результатом. Ненадолго… Хотя, как сказать. Ларкин говорил, что для успеха операции достаточно будет задержать разум Занозы на десять секунд, а задерживать его самого Майклу удавалось в среднем секунд на сорок. Примерно такого же результата он достигал, задерживая разум Хесс и Эрико. Мауро с легкостью завешивал на минуту, а то и дольше. А вот Райю и Мэйсона удавалось задержать не дольше, чем на двадцать секунд, средним же результатом было — пятнадцать. Для применения дайна требовалось заклинание, а Мэйсон и Райя вскрывали заклинания, как устриц. Хоп, и колдовство развеялось. Эти двое и зацикливались-то только потому, что сосредотачивались на колдовских взаимосвязях звуков и словосочетаний. Но Заноза не был ни лингвистом, ни заклинателем, у Майкла были все шансы завесить его на полноценные полминуты.