– А если нам этого… худенького пирата матросом сделать?
Я не поверил своим ушам:
– Веника? Матросом? Да его мамаша от своей юбки ни на шаг не отпустит!
– Не отпустит? А мы его похитим, – совершенно серьёзно сказал Саша.
– Как это похитим?
– Придумаю как. Мамаша и не заметит. Понятно?
– Да стоит ли из-за него руки марать? – усомнился я. – Похищать! Что он, восточная красавица, что ли? Без него обойдёмся. Разве у тебя нет хороших товарищей?
– Товарищей у меня побольше твоего. Да они все в туристический поход уплыли…
– Уплыли? Вот видишь! И нам бы тоже! Почему ты с ними не уплыл?
Саша хмуро взглянул на меня:
– Не мог. Дело у меня есть.
– Тайна, да?
Саша утвердительно кивнул головой:
– Тайна.
«Будет ли такой счастливый день, когда я узнаю его замечательную тайну? – подумал я. – Доверит ли он мне?..»
Потом Саша сложил руки трубочками, приставил эти трубочки, как бинокль, к глазам и скомандовал:
– Полный вперёд!
Я погрузил свой длинный шест в воду, достал до дна и что было сил оттолкнулся – наш плот рывком прибавил скорость.
Чистые промокашки
Шли дни, а розовые промокашки в моих новеньких тетрадях оставались незапятнанными. Мне нечего было промокать, потому что я ничего не писал. За это время мама успела прислать ещё два письма – одно дедушке и одно мне.
Жалея дедушкины глаза, я оба письма прочитал вслух, а потом быстро разорвал их и развеял по ветру.
В каждом из этих писем мама беспокоилась о моём здоровье, она советовала мне побольше дышать свежим воздухом и вовремя принимать пищу. И в обоих письмах, где-то в конце страницы – казалось, совсем другим, зловещим, не маминым почерком – было написано: «Но в то же время…» И дальше мама напоминала о моей переэкзаменовке.
Тут я спотыкался и начинал выдумывать. «Но в то же время Саша не должен забывать и о духовной пище: побольше читать разных интересных книжек и главное – почаще ходить в кино!» – так сочинял я, читая письмо, адресованное дедушке.
А сочинив про кино, я подумал, что каждый раз, читая мамины письма, смогу придумывать что-нибудь выгодное для себя. И в следующий раз, дойдя до слов «Но в то же время…», я сочинил вот что: «Но в то же время ты, Саша, ни в коем случае не должен расти маменькиным сынком. Купайся в реке сколько тебе будет угодно! И на солнце можешь лежать хоть целый день. Спать ложиться вовремя совсем не обязательно, можно лечь и попозже – ничего тебе не сделается! Да и насчёт пищи я тоже передумала: можешь принимать её в любое время…»
Кажется, я перестарался, потому что дедушка поправил пенсне на носу, будто желая получше разглядеть мое лицо.
– Так-с, – задумчиво произнёс он. – Маменькиных сынков мы ещё в гимназии били. И сейчас терпеть их не могу. Но вот относительно питания и солнечных ванн Марина, кажется, переборщила. А вообще-то преотличнейшая вещь – расти на свободе!
Потом мама ещё присылала письма. Несколько раз их читал дедушка. Но, к моему счастью, мама ничего больше о переэкзаменовке не писала. Решила, что я наконец запомнил её советы и занимаюсь вовсю.
Я и в самом деле каждое утро раскладывал на столе свои учебники и тетради, самодельную деревянную чернильницу и самодельную резную ручку дедушкиной работы. Но розовые промокашки так и оставались чистыми, потому что тут же раздавался стук в дверь. Приходили дедушкины пациенты. Одним он просил передать рецепты, другим – устные советы. А так как все больные в городе с детства привыкли лечиться только у дедушки, верили только ему и называли его «профессором», дверь не переставала открываться и закрываться, как в самой настоящей поликлинике.
Приходили даже больные с Хвостика. Хвостиком называли окраину города, которая была за рекой и вытянулась в узкую длинную ленту из белых домиков. В обход, через мост, до Хвостика нужно было добираться часа полтора. А по реке, говорили, гораздо быстрей.
Некоторые пациенты просили дедушку зайти вечером к ним домой, «если он, конечно, не очень устанет». Они прекрасно знали, что дедушка всё равно зайдёт, как бы он ни устал.
Как только раздавались шаги, я поспешно прятал под скатерть всё, что могло уличить меня. Ведь каждый раз я ожидал увидеть в дверях Сашу или Липучку, а для них я был «очень культурным, очень образованным и очень грамотным москвичом». Когда же наконец у меня лопалось терпение и я твёрдо решал оставить скатерть в покое, в дверях действительно появлялись мои новые друзья. Прятать улики было уже поздно, и я попросту спихивал их под стол. От этого учебники мои несколько поистрепались и стали какими-то «раздетыми», то есть выскочили из обложек.
Иногда мне вдруг чудились тяжёлые шаги Андрея Никитича. Он ведь обещал «как-нибудь нагрянуть в гости». Но он не приходил. «Наверное, презирает меня! Смеётся!» – с досадой думал я, вспоминая про двойку с ехидной закорючкой на конце.
Каждую ночь, ложась в постель, я делал сложные перерасчёты и заново составлял график своих занятий. Получалось, что я должен заниматься каждый день по три с половиной часа, потом по четыре часа, по четыре с половиной… Цифры всё росли и росли. Когда наконец дошло до пяти часов, я сказал себе: «Хватит! Этак в конце концов получится, что я должен заниматься двадцать пять часов в сутки! Завтра меня никто не спугнёт!»
И снова меня спугнула Липучка. Она всегда очень оригинально входила в комнату: стукнет – и тут же войдёт, не дожидаясь, пока я скажу «Можно» или «Кто там?». Непонятно даже, для чего она стучалась. Я еле-еле успевал сбрасывать под стол учебники и тетради. Так было и на этот раз.
Но на пороге Липучка очень долго переминалась. Ясно было, что она хочет о чём-то спросить меня или попросить.
Липучка была вся какая-то разноцветная: волосы – рыжие, лицо – красное от смущения, сарафан – неопределённого выгоревшего цвета, ноги – сверху бронзовые, а внизу серые от пыли, будто нарочно присыпанные порошком.
– Ой, не знаю прямо, с чего начать… – выговорила наконец Липучка.
– А ты начни с самого начала, – посоветовал я.
Набравшись смелости, она начала:
– Ой, Шура, ты должен мне помочь! Заявление одно составить… Очень важное! В горсовет. Понимаешь?
Я покачал головой: дескать, пока ничего не понимаю.
– Ну, в общем, дело такое, – стала объяснять она. – От станции до нашего города довольно далеко. Да ещё дорога в гору… А автобуса нет. Хоть на себе вещи волоки!.. Надо, чтобы автобус ходил.
– А чего ты об этом беспокоишься? – удивился я.
Липучка стала тыкать в меня пальцем, как в чудо какое-нибудь:
– Вот смешно! Не понимает! Люди ведь с вещами приезжают, а автобуса нет. Ну вот, значит, разные… – Тут она замялась, подыскивая подходящее слово. – Ну, в общем, разные несознательные люди всем этим пользуются. На государственных телегах возят приезжих, а денежки себе в карман кладут.
И снова я подумал: «Нет, Липучка не только „ойкать“ умеет!»
– Надо написать про всё это, – решительно продолжала она. – Только я сама не смогу: не умею я заявления писать. А ты лучше напишешь! Так, что сразу резолюцию красным карандашом поставят. Знаешь, в левом уголке…
«Да, поставят резолюцию красным карандашом! – подумал я. – Двойку с ехидной закорючкой поставят, как Андрей Никитич. До чего же это неприятное дело – быть двоечником! И ещё зачем-то, как дурак, пожимал плечами. Рассказал бы честно про двойку, а то вот выкручивайся теперь!» Но вздыхать было поздно, и я выкрутился.
– Помочь – это можно, – сказал я. – Только у меня очень плохой почерк, ты ничего не разберёшь. Я сам иногда не разбираю.
– Ой, это ничего! – успокоила Липучка. – Ты мне продиктуй, ладно? А я запишу.
Это был выход из положения.
– Хорошо, я буду диктовать, а ты пиши, – согласился я.
Чернила и ручка были на столе, словно поджидали Липучку. Сочинять мне было не впервой: натренировался уже, читая мамины письма. Кроме того, одна наша соседка в Москве очень любила сочинять всякие жалобы и собирать под ними подписи жильцов: то ванна протекает, то кто-то из соседей долго разговаривает по телефону. Прежде чем собирать подписи, соседка читала свои заявления вслух на кухне. Каждую жалобу она начинала словами: «Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том…» И я начал диктовать Липучке:
– «Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том, что между городом и станцией нет автобусного сообщения…»
Потом я вспомнил, что соседка наша обязательно употребляла такие выражения:
«используя своё служебное положение», «некоторые личности», «не пора ли». Я продиктовал Липучке:
– «Используя свое служебное положение, некоторые личности перевозят приезжих за деньги на государственных телегах. Не пора ли покончить с этим?..»
И ещё мне вспомнилось, что каждую жалобу соседка наша кончала угрозой: если, мол, не примете мер, то буду жаловаться выше. И я продиктовал:
– «Если автобуса не будет, мы напишем жалобу в Москву!..» – А потом посоветовал Липучке: – Теперь собери подписи. Побольше подписей… И всё будет в порядке.
– Ой, как коротко получилось! – воскликнула Липучка, разглядывая тетрадный лист, который остался почти чистым.
– Это хорошо, что коротко, – объяснил я. – Длинное заявление могут не дочитать до конца. Понимаешь?
– Понимаю. Ой, ты очень здорово продиктовал! Прямо как взрослые пишут в самых настоящих заявлениях!
Липучка аккуратно свернула лист в трубочку, а я скромно развёл руками: дескать, что уж тут особенного: написать заявление – это для меня раз плюнуть.
Липучка хотела сразу бежать в горсовет, но я остановил её:
– А подписи?
– Ой, их собирать очень долго!
Мне в голову сразу пришла идея.
– Не надо собирать. Напиши внизу так: «Белогорские пионеры, всего три тысячи подписей».
– Что ты, что ты! Три тысячи! У нас и с грудными младенцами столько ребят не наберётся.
– Тогда напиши: «Всего двести подписей». И дело с концом.
– Ой, разве можно? Ведь это неправда!
– Для хорошего дела всегда соврать можно, – успокоил я Липучку. Она снова уселась за стол.
Но тут мы услышали, что кто-то лезет в окно.
Похищение
Саша поудобнее устроился, укрепил свои локти на подоконнике и обвёл нас презрительным взглядом, как бы говоря: «Ерундой всякой занимаетесь, а я между тем…»
– Ой, что-нибудь случилось? – вскрикнула Липучка.
– Ага, случилось, – преспокойно ответил Саша. – Приготовьтесь, сейчас комнату подметать буду.
Подметать комнату? Рехнулся он, что ли? Мы с Липучкой растерянно переглянулись.
– Чего глаза таращите? – Саша подтянулся на руках, вскарабкался на подоконник и спрыгнул на пол. – Веник со мной. Понятно?
– Ой, похитил? – Липучка, как всегда в минуты восторга, хлопнула в ладоши, так что даже помяла своё заявление. И, прижав руки к груди, затаила дыхание. Саша обшарил глазами стены.
– У тебя йод есть? – спросил он у меня. – Что-то я аптечки не вижу…
– Не знаю… Есть, наверное… А зачем тебе йод?
– Ой, ты небось поранил его, когда у мамаши отбивал, да? – догадалась Липучка. – Лассо накинул, да?
– Что я, бандит какой-нибудь? Это я с пиратами хотел сражаться, а он вовсе не пират… Очень даже симпатичный парень, только застенчивый, как девчонка. Людей боится… Но мы это дело из него выбьем.
– Ой, мы его бить будем? – испугалась Липучка.
– Чудачка ты! Я же в переносном смысле. Ну, перевоспитаем, значит. Понятно?
– Понятно.
– А как же ты похитил? Ведь его мамаша от себя ни на шаг не отпускает, – спросил я.
– Узнаешь! Давай сюда йод.
Дедушка был доктором, но сам лекарств не любил. Я заметил, что, когда к нему приходили больные, он сразу лез в корзинку, стоявшую за диваном. «Терпеть не могу, когда лекарства на видных местах выставляют, – говорил он. – Украшеньице так себе».
Я полез в дедушкину корзину, нашёл там пузырёк с йодной настойкой и передал его Саше.
– А теперь позови Веника, – распорядился Саша.
– Позвать?.. А где он?
– Возле крыльца мнётся. Стесняется. Ты ведь с ним в вагоне, кажется, в дипломатических отношениях не состоял.
– Да… Я там с Андреем Никитичем дружил. С подполковником артиллерии! – гордо сказал я. А потом, вспомнив, чем кончилась наша дружба, тихонько вздохнул. – Веник там, в вагоне, всё время книжки читал.
– Ой, книжки читал! – восхитилась Липучка. – Он тоже небось, как и ты, до ужаса грамотный, да?
Что касается Веника, то я не мог дать никаких определённых сведений, а сам я был грамотный действительно «до ужаса». И поэтому ещё раз вздохнул. А Липучка помчалась приглашать Веника. Он робко вошёл в комнату и остановился на пороге.
Был он в белой панаме и с книгой под мышкой.
– Идёт по городу – книгу читает, – сообщил Саша. – Ты и в Москве тоже с раскрытой книгой улицы переходишь?
– Что вы! В Москве я только в метро и в троллейбусе читаю. А на улице нельзя – там же светофоры.
– Автомобили там, а не светофоры! – почему-то сердито сказал Саша. – И на «вы» меня, пожалуйста, не называй. Понятно? Ишь какой интеллигентный! Задирай-ка рубаху!
Веник испуганно огляделся, точно просил у нас с Липучкой защиты.
– Ага, понимаю. Стесняешься? – сказал Саша. – Ты, Липучка, отвернись.
Веник покорно задрал рубаху и обнажил своё худенькое и бледное тело.
– Тебе бы Снегурочку в театре изображать, – сказал Саша. – Куда тебя доктора от бешенства колют? Покажи.
Веник испуганно схватился за живот.
– А вы что? Намерены… тоже колоть меня?
– Что я, сумасшедший, что ли? Как твоя мамаша?
Веник вдруг решительно одёрнул рубаху, и его бледное личико гневно порозовело, чего я уж никак не ожидал.
– Вы, пожалуйста, мою маму не задевайте! – гордо произнёс он.
Саша так и застыл с пузырьком в одной руке и с пробкой в другой.
– Ишь ты! «Не задевайте»! – удивлённо и вместе с тем уважительно сказал он. И, вроде бы извиняясь, добавил: – А чего же она нашего старого Бергена задевает? Бешеным его считает! Это же оскорбление, если хочешь знать. Оскорбление собаки – верного друга человека! Понятно? Да уж ладно. Задирай рубаху!
Веник покорно задрал её, и Саша стал мазать ему живот йодной пробкой.
– Тебя так после уколов мажут? – спросил Саша, разглядывая довольно большой коричневый островок, возникший на белой впадине, именуемой животом Веника.
– Та-ак… – протянул Веник. – Только вы уж очень густо… И много… И к чему вообще?..
– Во-первых, не «вы», а «ты»! – сердито сказал Саша. – А во-вторых, совсем не густо: маслом кашу не испортишь! Теперь, когда придёшь домой, задери рубашку и покажи своей маме. Понятно? И так каждый день будем делать. А ты, вместо того чтобы в поликлинике в очереди торчать, будешь с нами на плоту плавать.
И тут только я всё понял! Теперь, значит, в нашей корабельной команде будет хоть один рядовой матрос. Молодец Саша, ловко придумал!
Я становлюсь поэтом
И снова – уже в который раз! – меня спугнула Липучка. Как только я с тяжёлым сердцем (мне нужно было заниматься уже по восемь часов в сутки!) уселся за стол, она, даже для виду не постучавшись, влетела в комнату.
Я натренированным броском спихнул тетради и учебники под стол, а Липучка, размахивая газетой, не заговорила, а прямо-таки закричала:
– Ой, теперь я всё знаю! Теперь я всё знаю, Шура!
– Всё знаешь? Про меня?.. – Я испуганно попятился к окну.
– Да, всё знаю! Здесь всё написано! – Липучка перешла на таинственный полушёпот. Она выставила вперёд номер «Пионерской правды», словно собираясь выстрелить из него мне в самое сердце. – Здесь всё написано! А ты скрывал! И как тебе не стыдно, Шура! Как тебе не стыдно!
«Что там написано? – с ужасом подумал я. – Может быть, поместили заметку про мою двойку? А что ж такого, вполне возможная вещь! Ведь высмеивают там таких вот, вроде меня, безграмотных двоечников. Теперь всё погибло: Саша будет презирать меня. И Липучка тоже. И даже Веник. И дедушка всё узнает. И тётя Кланя. Какой позор! И почему я сразу всё по-честному не рассказал? Отличник! Образованный москвич! Выпрыгнуть, что ли, в окно и навсегда избавиться от позора?»
Но в окно выпрыгивать было бесполезно: дедушка жил на первом этаже. А Липучка всё наступала: