– Я ничего плохого не хочу сказать о твоей матери. Я просто хочу, чтобы ты посмотрела на всё это и моими глазами. Когда мы встретились, она была чуть младше, чем ты сейчас. Первая красавица в институте. За ней и парни бегали – спортсмены, высоченные красавцы. Ну, а я кто такая? Пигалица, метр с кепкой в прыжке – вообще ни о чём. Да ещё и... одного с ней пола. – Полина горьковато усмехнулась, тронула изящный, коротко остриженный затылок. – Ну, я и решила тоже стать спортсменкой: думала – может, девушка моей мечты хоть посмотрит разок в мою сторону. Выбрала альпинизм. Говорили, что я поздновато им занялась, но, как показала жизнь, учиться никогда не бывает поздно. На летних каникулах мы с однокурсниками пошли в поход – с палатками, с гитарами, с песнями у костра. Романтика, свежий воздух, природа, всё как положено. Вот в этом-то походе у нас с твоей мамой всё и случилось. Ночью в палатке... первый раз. Утром она встала как ни в чём не бывало, смеялась, шутила с ребятами, а я была как пыльным мешком стукнутая. Не знаю, поймёшь ли ты это чувство... когда смотришь на женщину и знаешь, что она – твоя. Что каждый сантиметр её тела этой ночью был в твоих руках. Вся твоя, вся до последней реснички. А ты у неё ещё и первая... В том смысле, что она была невинная. Эти здоровенные лоси только слюни пускали и мечтали проложить туда тропинку, а я их всех обскакала. Первооткрывательница, так сказать.
Надя, ощущая сухой жар щёк, разливала чай. Неловкость, будто она подсматривала в замочную скважину, наполняла нутро чем-то тугим, скользким, колени ослабели, руки подрагивали.
– Вот... Пейте, пока горячий.
Получилось глуповато, скомканно, не к месту. Полина ничего не сказала, лишь поблагодарила кивком, отпила глоток.
– И вот эта самая девушка, которая потеряла девственность не с Лёхой, а со мной, вышла замуж за Лёху, – с этой опасной, холодно-тигриной усмешкой-оскалом продолжила она. – Мне было больно – так, будто я сорвалась в пропасть и переломала себе все кости. Вот как мне было больно!.. Ты права, девочка, назвав меня дурой... Дура я и есть – потому что её любила. Любила даже после того, как она прислала мне свадебную фотографию, будто я – просто институтская приятельница, подружка, с которой делятся событиями личной жизни, а не человек, которому она клялась в вечной любви и с которым – уж прости за такие подробности – спала. А дальше – семейная фотка: она, Лёха и ты. Знаешь, я пыталась вас всех ненавидеть. Лёху, её... И этого пухлого розовощёкого младенчика с фотографии – тебя.
Надя вздрогнула, как от жгучего удара плетью по спине. Да, опасно иметь Полину врагом. Пусть не тигр, пусть рысь, но и рысь может впиться в глотку. Она поёжилась, невольно отодвигаясь, а Полина усмехнулась – то ли слегка презрительно, то ли горько.
– Нет, не получилось у меня ненавидеть. Перед теми, кого я люблю, я беспомощна. Если любимой женщине зачем-то надо меня убить – я и пальцем не пошевельну, чтобы защититься. Наоборот, подставлю шею – на, режь меня, дорогая, если тебе так надо. Только, ради Бога, сама не порежься, ножик-то острый! Ну, вот твоя мама и резанула... Воткнула ножик мне в сердце второй раз – восемь лет назад. Поманила – и опять на попятный. Вот после этого во мне что-то и сломалось... Что-то умерло. Уважение к ней умерло. Ты не представляешь себе, как это дико – презирать и любить одновременно! – Полина почти прорычала эти слова, скалясь совсем по-рысьи, и в её глазах горели эти опасные огоньки, которые заставляли держаться от неё на почтительном расстоянии. – Как бы тебе сказать... У меня было из кого выбирать. Знала я прекрасных, восхитительных, смелых, достойных поклонения девушек, а всё равно побежала к ней, стоило ей только меня позвать. Прибежала и прильнула к её ногам, как преданный пёс. Глупый пёс, который не помнит жестокости и прощает все пинки за единственное ласковое слово. Вот такая она бывает сука – любовь.
С каждым её словом в горле Нади вскипало солёное возмущение. А к концу оно уже лилось из глаз тёплыми ручьями.
– Не смейте так говорить о маме! – вскочила она из-за стола. – Тем более, что её... уже нет! И она не сможет вам ответить... Даже если мама причинила вам боль, она её уже искупила стократно! Вы видели, как она умирала? Нет? А я видела! Я каждый день смотрела, как маленькая её частичка умирает, как её становится всё меньше и меньше... И я ничего не могла сделать, ничем не могла ей помочь! Болезнь убивала её по капле, она разрушала её, отнимала у неё жизнь понемножку, но как жестоко она это делала, какую боль причиняла! Всё ваше падение в пропасть перед этим – ничто! Мама перенесла триста шестьдесят пять таких падений – ровно столько дней болезнь её убивала, ровно год. Никто не заслуживает такой смерти, никто! Она умоляла врачей, чтоб её усыпили уколом, как усыпляют животных, но это – незаконно, никто ей такого укола не сделал бы. И она мучилась до конца! И если вы посмеете сказать хоть одно грязное и неуважительное слово о ней, я вас... я вас...
Что бы она сделала? Вызвала на дуэль? Размазала по стенке? Немота священного негодования закрыла доступ к словам. Под конец этой речи она уже ничего не видела от слёз. Небольшие, но очень сильные руки обняли её так крепко, что она при всём желании не могла вырваться – брыкалась, но объятия сжимались всё туже от каждой её попытки. Надя не открывала глаз, но чувствовала дыхание на своей щеке и тонкий шлейф холодного мужского парфюма.
– Тш-ш-ш... Всё, всё... Надя... Наденька, солнышко... Всё, не надо. Я не могу сказать ни одного грязного слова в адрес твоей мамы. Просто не могу, потому что я её люблю. – Пауза, и в голосе Полины провибрировала ласковая хрипотца – будто звериная мягкая шубка коснулась сердца. – Знаешь, даже когда ты меня ругаешь и костеришь на чём свет – это звучит как музыка... Твоя мама так не умела. Ты – как она, только лучше. Во много раз лучше. Потому-то мне и так страшно было идти к тебе... Я боялась, что увижу её в твоих глазах, не сдержусь и... И ляпну что-то дурацкое. Или сделаю что-нибудь, что тебя ранит. Так и вышло. Так и получилось... Но меньше всего на свете я хотела бы тебя ранить или обидеть. Ты – дочь моей любимой женщины, и этим всё сказано. Ты – её кровь и плоть, её продолжение... У тебя её глаза и такая же власть. Власть твоей мамы я попыталась с себя сбросить... Кончилось это тем, что мы с тобой остались без неё. Больше я этой ошибки не повторю, потому что не хочу потерять ещё и тебя. Я сделаю всё, что ты скажешь. Всё, что ты захочешь. Прикажешь умереть – умру. Это нетрудно, альпинизм – опасный спорт, возможностей отправиться к праотцам много. А велишь жить – выживу, выберусь из любой пропасти, с того света вернусь. Всё, что я не сделала для неё, я сделаю для тебя.
Вот оно – то самое «ещё и...» Догадка Нади оказалась верной, и сейчас её слёзы были уже другими. И она уже не вырывалась из рук Полины, а тихо всхлипывала, обняв её в ответ.
– И что... были у вас женщины, которые... достойны поклонения? Достойнее, чем мама? – спросила она, с усталой, измученной горечью кривя губы.
Прохладно-голубые глаза смотрели на неё без насмешки, серьёзно, с какой-то обречённой нежностью.
– Были... прекрасные. Замечательные женщины и девушки. Я ведь живой человек и мне хочется... тепла. Но у меня с ними ничего не вышло. Не сложилось, какими бы тысячу раз прекрасными они ни были.
Колени подкашивались, руки тряслись, будто Надя разгрузила тридцать вагонов кирпичей. Бывают на свете нелёгкие разговоры, но этот оказался тяжёлым в самом прямом смысле этого слова. Он вымотал её, выпил все силы. Странное, мучительное состояние: с одной стороны, она просто валилась с ног, а с другой – понятно было, что попытки уснуть в эту ночь обречены на провал. Слишком взъерошены нервы, взвинчено сердце, слишком больно в груди – больно и сладко одновременно.
– Ты устала, Надюш. Мне, наверно, лучше уйти, – проговорила Полина.
– Останьтесь, пожалуйста, – вырвалось у Нади.
Устало прильнув к дверному косяку прихожей, она протянула руку. Если Полина сейчас уйдёт, умрёт какая-то частичка мамы, и ей до слёз не хотелось её отпускать. Полина, уже стоявшая у двери, колебалась.
– Вы же обещали... Обещали сделать то, что я попрошу. Я прошу вас, не уходите.
Полина помолчала немного, вскинув подбородок и глядя на девушку сквозь задумчивый прищур тёмных ресниц.
– Поймала меня на слове, – улыбнулась она. – Хорошо, как скажешь.
Вернувшись, она взяла протянутую руку Нади, приблизилась вплотную и завладела второй.
Из колонок компьютера приглушённо пел Элвис Пресли – о голубых испанских глазах, а Надя с Полиной танцевали под поставленную на повтор песню. Полина, несмотря на небольшой рост, вела в танце властно, уверенно и мягко – ей хотелось подчиняться, идти за ней, и Надя тонула в этой вибрирующей, урчащей по-звериному энергетике. Она понимала, почему мама не смогла устоять... А кто бы устоял перед этими пронзительно-насмешливыми, хлёсткими голубыми льдинками? Впрочем, синий лёд блестел в глазах Полины лишь издали. Вблизи они оказались теплее и человечнее, с толикой затаённой боли, которая проступала ярче при взгляде на Надю.
Они стояли на балконе, глядя на городские огни – с кружками чёрного чая с ароматом бергамота. Полине на глаза попалась книга – томик стихов Ахматовой с закладкой-запиской. Присев в кресло, Полина полистала книгу, долго держала в руке клочок бумаги с несколькими словами, написанными маминой рукой.
– Вот почему ты послала эту песню... В этом вся Лиза. Она и с того света нашла способ кольнуть меня в сердце, – криво приподняла она уголок рта.
У Нади снова потемнело на душе, брови сдвинулись.
– Неужели нельзя обойтись без язвительности? «Кольнуть»... Почему вы видите во всём плохое – даже в этом?
Полина положила книгу на полочку, встала. Её рука проскользнула под локоть Нади, дыхание со словами горьковато донеслось до уха:
– Это не язвительность. Просто душа в клочья рвётся от таких «посланий».
Надя не хотела плакать, но всхлип вырвался сам. Усталость этого длинного, непростого дня навалилась и доконала её. Полина усадила её в кресло, с которого минуту назад встала сама, присела рядом на корточки и держала руку Нади в своей – молча, расстроенно. Надя попыталась поскорее успокоиться, чтоб не огорчать её, но получилось не сразу. Минут пять она, поникнув в кресле истерзанной, сломанной куклой, даже не плакала, а просто вздрагивала плечами беззвучно – так же, как делала мама. Та никогда не рыдала в голос, а содрогалась вот так. И это выглядело страшнее, чем самая шумная истерика.
– Надюш... Не надо, детка. Я не хотела тебя расстраивать, прости, – еле слышно проговорила Полина, которой это сходство, по-видимому, вонзилось в сердце, потому что её губы посерели и приоткрылись жалобно, а в глазах разлилась такая боль, что Надя не могла её не обнять.
Ещё не вполне справившись со своими собственными содроганиями, она успокоительно, ласково поглаживала Полину по плечу, по лопатке. Полина оценила этот самозабвенный, самоотверженный порыв. Её руки сомкнулись крепкими объятиями – совсем маленькие руки с маленькими ладошками, под стать её росту, но состоявшие, видимо, сплошь из железных мускулов.
– Ты сама не знаешь, какое ты чудо, Надюша. Ты – солнышко.
Сколько чая они выпили в этот долгий, полный разговоров вечер – не поддавалось подсчётам. Несмотря на смертельную усталость, Наде не спалось. В два часа она пробормотала, роняя голову на плечо Полины:
– Всё-таки пора ложиться... Мне в шесть вставать на работу, да и вам, наверно, тоже...
– Ничего, мне и двух-трёх часов хватает в «аварийном» режиме, – улыбнулась та, касаясь дыханием Надиного лба. – Но сейчас я уже старенькая, а в твои годы мне и восьми часов маловато было.
– Да ну, никакая вы не старенькая... Не преувеличивайте, – сказала Надя, не открывая намертво слипшихся глаз.
Ей хотелось отключиться прямо здесь, на плече Полины, с виду изящном и хрупком, но на самом деле крепком и надёжном, но она нашла в себе крошечную горстку сил, чтобы постелить гостье на диване и кое-как стащить покрывало со своей кровати.
– Спокойной ночи, Полина Васильевна...
– Без отчества, пожалуйста. И на «ты». – Сухие губы Полины кратко, но крепко прижались к щеке Нади.
– Хорошо, Полина Ва...
– Кхм!
– Ой... Полина.
– Так-то лучше. И тебе сладких снов, моя хорошая.
Это было странно и удивительно: знать, что в другой комнате – кто-то живой. Не скорбная пустота, а дышащее, мыслящее присутствие... И Надю накрыло тёплым и ласковым, как пуховое одеяло ручной работы, сном.
Будильник вырвал её из этого сна с безжалостностью палача. На кухне кто-то хозяйничал – кто-то родной, и сердце Нади спросонок встрепенулось, но тут же поникло под тяжестью грустной реальности. У плиты хлопотала Полина, такая бодрая и энергичная, будто она проспала полные восемь часов. Надю ждал основательный завтрак: овсяные оладьи, омлет, хрустящий поджаренный хлеб с сыром и цикорий на молоке. Окуная губы в тёплую пенку пахнущего уютом напитка, Надя спросила:
– Откуда вы знаете... Ой, то есть откуда ты знаешь про цикорий?
Ответом была улыбка с тенью боли в глубине зрачков.
– Да... Мама любила его пить вот так, – вспомнила Надя, ловя тепло чашки в сложенные куполом ладони. – Она говорила, что на воде он – совсем безвкусный. А с молоком – даже вкуснее, чем какао. Я тоже люблю его на молоке.
Удивительно, но в это утро Надя не ненавидела свою работу. Ей в кои-то веки даже хотелось туда. Небо опять дождливо хмурилось, но солнце сияло у неё в груди маленьким горячим шариком, заставляя её смотреть на вещи иначе, чем прежде. Мир не изменился, но многое изменилось в её душе.
*
Деньги на этот поход Надя откладывала полгода, но Полина внесла оплату и за неё – в качестве подарка. В этой фирме работал проводником-инструктором Владимир – её с мамой однокурсник. Она пользовалась там скидкой как постоянная клиентка.
Десятидневный маршрут пролегал в горах, но был не слишком сложный – по силам и таким новичкам, как Надя. Первые два дня у неё болело всё тело, а потом она втянулась и начала замечать красоту вокруг себя. Она старалась равняться на Полину – неутомимую бывалую путешественницу, неизменно полную заразительной энергии. Каменистые тропы, ручьи, водопады, облака, горные цветы – Надя всё восторженно снимала на телефон, пока тот не разрядился. У предусмотрительной Полины были с собой два портативных аккумулятора большой ёмкости, а снимки она делала на дорогую профессиональную камеру – такой технике Надя со своими скромными доходами могла только завидовать.
Синее небо отражалось в глазах Полины, как никогда пронзительно ясных, льдисто-насмешливых. Она тащила на себе столько поклажи, сколько не всякий мужчина унесёт, а когда Надя начала изнывать от усталости, взяла себе и часть её вещей. Владимир, двухметровый богатырь с добрым лицом, выглядевший моложе своих лет, посматривал на них с усмешкой в уголках глаз.
Ночевали они в палатках. Разбуженная в пять утра птичьей перекличкой, Надя глянула на соседнюю постель: Полины не было. А снаружи, за пологом палатки, слышались негромкие голоса.
– Надя очень красивая девушка, – сказал Владимир.
– Вов, ты же знаешь, чья она дочь, – ответила Полина. – Это – другое... Не то, что ты подумал.
– Понимаю.
Короткое молчание заполнил птичий хор – звонкий, щемяще-чистый, высокий, как утреннее небо.
– Отлюбила я своё, Вов. Она забрала с собой... часть меня. А то, что осталось... просто доживает отведённый судьбой век. Вот так она мне отомстила за то, что я всё-таки послала её тогда в конце концов... на небо за звёздочкой. Я так и сказала: «С меня хватит. Ты сделала свой выбор. Я устала давать шансы и огребать за это снова и снова». Она ничего не ответила. Просто посмотрела... Развернулась и ушла. Я встрепенулась крылышками на свободу, думала – взлечу... Ан нет, крылышки-то она с собой взяла. И вроде бы живу, хожу по земле, что-то делаю, работаю, а на самом деле – лежу в могиле рядом с ней.
– Ну, Полин... Не говори так. Слова и мысли – знаешь ли, материальны.