Елена Первушина
* * *
Предисловие. Город с тысячей лиц
Петербург – город с тысячей лиц, город-оборотень. Уже само его появление – на глазах буквально одного поколения, – казалось современникам, а позже и их потомкам, чудом. Помните, как у Пушкина?
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво.
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у финских берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева,
Мосты повисли над водами,
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова…
В поэме Пушкина «Медный всадник» (а она непременно станет одной из «главных героинь» этой книги) город возникает как бы ниоткуда, чудом, а точнее, волей его основателя-титана. Наши дети, вероятно, сравнили бы эту картину с компьютерной мультипликацией, как в заставке к сериалу «Игра престолов». На самом деле Петербург, как и все города мира, конечно же, создавался «кровью, потом и слезами». Трудом солдат и рабочих, частью набранных из местных жителей – финнов и ингерманландцев, частью присланных со всех концов страны, как писал Петр в своем указе, «с 35 городов, с посадов, дворцовых волостей, поместьев, вотчин всяких чинов людей, с крестьянских и бобыльских дворов». Они рубили лес, забивали сваи, рыли каналы, ломали и обтесывали камень, месили глину и обжигали кирпичи и черепицу, мастерили колеса и чинили телеги, работали в кузницах, в столярных и слесарных мастерских, шили одежду, ткали паруса, плели канаты, варили смолу, жили и умирали в землянках, в болотах, на берегах Невы. Память о них то умирала, то вновь воскресала после того, как при рытье очередного фундамента находили небрежно похороненные в земле кости.
Правда, чаще всего это оказывались кости животных, и рассказы о братских могилах первых строителей Петербурга долгое время считались всего лишь одной из петербургских легенд. И вот совсем недавно, в 2016 году, петербургские археологи нашли первое массовое захоронение первых строителей Петербурга. В трех ямах на Сытнинской улице в Петроградском районе, недалеко от знаменитого Сытного рынка, обнаружили кости 253 человек, лежащие в братской могиле. Захоронение относится к началу XVIII века. Из личных вещей сохранились только нательные крестики, лапти и поршни. Так одна из петербургских легенд обернулась явью. Правда, две с половиной сотни человек – это не тысячи погибших, но, возможно, это только начало.
Как бы там ни было, а место в устье Невы считалось нечистым, недобрым, проклятым то ли чухонскими шаманами, то ли первой женой Петра, разведенной и насильно постриженной в монахини московской царицей Евдокией Лопухиной. Поэтому в Петербурге родилась еще одна легенда: о том, что город когда-нибудь падет, исчезнет так же волшебно, как и появился. Из уст в уста передавались слова матери Елены – той самой царицы Евдокии, жившей теперь в монастыре в Старой Ладоге: «Месту сему быть пусту»… В наводнениях, потрясавших Северную столицу, видели предвестье великого потопа, который навсегда погубит ее.
В стихотворении Михаила Дмитриева «Подводный город», написанном в 1847 году, Петербург уходит под воду, и рыбаки привязывают лодку к шпилю Петропавловского собора. Старый рыбак рассказывает мальчику:
«Видишь шпиль?
Как нас в погодку
Закачало с год тому,
Помнишь ты, как нашу лодку
Привязали мы к нему?
Тут был город всем привольный
И над всеми господин,
Нынче шпиль от колокольни
Виден из моря один.
Город, слышно, был богатый
И нарядный, как жених;
Да себе копил он злато,
А с сумой пускал других!
Богатырь его построил;
Топь костьми он забутил,
Только с Богом как ни спорил,
Бог его перемудрил!
В наше море в стары годы,
Говорят, текла река,
И сперла гранитом воды
Богатырская рука!
Но подула буря с моря,
И назад пошла их рать,
Волн морских не переспоря.
Человеку вымещать!
Всё за то, что прочих братий
Брат богатый позабыл,
Ни молитв их, ни проклятий
Он не слушал, ел да пил…»
Мальчик спрашивает, как назывался этот город, но старик не может вспомнить:
«Имя было? Да чужое,
Позабытое давно,
Оттого что не родное —
И не памятно оно».
Михаил Дмитриев, гордившийся тем, что происходит «от Рюрика в 28-м колене, а от Мономаха – в 21-м», хозяин очень известного московского литературного салона, неутомимый спорщик и яростный полемист, борец со сторонниками европеизации русской жизни, высказывает то, что было на уме не только москвичей, но и многих петербуржцев, которым, говоря словами одной петербургской частушки, «город Питер все бока повытер».
Эта легенда снова ожила в тревожные годы на рубеже двух столетий – девятнадцатого и двадцатого. Историк, философ и романист, один из «властителей умов и душ» Серебряного века, Дмитрий Мережковский в 1908 году, в статье, которая так и озаглавлена – «Петербургу быть пусту», приводит следующее свидетельство: «Три старых рыбака, живших до основания Петербурга в местах, где возник город, рассказывали в 1721 году, что за тридцать лет перед тем было такое наводнение, что вся страна до Ниеншанца была потоплена и что подобные бедствия повторяются почти каждые пять лет. Поэтому первобытные жители невского прибрежья никогда не строили там прочных жилищ, но небольшие рыбачьи хижины. Как только, по приметам, ожидалась большая буря, крестьяне ломали свои хижины, а бревна и доски складывали как плоты и привязывали к деревьям; сами же, в ожидании убыли воды, спасались на Дудареву гору» («Петербургская старина», академ. П. Пекарского)». И добавляет: «Веря этим пророчествам, русские люди, насильно загнанные в „Парадиз“, говорили, что здесь жить нельзя, что город будет снесен водой или провалится в трясину».
Предвестье «конца Петербурга» Мережковский видит то в Первой русской революции, то в новой эпидемии холеры в 1908–1910 годах.
«Петербургское утро, гнилое, сырое и туманное… Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: а что как разлетится этот туман и уйдет кверху – не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизный город, подымется туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди него, пожалуй, для красоты бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?.. Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон? Кто-нибудь вдруг проснется, кому все это грезится, – и все вдруг исчезнет, – грезит Мережковский. – Было, как не было».
Позже многие думали в 1917–1918 годах, что пришли последние дни и Петербурга, и России. Жена и единомышленница Мережковского Зинаида Гиппиус писала в это время свой знаменитый короткий и чеканный реквием городу и стране:
Но мы знаем, что Петербург не погиб и имя его не забылось. Он пережил революцию, Гражданскую войну и блокаду, он не раз менял свое имя и свое обличье. Роскошная императорская столица, город кавалергардов и дам в пышных платьях, балов и парадов, город бедняков, мелких чиновников и рабочих, живущих без надежды на будущее, город студентов и революционеров, верящих в счастье для всех, таинственный, мистический город-призрак Серебряного века, город-колыбель революции и жертва Гражданской войны, город-воин, город-труженик, город-триумфатор.
И одновременно он всегда оставался городом Белых ночей, городом влюбленных и поэтов, городом писателей и философов, стремящихся проникнуть в его тайны. Каждому из своих жителей Петербург показывает свой лик, а иногда и множество различных образов и личин.
В этой книге мы познакомимся с городами, в которых жили знаменитые русские писатели и поэты, и их герои. И хотя города эти разные, порой совсем не похожие друг не друга, имя им всем – Петербург. И, может быть, среди этого множества городов вы узнаете свой Петербург. Тот город, в котором прожили всю жизнь или провели несколько незабываемых дней. А если среди этого множества лиц Петербурга вы не увидите того, которое знакомо вам, то, возможно, вам захочется рассказать Петербургу и петербуржцам о том, какими видите их вы. Город с тысячей лиц, город-сфинкс, для каждого приготовил свою загадку, свой вызов и свою награду.
Глава 1. Город-просветитель. Первые петербургские поэты и писатели
Вначале Петербург – город военных и строителей, его заложили на маленьком острове близ устья реки Невы как военную крепость, которая должна была защищать только что отвоеванный в сражениях Северной войны выход к Балтийскому морю. Но в 1706 году Петр издал указ, согласно которому знатным московским людям надлежало переселяться в Петербург. Военная крепость начала превращаться в новую столицу, губернатором которой назначен «счастья баловень безродный, полудержавный властелин» – князь Александр Данилович Меншиков. В 1713 году сюда переехал Сенат, позже в новой столице основали Синод и 12 коллегий.
Поэтам XIX века казалось, что новая столица появилась в одночасье во всей своей красе, бросая вызов северной природе. На самом деле город вырастал довольно медленно. На карте 1721 года можно увидеть легко узнаваемый силуэт Петропавловский крепости, деревянный Троицкий собор, ряд зданий вдоль набережной Петербургского острова (ныне – Петроградская сторона), Зимний дом и Летний дворец напротив крепости на другом берегу Невы, рядом дом Якова Вилимовича Брюса – руководителя первого в России артиллерийского, инженерного и морского училища и, по мнению современников, чернокнижника и масона.
Еще один ряд зданий – на Стрелке Васильевского острова, на другом берегу Невы – звездочка мазанковых еще стен Адмиралтейства (в то время – военной верфи), намеченную пунктиром Невскую перспективу со строящимся Александро-Невским монастырем у конца ее, несколько домов на берегах Мойки и Фонтанки, несколько мельниц на Ново-Адмиралтейском острове в устье Мойки, церковь Святого Сампсония на правом берегу Невы, пеньковые амбары и Морской госпиталь на будущей Выборгской стороне, Смольный монастырь ниже по течению Невы, несколько мельниц на Охте да несколько загородных усадеб на островах. Вот и весь «Парадиз» (Парадизом, то есть раем, любил называть новую столицу Петр).
Поначалу жизнь в городе была очень неуютной, например: для того чтобы потанцевать на балу или побывать на маскараде у того же князя Меншикова, полюбоваться на свадьбы карликов или на то, как пленные шведы и экипажи русских кораблей-победителей проходят через триумфальную арку на Троицкой площади, воздвигнутую в честь победы при Гангуте, или чтобы посмотреть на торжественный спуск на воду очередного корабля Балтийского флота, или просто навестить знакомых, дамам и кавалерам приходилось переправляться через Неву на нанятых лодках, что ветреными осенними вечерами или в дни наводнений становилось смертельно опасным делом.
В 1718 году Петр I издал указ, согласно которому «для увеселения народа, наипаче же для лучшего обучения и искусства по водам и смелости в плавании» было изготовлено большое количество парусных и гребных судов. Их раздали «разных чинов людям», для того чтобы «у всякого оные были вечно, то-есть, ежели какая трата на какие суда придется, повинен он такое ж вновь сделать». Хозяин судна должен был следить за ним: конопатить, смолить, при необходимости чинить такелаж, а «понеже не все еще обыкновенны к плаванью и содержанию оных судов», Петр приказал владельцам «ежевоскресно» являться на учения, а если тот не сможет по какой-то уважительной причине, то присылать вместо себя детей родственников или слуг. Такие маневры Невского флота были одновременно и развлечением (пусть подневольным), и обучением петербуржцев жизни в «Северной Венеции».
Камер-юнкер Берхгольц, сопровождавший в поездке герцога Голштинского, жениха цесаревны Анны, дочери Петра I, описывает одну из таких «экзерциций»: «Утром приехал граф Пушкин и объявил, его величество царь намерен устроить после обеда увеселительные катания на Неве на всех здешних барках и верейках, на которое приказал пригласить и его высочество… Здесь так заведено, что если в двух или трех определенных местах города вывешиваются флаги, то все барки и верейки или, смотря по флагу, все яхты, торншхоуты и буеры должны собираться по ту сторону реки, у крепости… Впереди плыл адмирал маленького флота, имевший на своем судне, для отличия, большой флаг. Прочие суда должны следовать за ним и не имеют права обгонять его. Царь ехал недалеко позади, на барке царицы; он стоял у руля, а царица с обеими принцессами, своими дамами и камер-юнкерами сидела в каюте. Проплыв довольно далеко, адмирал поворотил назад, а все следовавшие за ним остановились и выждали, пока он не прошел мимо… Валторнисты царицы, данные ей Ягужинским, играли попеременно с нашими, которые на барке стояли позади, царские же впереди. Чудный вид представляла наша флотилия, состоявшая из 50 или 60 барок и вереек, на которых все гребцы были в белых рубашках (на барках их было по 12 человек, а на самых маленьких верейках не менее 4-х). Удовольствие от этой прогулки увеличивалось еще тем, что почти все вельможи имели с собою музыку: звуки множества валторн и труб беспрестанно оглашали воздух. Мы спустились до самого Екатерингофа, куда приехали очень скоро, потому что плыли по течению реки, да и, кроме того, водою туда от города не более четырех верст… По приезде в Екатерингоф мы вошли в небольшую гавань, в которую едва ли могут свободно пройти два судна рядом. Все общество по выходе на берег отправилось в находящуюся перед домом рощицу, где был накрыт большой длинный стол, уставленный холодными кушаньями, за который, однако ж, порядочно не садились; царь и некоторые другие ходили взад и вперед и по временам брали что-нибудь из поставленных на нем плодов»… Так «кнутом и пряником» Петр старался сделать из петербуржцев бравых мореходов.
Не менее серьезным испытанием становились новомодные ассамблеи, которые устраивал Петр I в Летнем саду. Конечно, на фонтаны и различные «затеи» – грот с водяным органом, зеленый лабиринт, птичий двор, оранжереи, «зверовой двор» с заморскими животными и т. д. – стоило посмотреть, общение с первыми людьми государства могло оказаться полезным, а заморские танцы разгоняли кровь и заставляли предаваться разного рода приятным мечтаниям. Но император был хозяином «с причудами», если ему случалось уехать с ассамблеи по каким-то государственным делам, то он мог приказать… запереть ворота Летнего сада и не выпускать гостей, так что тем приходилось часами ждать возвращения монарха, даже под проливным дождем. Вернувшись же в хорошем настроении, Петр принимался потчевать гостей крепким шнапсом, не давая поблажки даже женщинам. Одним словом – развлечение на первых Петербургских ассамблеях – тяжелая, а порой опасная работа.