«Ну что за напасть!» – в сердцах воскликнул Даниэль. – «Чертов вьюн! Откуда он тут взялся?»
Тут ему пришло в голову, что на этой равнине он может напороться и на другие неприятные неожиданности. Мало ли какие растения тут растут! Он вторгся на их территорию, ползет, приминает. Вот они и оказывают сопротивление пришельцу.
Интересно, а змеи тут случайно не водятся? Не хотелось бы вот так прижать спящую змею…
Места вокруг уколов покраснели и опухли. Возможно, в этих шипах была какая-то ядовитая пакость.
«Это похоже на укус пчелы или осы», – подумал Даниэль. – «Тогда это должно скоро пройти. Вроде у меня никогда не было аллергии на пчелиный яд».
Он стал рассматривать опухшие места.
– Только бы не занести туда грязь. Если загноится…
Он пощупал ноги выше и ниже припухлостей. Это было довольно болезненно.
Он попробовал, преодолевая боль выдавить яд пальцами. Из «укуса» засочилась какая-то прозрачная жидкость. Он продолжал давить, но у него очень заболела спина, так как ему пришлось согнуться почти пополам. Даниэль выпрямился, выровнял дыхание.
«Ну что делать-то? Ладно, спокойно. Посижу, поотдыхаю. торопиться некуда».
Он сел, чуть откинувшись назад и опираясь на руки. Плохо было то, что не к чему было прислониться – ни стены, ни дерева. Спина быстро уставала без опоры.
Яд между тем продолжал действовать. Уже не только место укола, но вся нога пульсировала и горела изнутри, хотя боль вроде бы стала меньше. Он дотронулся до ноги ниже колена и явно ощутил разницу температур. Рука показалась прохладной на пышущей жаром ноге.
И в это самое мгновение его вдруг осенило – нога обрела чувствительность! Боль, жар, сам момент укола! Это были ощущения живого тела! Он так заволновался, что даже заболела голова. Он боялся верить самому себе, он боялся, что как только кончится действие этой случайной инъекции, нога опять омертвеет. Даниэль осторожно выдохнул и снова легонько прикоснулся к ноге. Да, он чувствовал прикосновение, чувствовал свои пальцы. Он попробовал нажать посильнее – и ощутил это нажатие. Даниэль сорвал растущий рядом колосок и провел им по ноге, потом по руке. Одинаковое ощущение легкого щекочущего касания! Он вспомнил свои «разговоры с ногами» и снова обратился к ним: «Молодцы, ноги! Молодцы, мои дорогие! Хорошо. Все правильно. Давайте дальше! Все получится!».
Через несколько часов жар в ноге стал спадать, отек от укола тоже. Нога стала нормальной температуры, и к счастью, опасения Даниэля не оправдались. Обретенная чувствительность не пропала. Уже была очевидна разница между правой «живой» и левой «мертвой» ногой. Даниэль решил подвергнуть испытанию левую ногу. Он снова нащупал незаметный, словно прячущийся между травами стебель с чудодейственными колючками и уже чуть было не отломил от него кусочек. Но что-то внутри него забило тревогу, и он среагировал на этот сигнал, а затем, с опозданием на мгновение, понял его значение – не ломай! Испугавшись, что он чуть было не совершил непоправимую ошибку, он обратился к растению – «Прости, прости, пожалуйста, за бездумность! Я идиот! Но я не хотел тебе зла! Это правда!» Где-то в глубине подсознания опять мелькнула мысль – «слышали бы меня сейчас знакомые!», но он прихлопнул эту мысль, как комара или моль. «Растения живут в своем мире, а мы в своем. Эти миры рядом, они соприкасаются и взаимодействуют. И если кто-то из мира растений приходит на помощь кому-то из мира людей, то нет ничего необычного в выражении благодарности за это. И нет ничего смешного в том, что я просил растение, помогшее мне, простить меня за то, что я чуть не нанес ему вред». Даниэль не знал, вслух ли он произнес эту тираду или мысленно. Но он сформулировал для себя самого нечто новое, но настолько очевидное, что ему было удивительно, как он не задумывался об этом раньше. Он понял, что как бы чудаковато это ни выглядело со стороны, но никогда больше он не сможет сломать ветку, сорвать лист или цветок, не извинившись мысленно перед ними и не объяснив им, для чего это нужно.
* * *
Через два дня обе ноги Даниэля одинаково воспринимали тепло, холод, прикосновения, нажатия и легкие похлопыванья. Интересно, что на первый укол шипа левая нога никак не отреагировала, а вот второй был болезненный, но все же менее, чем на правой. Даниэль поколебался, боясь переборщить, но потом все-таки уколол ногу третьим шипом. И повторилось все, что он уже испытал – боль, отек, жар, восстановление чувствительности. Потом Даниэль понял, что очевидно царапины на правой ноге как раз и были следом воздействия первого шипа, которое он не почувствовал.
Даниэль внимательно рассматривал спасительное растение, стараясь запомнить строение листьев, вид стебля, цвет и форму колючек. Он ни разу нигде не встречал что-либо подобное. Впрочем, нельзя сказать, чтобы он когда-нибудь сильно интересовался ботаникой, но если б встретил – наверняка запомнил бы. Стебель растения был довольно тонкий, миллиметра три-четыре в диаметре, но не травянистый, а крепкий, как ветка дерева или лоза, и при этом шершавистый, плотно покрытый жесткими чешуйками, напоминая чем-то устройство еловых шишек. «Надежная защита от повреждения. Конечно, если слон наступит, то…» Но для этого и были, наверное, предусмотрены шипы. Таких шипов Даниэль тоже никогда не видел. Они ничего общего не имели с благородными шипами роз или комариными занозочками избалованных пушистых домашних кактусов. Не походили они и на воинственные острые иглы, которыми топорщилось растение, подаренное Даниэлю одним австралийцем – оно, наряду с иглами, обладало продолговатыми ярко-зелеными листьями и красивыми пурпурно-оранжевыми цветками. После пересадки австралийского подарка в более просторный горшок, приходящая горничная Даниэля выглядела так, как будто насильно удерживала на руках дикую кошку.
Растение, которое сейчас разглядывал Даниэль, имело шипы весьма необычной формы. Они чем-то походили на когти хищной птицы. В спокойном состоянии они были прижаты к чешуйкам, покрывавшим стебель, и практически незаметны, но при давлении на стебель и его деформации, например, изгибе, «когти», как на пружинках откидывались от стебля и впивались в виновника деформации. Очевидно, в этот момент в него впрыскивалась капля ядовитого сока, то есть, идея защитного механизма растения была в чем-то такой же, как у пчел, ос и других жалящих насекомых. Судя по тому, что шипы, уколовшие Даниэля, так и остались торчать и не вернулись на место, не прижались опять к стеблю, можно было сделать вывод, что они однократного действия и больше уже не пригодятся растению, а, следовательно, скоро отпадут. Возможно, на их месте вырастут новые, а возможно и нет – у растения остается достаточно средств для самозащиты. Даниэль осторожно разглядывал один из «сработавших» шипов, который неожиданно легко извлекся из-под чешуйки. Это почему-то напомнило Даниэлю, как в детстве он почти без усилий вытащил у себя два молочных зуба, предварительно как следует расшатав их языком. Нижняя часть «когтя» и вправду была похожа на детский молочный зуб, только черного цвета. В основании шипа, там, где он крепился к стеблю, было некоторое углубление, в центре которого можно было разглядеть крохотное сквозное отверстие, словно проделанное шилом. На самом деле это было входным отверстием полого канальца, проходившего сквозь все тело шипа и заканчивавшегося в его острие, которое имело косой срез, как у медицинской иглы. Изначально шип был насажен на прозрачный стерженек, заполненный ядовитым соком стебля. Когда на стебель кто-то надавливал, стерженек лопался – и шип под воздействием сока, стремительно заполнившего каналец, выстреливал и впивался в «обидчика». Так что укол шипом с полным правом можно было назвать инъекцией. Даниэль первый раз в жизни пытался так подробно разобраться в устройстве растения. «Эх, жаль, что мне нечем и не на чем зарисовать этот коготь!»
«Кстати!» – внезапно подумал он, – «а почему при мне нет ни карандаша, ни бумаги? Где мои краски? Где все это? Куда все делось? Странно…Где я, вообще, черт побери?!»
Он огляделся – везде, насколько хватало глаз, простиралась равнина.
«Ах, ну да. Я здесь, и это не сон. Но где я?»
Он потянулся и сорвал несколько головок клевера. «Прости, друг, но я устал и голоден. И никто, кроме тебя, мне не поможет».
Подкрепившись и немного подремав, Даниэль продолжил свое знакомство с растением.
«Так, со стеблем мы разобрались. А что у нас с листьями?»
Листья у этого растения тоже были не совсем обычные. Их длинные черенки были скручены, как старый телефонный шнур, и невозможно было определить, как и где они прикреплялись к стеблю. (Даниэль опасался чересчур настойчиво проявлять исследовательскую любознательность, чтобы не заработать еще несколько «инъекций», которые неизвестно чем закончатся.) Сами листы были небольшие, округлые, плотные, сочные и мясистые. Даниэль подумал, что они напоминают кошачьи лапы.
«Кот гулял после дождя. На мокрой размягченной земле оставались вмятинки его следов. Там же неподалеку тянулась лиана, похожая на длинный голый корень или змею, которая притворилась корнем. Этой лиане нужно было очень много воды, но она не могла собственными короткими корешками добывать воду из глубины. Поэтому она питалась соками соседних растений. Со временем растения раскусили характер лианы и сошлись такой плотной стеной, что лиана никак не могла прикрепиться к кому-нибудь. Ей пришлось виться по обочине и самой добывать себе воду. Однажды, после очередного дождя вся вода уже испарилась или просочилась глубоко под землю. И только во вмятинках от кошачьих следов еще стояли лужицы. Лиана потянулась к ним и расположилась ровно по центру, чтобы следы правых и левых лап были одинаково доступны. Со временем от стебля лианы по направлению к каждому следу протянулся пружинистый отросточек, чтобы по нему вода могла поступать прямо в стебель, подобно тому, как мы пьем сок через соломинку. А спустя еще какое-то время на отросточках появились плотные сочные листья, заполнившие вмятинки и принявшие их форму. С тех пор лиане уже можно было не особенно беспокоиться о воде, потому что листочки обеспечивали ей необходимый запас. Лиана перестала быть опасной для соседних растений, поскольку не нуждалась в их соке, и теперь могла тянуться везде, где ей хотелось. Но она хорошо знала, какие опасности существуют для честных растений, и обзавелась шипами, которые охраняли ее от разбойных нападений. Вот такая история, ребятки. Понравилось вам? – Да-а-а! Понравилось! – А вы, Мария Пална, кажется, хотите задать вопрос? – Да, я вот не очень поняла – а какая мораль у этой сказки? – Мораль? Действительно, насчет морали… Хм…я сам еще с моралью не совсем разобрался…тут как-то неоднозначно все получается…ну, что поделать? Такая вот сказочка…»
Даниэль рассмеялся, закончив неожиданный для себя мысленный диалог.
«Да, еще немного, и я действительно свихнусь. Но листик все-таки очень похож на кошачью лапу».
«Эх, как там моя Карума поживает», – вдруг вспомнил он кошку редкой полудикой породы, похожую на гладкошерстную рысь, которая прожив три года в доме его приятеля-сценариста, не признавала никого, даже хозяйку дома, которая ее кормила. И к всеобщему изумлению эта Карума однажды вдруг сама прыгнула к Даниэлю на колени и, повертевшись, уютно устроилась, положив мордочку ему на сгиб локтя. Даниэль был счастлив от такого явного предпочтения, оказанного ему дикой грациозной красавицей, но когда он захотел сменить позу и положить ногу на ногу, он тут же почувствовал, как ее когти легко вошли в мякоть его бедра. Он расхохотался, несмотря на боль, и сказал «Нет, дорогая, так не пойдет». И аккуратно приподняв ее лапы, сел поудобнее. И она подчинилась, что еще больше потрясло публику. Об этом случае хозяин дома рассказывал всем своим гостям, и Даниэль, когда бывал у него дома, всегда подкреплял легенду явью – кошка шла к нему на руки, ложилась на колени и даже позволяла себя немного погладить, но… совсем немного. Даниэль никогда не позволял себе фамильярностей по отношению к ней, и она это ценила. «Не советую никому пробовать повторить этот трюк», обычно говорил хозяин, но никто и не пытался – слишком выразителен был кошачий взгляд…
Даниэль провел пальцем по нижней, «изнаночной» стороне листа, покрытой бархатистым ворсом.
«Ах ты, моя лапочка кошачья», – мысленно произнес он и пощекотал мясистую «подушечку» листа.
И в то же мгновенье в руку его впилось несколько «когтей», молниеносно выскочивших из невидимых под ворсом складок.
«Вот черт! Ну точно, кошачья лапа!» – Даниэль осторожно извлек шипы, но кожа уже начала гореть и зудеть.
«Ладно. Что-то я притомился от всей этой ботаники. Полежу-ка я, подумаю».
Даниэль растянулся в зарослях клевера, раскинув руки. Прохладная свежесть травы облегчала неприятные последствия уколов. Но Даниэль в этот раз не беспокоился о воздействии ядовитых инъекций. Возможно, яд был не такой сильный, или организм уже выработал противоядие, но так или иначе Даниэль расслабленно лежал на спине глядел в синее, почти безоблачное небо и пытался думать. У него было странное состояние – он понимал, что ему надо думать и есть о чем думать, но почему-то не получалось сосредоточиться. Он не мог зацепиться за что-то, что позволило бы ему выстроить единую сплошную нить рассуждений и наматывать ее как клубок на какую-то основу. Как только он напрягал мозг, его охватывала истома, усталость и он впадал, как в невесомость, в глубокое забытье. Все увиденное им во сне исчезало сразу же в момент пробуждения, оставляя лишь смутное беспокойное воспоминание о чем-то ярком. Так и в этот раз, раскинувшись на траве, Даниэль сказал себе «надо подумать», но отключился от реальности, не успев поймать момент перехода в четвертое, пятое или какое-то, еще не посчитанное измерение.
Ему приснился оглушительный гул, в котором солировал монотонный назойливый зудящий и гудящий звук. Казалось, что кто-то хочет просверлить ему лоб, и от близости этой угрозы Даниэль схватился за голову и проснулся. Он именно так и проснулся – сжимая обеими ладонями лоб, который вот-вот готов был взорваться от распирающего его гуда. Поняв, что уже не спит, Даниэль перевел дыхание, но ужасный звук не прекратился. Он продолжался и после сна. Даниэль прикрыл глаза, сделал несколько глотательных движений, но легче не стало. Тогда Даниэль машинально заткнул уши, чтобы не слышать изнуряющего звука, и как ни странно, это помогло. Звук стал глуше. Даниэль выждал какое-то время и тихонько приоткрыл одно ухо. Гудение опять стало слышнее, но все же не так невыносимо, как сначала. Возможно, Даниэль уже немного привык. Внезапно звук приблизился – возникло ощущение, что он исходит прямо из земли, в изголовье Даниэля. Даниэль повернул голову и замер от изумления: рядом с ним, почти касаясь его щеки, покачивался большеголовый налитой цветок клевера. А над цветком кружил и жужжал огромный шмель. Шмель был действительно огромный, Даниэль никогда не видел ни пчел, ни шмелей подобных размеров – примерно восьми сантиметров длиной, а то и больше, с размахом крылышек около двадцати сантиметров.
Страшно было представить, какое же у него жало!
Шмель кружился над цветком клевера, не обращая внимания на Даниэля, который боялся нечаянным неосторожным движением вызвать его неудовольствие. Время от времени шмель перелетал на другие цветки, находившиеся в радиусе одного-двух метров, но непременно возвращался к тому крупному и, очевидно самому сочному и сладкому цветку, который рос прямо над ухом Даниэля.
«Да, брат, похоже, у нас с тобой одинаковые вкусы!» – сказал Даниэль и вздрогнул – ему показалось, что эти слова были сказаны не им, а кем-то другим.
«Шмель, шмель, шмель», – произнес Даниэль, – «пчела, пчела, пчела. Огромная пчела. Огромный шмель».
Стереоэффект повторился. Слова, сказанные им, звучали где-то рядом, вне его.
«Что э-то зна-чит, не по-ни-ма-ю», – сказал Даниэль голосом «робота», и вдруг до него дошло: это он сам говорит! Он слышит себя! Это значит – к нему вернулся слух! Даниэль рассмеялся от радости, и смех громко отозвался в его ушах. Ну, конечно! Даниэль уже успел привыкнуть к своей глухоте и даже как-то приспособиться к ней. Он представлял ее себе, как некую перегородку или стенку из мягкого, вязкого и упругого материала – ну, скажем, типа дрожжевого теста. «Вот оно уже подошло, мама вываливает его из специального глиняного чана на большую деревянную доску, посыпанную мукой. Потом мама месит тесто, уминая его костяшками пальцев». Даниэль всегда любил смотреть, как мама это делает, ему тоже хотелось помесить, но мама не разрешала «у тебя руки грязные». Как-то он улучил момент и потыкал тесто пальцем. Оно было мягкое, вязкое и упругое…» Да, так вот, стенка или перегородка из такого материала типа теста. И любой звук, даже самый тонкий и острый, как иголка, застревает в этой стенке и уже сквозь нее не проходит. Так Даниэль представлял себе глухоту «вообще». Потом он попробовал так же объяснить себе механизм глухоты. Вот берем ухо, наш слуховой аппарат, там есть некая перегородка или перепонка, которая колеблется и вибрирует под действием звуковых волн, и эти вибрации и колебания как раз и помогают нам воспринимать звук, то есть слышать. А если с перепонкой что-то случается – например, она воспаляется, отекает, размягчается и становится примерно такой, как тесто, – то любые, даже очень сильные, штормовые звуковые волны не могут ее поколебать и заставить вибрировать. И мы ничего не слышим. И неважно, откуда исходит звук – извне или от самого человека. Вот человек что-то кричит, звуковые волны от его голоса разносятся кругами, все, кто имеет здоровые перепонки, его слышат. А его собственную разбухшую перепонку эти волны не колышут, не бьются об нее, затухают. Своя речь воспринимается человеком лишь потому, что исходит из его сознания, он ее знает «внутри», так же, как свои мысли, но звучания произносимых слов он не слышит.