Он стоит на балконе, левой рукой упираясь в холодный железный подоконник. На балконе нет окон, поэтому с седьмого этажа вживую открывается вид на потемневший в дурном предчувствии город.
Рядом бокал с отблёскивающей, точно кровь, красной жидкостью, на бетонном полу забытый букет полуотцвевших георгин.
Почти полночь. Мужчина на балконе смотрит вниз, стараясь сосредоточиться на собственных ощущениях. На нём — белая рубаха: один рукав закатан до локтя, второй завязан узлом — будто в насмешку — будто, чтобы обратить внимание: вместо полноценной руки там — культя, конечность, когда-то ампутированная чуть выше локтя.
Отрываясь от мыслей, мужчина отходит на шаг и проводит по уложенным гелем светлым волосам.
В квартире — от коридора до залы — темно. Все окна и двери — кроме входной — открыты.
Но у него всё равно такое чувство — задыхается.
Сжимает губы в тонкую полоску, одёргивая себя. Не время расклеиваться — никогда не время.
Отключенный мобильник и не думает шевелиться в кармане чёрных отглаженных брюк.
Ещё шаг назад — подальше от приглашения вниз, которое и не грех принять. Шаг, ощущая чужой взгляд и рывком оборачиваясь.
Вздрогнув, холодно:
— Как ты здесь оказался?
— Попросил ключ у консьержа. Это ведь социальная квартира, — мягкий приятный голос.
— Уходи.
Тон — холодный, таким замораживают. Второй тут же прислоняется к дверному приёму, поднимая согнутые в локтях руки. Его лицо освещают огни города. На лице — улыбка.
— Рен… — пытается что-то сказать, но тот прерывает его резким, категоричным взмахом руки:
— Чего тебе надо?
Просто:
— Тебя.
Рен передёргивается и снова бросает:
— Уходи.
Они стоят лицом к лицу, и тот, другой, несмотря на темень, замечает ту скрытую самоедскую злость на чужом лице.
Говорит, будто малому ребёнку:
— Нет.
Молчание.
В и без того серых глазах Рена мелькает какая-то тень, он кривит полосу губ, отворачивается. И тут же чувствует приникшую к спине, между лопаток, затянутую в белую перчатку ладонь — единственную вольность. Сдерживает зубной скрежет. Речь выходит почти безэмоциональной:
— Генерал-майор, почему Вы не оставили меня на фронте?
Незамедлительный ответ:
— Потому что ты нужен здесь. И никаких генерал-майоров, ты же знаешь — меня зовут Джин.
— Кому нужен? Родине? Да ещё и в таком… качестве, — плечи напрягаются, а затем, будто потеряв внутреннюю опору, безвольно расслабляются. — Генерал-майор, прошу, соблюдайте дистанцию.
Джин с сожалением отступает, убирая руку:
— Для тебя здесь есть работа.
На этот раз скрип зубов удержать не удаётся. Рен спрашивает резко:
— Подписывать приговоры кому ни попадя? Расстреливать вдов, подростков и стариков за любые донесения об их измене Родине. Это Вы называете работой?
Джин бы разозлился — на любого другого — обязательно. Но не на него, и не в этот раз.
— Это я называю гражданской войной. И да, работой тоже.
Глаза в глаза. Злые, непримиримые серые и спокойные синие.
Тихо:
— Рен, тебе придется переехать. Сюда очень легко попасть, и на балконе ты будто живая мишень.
— Нет.
На этот раз не зло, а всего лишь уверенно.
— Рен…
— Нет, слышишь, — глухо. — Я сразу понял, когда пришел приказ о переводе, что это ты. И сразу понял, чем буду заниматься. В Тальк едут только два типа военных: высшие чины и… такие шакалы, каким скоро будут считать меня.
— Рен…
— Помолчи. Я знаю, что ты хочешь сказать. А я не мог отказаться, иначе некоторые охотно признали бы меня дезертиром. Я многим поперёк горла, даже, — усмешка, — без одной руки.
— Рен… Черт, Гарен…
— Пропустите, генерал-майор, — касание плечом, оттесняя того от дверного проёма. — Мне нужно уединиться.
Шаг в комнату, и миг, чтобы сзади схватить Рена за руку, с силой прижимая к стене.
С такой же силой и всепожирающей жаждой провести от плеч вниз и рывком опуститься на колени у чужих босых ног. Прогнуться, как последняя шлюха солдатского притона, прижимаясь щекой к Его паху.
— Джин, — вырывается невольно, изумленно, без тени прежних эмоций, и за это «вырвавшееся» Джин готов упасть на колени ещё не раз.
Рваное движение — попытка вырваться, отойти. Но бесполезно.
— Расслабься, — со смешком.
Рен смотрит вниз, закусывает губу, избегая лишнего, незапланированного и совершенно выдающего его выдоха. Джин же расстёгивает ширинку и накрывает поцелуем ткань боксёров.
Всё происходит быстро и даже как-то по-солдатски грубо, если бы не взгляд. Взгляд одного — снизу вверх — жадный, искушающий, готовый ввергнуть что угодно в хаос для одного лишь касания этой мозолистой усталой руки в своих волосах… Пока глаза того самого знакомца закрыты, пока он кусает губы, подавляя любые «несанкционированные» выдохи.
В почти темноте Рен прикусывает губу до крови — кончая.
Открывает глаза — серые, шалые, с полным осознанием, что делает — проводит по губам Джина большим пальцем, стирая остатки проглоченной спермы.
Джин же смотрит заворожено, так же шало, и не думая подниматься с колен.
— И что ты за это хочешь, генерал-майор? — голос странный, будто до дна сорванный, а звание — точно издевка.
Тот непонимающе приподнимает брови, а затем смеётся — хохочет. И, наконец, поднимается на ноги. Говорит:
— Живи. Мне больше не надо.
Тогда его берут за подбородок, глядят — примериваются. И таким же голосом:
— Таки не изменился. Ну что с тобой поделать? Живи, говоришь, в наше время.
Тяжелая складка на лбу.
А Джин, у которого внезапно зачесались руки — для пощечины, подзатыльника, удара — притягивает Рена совсем близко, за воротник рубашки, и коротко неглубоко целует. Уходит через секунду, не прощаясь.
Гарен знает наверняка — там, внизу у подъезда, генерал-майора ожидает сопровождение из, как минимум, троих солдат. Такие птицы не ходят по ночам в одиночку — даже чтобы навестить старого «друга».
Тогда он поворачивает голову, замечая внезапный блеск бокала с чьей-то невыпитой кровью, и тянет к нему руку.
*
В бывшем дворце спорта вряд ли можно услышать какой-либо лишний шорох.
Сейчас, после того, как здание наполовину разрушено, здесь устроили базу для некоторых военных — их рабочий кабинет для подтверждения всякого рода приговоров.
Этот кабинет насквозь пропах темнотой. Даже днём она пряталась за приклеенными на стенах фотографиями атлеток и висящим рядом большим плакатом о пользе спорта.
Рен сидел рядом с ветераном боёв — седовласым стариком, окидывающим хмурым, темным взглядом каждого, кто входил через парадную дверь.
Людей в комнате — не считая преступников — всегда пятеро: двое исполнителей, старик-ветеран, врач и сам Рен. Право голоса есть у всех, но никто ещё ни разу не был оправдан.
У Рена кружилась голова от приговоров, но он молча выносил каждый. Только поднимал руку на каждое доктора: «Кто считает, что подсудимый виновен?»
Исполнители иногда менялись — Гарен не запоминал их лиц. Впрочем, как и лиц подсудимых — они все, как один, с печатью обреченности где-то в глубине зрачков.
В этот раз поймали группу подростков — развешивали объявления и оскорбительные листовки. Девочка, не скрываясь, плакала, мальчишки глядели из-подо лба непримиримо, враждебно, но у каждого в глазах — та же печать.
Врач бездонным выцветшим голосом зачитал страшные громкие слова: «…оскорбления Главнокомандующего… попытка подорвать репутацию…»
Рен молча злился — да какая к черту попытка, они ведь дети…
И когда задаётся привычный вопрос, он не поднимает руку. Остальные глядят с удивлением, но не говорят ни слова.
Приговор приводят в исполнение внизу, на улице, у стены этого же дома.
Непрерывный завывающий плач, короткая автоматная очередь.
Равнодушные взгляды врача и старика в погонах. Почти добродушное похлопывание по плечу последнего: «Ничего, попривыкнешь».
Это похоже на удаление вирусных элементов в общей системе — тот случай, когда удаляют всех, даже легко зараженных.
Интересно, что было бы, сними хоть кто-то один из этих приговоров на камеру. СМИ были бы в шоке? Это ведь фактически законно. Особенно в этом городе.
Рен встал из-за стола, открыл боковую узкую дверь, ведущую на каменную лоджию. Плотно закрыл за собой дверь и прислонился лбом к холодной бетонной поверхности.
Не время расклеиваться — никогда не время.
И всё-таки эта «работа» не для него.
Неизвестно, сколько он стоял там, но когда вошел в зал, там его уже ждали — другие исполнители, старик, врач и подсудимые. Третьи за сегодня.
Рен невозмутимо прошелся обратно и сел на своё место.
А глубоким вечером, едва мужчина собрался домой, неизвестный без нашивок тихо шепнул, что генерал-майор не против его увидеть. И Рен выдохнул почти облегченно.
С той встречи прошло больше месяца. Они встречались только мельком.
Рен вошел неслышно, в этом здании — бывшем колледже для богатеньких мальчиков — кажется, были очень скрипучие ненадежные двери.
Джин сидел за рабочим столом, накинув сверху форменную куртку с нашивками, и негромким сухим голосом отдавал приказы стоящему в стойке смирно мужчине.
Рен постарался отойти в тень, чтобы подольше видеть эту сцену, эти холодные глаза, без малейшего намёка на иное чувство — будто стеклянные бусины на игрушечном лице.
По окончанию речи мужчина отдал честь и поспешил удалиться.
Рен не приблизился ни на метр, но был замечен. Джин встал сам, и лед в его глазах отодвинулся куда-то в глубину зрачков — там, где хранилась его собственная печать.
Он остановился в двух шагах. Проговорил:
— Пошел слух, что ты можешь оказаться предателем, — с легкой насмешкой. — А ещё, говорят, что ночами ты часто шатаешься по улицам, нарываясь на шальную пулю.
Гарен пожал плечами:
— Люди говорят всякое.
— А рьяно переживающие за благополучие Родины уже сочинили о тебе целые эссе: про то, как ты ночами переговариваешься с вражиной и сливаешь им информацию, а может и являешься источником информации всяких подозрительных представителей СМИ и прочих кадров, опорочивающих деятельность органов власти и самого Главнокомандующего. Будешь отрицать?
— Нет, — равнодушно.
Раскаяние на секунду: неуставный ответ, хотя… не всё равно ли?
Джин жестко прищурился:
— Почему?
— Нет смысла.
Взгляд генерала-маршала плавно переместился от лица вниз, к куртке, останавливаясь у запасного, секретного кармана, где всегда хранился маленьких пистолет — всего на три пули.
Задумчиво спросил:
— И всё же, почему?
Рен отследил этот взгляд, не дрогнув. И когда тот снова переместился на лицо, пожал плечами, не давая ответа.
Джин помедлил, резко развернулся, отчего куртка едва не слетела с плеч. Сел за стол и вдруг улыбнулся легко и обезоруживающе:
— Я зря это сделал, да? Вытащил тебя из горячей точки в эту дыру. Тут ты какой-то не свой.
Гарен продолжал смотреть молча, ощущая внутри разрастающуюся бездонную пустоту. Смотрел. Пока Джин не поманил его взмахом затянутой в белую перчатку руки.
— Поцелуй меня, — попросил, едва мужчина приблизился. — Поцелуешь, и я верну глупого солдатика обратно в его игрушечную коробку.
— А если кто-то войдёт? Твою репутацию не спасут никакие заслуги, — но это уже наклоняясь поперёк стола, опираясь на какие-то бумаги единственной рукой.
И за секунду перед поцелуем:
— Тогда я прикончу посетителя твоим пистолетом.
Поцелуи с Джином всегда со вкусом какой-то горьковатой дряни — то ли какой пастилки, то ли чего-то ещё.
Стол мешал, но не слишком; в коротких, по-армейски стриженых волосах Рена почти запутались обе руки в перчатках.
Это длилось чуть больше, чем полминуты. Практически короткая тощая ласка, не оставляющая после себя ничего, кроме неприятного ноющего чувства в глубине рёбер.
Джин усмехнулся:
— Но, вообще, я попросил Эвана закрыть дверь с обратной стороны. Второй ключ только у меня.
И тогда Гарен сдался — сдался всего на минуту. Обошел стол по окружности, зайдя за спину сидящего генерала-майора.
Расстегнул верхние пуговицы его наглухо застёгнутой рубахи, оттянув ту в сторону. Наклонился — медленно, растягивая момент.
Джин почти безразлично глядел в другую сторону — будто он не причем.
А Гарен не отводил взгляда от бледной незащищённой кожи, позволяя себе на пару, всего на несколько секунд втянуть её губами, прикусывая и лаская языком.
Через миг — отпустил. Отпустило.
На месте укуса остался едва заметный красноватый след.
На столе — приказ об отправлении. Почти ссылка. На фронт.
Рен, как большая собака, аккуратно провёл языком влажную линию от шеи до уха, слюной, точно чернилами отмечая свой путь, и распрямился в полный рост.
Так же аккуратно застегнул чужие недостающие пуговицы — обратно — до верха. Поправил сползшую куртку.
Низкая спинка стула позволяла увидеть коротко стриженый затылок Джина.
Он ведь действительно рисковал — в ту ночь, сейчас, всегда. Репутация даже младшего из генералов должна быть цвета его перчаток.
В такие времена — тем более.
Рен понимал это — как никто другой.
Уходя, он забрал приказ со своим именем.
Парадная дверь оказалась незаперта.
*
— Капитан, Вас к телефону, — дежурный связной протянул какое-то допотопное устройство, смахивающее на рацию.
Единственное, работающее в этой зоне. Ещё бы, с такой общей заглушкой.
Гарен кивнул, отрываясь от бинокля. Маркером пометил на карте место, где пару секунд назад упал снаряд.
— Здравствуйте, капитан. Не хотите свидеться?
Голос веселый, но слабый.
Узнавание мгновенное. И сразу дышать — тесно.
В груди — тесно.
— Где Вы, генерал-майор?
— От вас на севере есть военный госпиталь. Меня покамест разместили здесь.
— Я понял. Если всё будет тихо, приеду.
Джин отключился первым, не забивая канал связи. Гарен же отдал аппарат связному и поднялся из бункера на поверхность. Грянул ещё один снаряд? И откуда их поставляют? Сгноить бы канал к чертям и отрубить руки виновным.
Тихо не будет ещё долго.
Оставалось понять, что делает генерал-майор так близко от фронта? Усилием воли капитан выбросил ненужное из головы. Не так легко — за два года ни одной встречи.
Но всё же.
Через два дня он передал управление младшему по званию и отправился вместе с машиной, перевозившей раненых, в госпиталь.
Приземистое, будто под грузом сидящих на крыше неупокоенных душ, здание в некоторых местах разваливалось на глазах.
Генерал-майор лежал в отдельной чистой палате. Маленькой, но одиночной. Гарен не хотел представлять, чего это стоило работникам — скольких человек потеснить, кому оказать меньше помощи из-за заботы о высшем чине.
Медсестра проводила до дверей и там, не войдя, торопливо ушла на зов.
— Ты долго, — не дав капитану возможности для официального приветствия, тихо сказал Джин.
Он был весь в бинтах, будто под кожей не осталось живого места. Только лицо — открыто. Кисти рук — в белых перчатках поверх бинтов.
— Как получилось. Почему тебя ещё не перевезли в центр? Там было бы лучше.
— Послезавтра перевозят. До этого было нельзя.
— Ясно. И как тебя угораздило?
Рассеянно:
— Прогуливался.
Гарен почти отшатнулся. Глянул хмуро, неверяще:
— Прогуливался? На линии фронта? Ты?
Взгляд глаза в глаза. Как тогда, в той квартире. Злые, непримиримые серые и спокойные синие. На этом осунувшемся лице только и остались — глаза.
На грани слышимости:
— Извини, я не могу жить одной войной.
И в следующую секунду Гарен рядом опустился на одно колено. Взял чужую руку в свою и обдал тёплым дыханием перед поцелуем в середину тыльной стороны ладони.
Джин слабо улыбнулся, отнял руку. Гарен поднялся с колена. Сделал шаг назад — в попытке разорвать притяжение — и сел на ближайший подоконник.