Утро наступило внезапно – Андрей аккуратно пробираясь мимо тел, тихо собрался, так и не отыскав в общем хламе неизвестно когда потерявшийся второй носок. Хотя нет, известно, они сидели на кровати и девчонки жаловались, мол, от чьих-то жутко тхнёт. Было холодно – балкон не закрывался от числа курящих, и Родион предложил компромисс – снять по одному. Ну, они сняли. Но куда он делся потом?..
Забив, студентик вышел на балкон покурить. Там уже смолил хозяин хаты – более мрачный и усталый под утренним светом, с морщинками и залёгшими под глазами тенями и мутноватыми, расширенными зрачками, выдававшими в нём наркомана и алкоголика. Слегка трясущейся рукой он чиркнул зажигалкой, помогая подкурить, и они разговорились.
- Ты, говорят, играешь? – подытожил тот, облокачиваясь худыми руками с немного обвисшей кожей на деревянный подоконник.
- Играю, - не стал отпираться тот.
- А помнишь ту песню, заключительную? Там такой ритм затяжной, аж душу щемит. Сначала будто щекочет так, легко, мягко, трогательно, а потом как взвоет, как схватит – и в клочья! Сможешь так?
Парень зачарованно кивнул. Он бы не смог выразить лучше, что было с ним, когда он услышал ту музыку. Прикинул:
- Да, наверное. Там лёгкая мелодия. Простая. Только в конце трудновато. Но я с собой гитару не взял.
- Не парься, это достану. У меня, помню, где-то валяется. Кто-то давным-давно принёс и забыл. Без дела лежит.
Чудик утопал в недра спальни, привычно переступая через других жертв песенных вечеров, и вскоре вернулся с гитарой наперевес. По ходу за что-то зацепился, и несчастный музыкальный инструмент издал жалобный стон.
Дззынь. Как несправедливо обиженный ребёнок.
Чудик выматерился, буркнул что-то сонно поднявшейся голове, потом ещё одной и те облегчённо грохнулись обратно.
- Держи, - сунул инструмент в руки Андрею.
Тот взял её осторожно, точно чужую жену, и сел прямо на холодный, покрытый потрёпанной дорожкой в разноцветную полоску пол. Подкорректировав звучание – кажется, на ней недавно играл кто-то ещё – коротко прошелся по струнам пальцами.
Гитара запела. Немного неохотно, но вполне послушно – просыпаясь.
Андрей покивал самому себе – неплохо, неплохо, и для пробы наиграл известный мотив:
«Воины света, воины добра,
Охраняют лето с ночи до утра.
Воины добра, воины света,
Джа…»
- Хорошая гитара, - согласился вслух.
- Наверно, - пожал плечами чудик. – Ты играй, играй. Мне это – лучший опохмел с утра.
- Угу. Только минутку дай, вспомнить.
- А ты что хочешь играй. У тебя ловко получается.
- Ну уж нет, раз ты меня раззадорил, так дай вспомнить.
Студентик закрыл глаза и потихоньку, нота за нотой, подбирал звуки, создавая нужную мелодию. Она чётко отпечаталась в памяти, но в конце всё равно вышла немного импровизацией.
Ночные бродяги просыпались и думали, что реальность им снится. Что это за роскошь, просыпаться под звук песни, в которой хочется родиться заново?
И они рождались.
Открывали глаза, долго таращились в потолок, неспособные понять – то ли это ещё один сон, то ли выход в реал. Потом собирались у балкона, окончательно будили друг друга, обнимались, целовались, приводили себя в кое-какой порядок, шли в кухоньку делать растворимый кофе и подмурлыкивать, пока в чайнике кипит вода. Переглядывались – понимающе, одобрительно, с ностальгией, подкреплялись оставшимся алкоголем, энергетиками на дне жестяных банок, щурились от солнечных лучей…
В таких компаниях много пели и мало спали.
Когда Андрею после множественных выходов на бис удалось взглянуть на часы, он понял, что на первую пару точно не успеет. Да и на вторую – тоже, и вообще уже слишком поздно и проще будет совсем забить. Они с Наденькой, чудиком, Тошиком и полудюжиной знакомых вывалились бродить по городу, зашли в боулинг, потом в кинотеатр, супермаркет и… эта ночь мало чем отличалась от предыдущей.
На следующий день по дороге домой студентик поймал себя на мысли, что решимость его увяла, и он не слишком хочет заводить разговор… даже не так – ему страшно его заводить. Отчаянье ушло, сменившись сомнениями.
Он терпеть не мог терять. Больше – боялся и ненавидел. А Игорь… то тёплое, трепетное… красная нить, перетянутая между двумя кораблями по разные стороны мирового океана. Запутанная лабиринтом Минотавра и, тем не менее, – протянутая. Такая тонкая и изящная, словно тоже – работы Дедала…
Почему чувствам необходимы маркировки, шаблоны, упрощения? Любовь, ненависть, дружба, вражда, благодарность, зависть, алчность. Намотанные на бобины клубки ниток. А чувство – оно как цвет, только шире – тёмно-красный, светло-красный, алый, багровый, коралловый. Гранатовый, терракотовый, амарантовый, киноварь. И даже так – мало. Как назвать тёмно-тёмно-тёмно-красный, если это всё-таки красный, но на такой грани, где цвета тускнеют, выцветают и обретают совершенно новый, невиданно-красный цвет?
Слишком просто.
А если у этого чувства нет цвета? Так же – как нет будущего. Нет оправдания?
Андрей раздраженно тряхнул головой. То, что чувствует он… Светящийся жесткий ком в мягком кресле, среди подушек и пуфиков, в маленькой комнатке, в самом сердце бури, в дыре, которая могла бы называться черной, если бы кто-нибудь таки потребовал дать ей название. И когда Игорь – рядом, комок пульсировал, дергая за струны – то ли гитары, то ли нервов. Струны издавали звуки – хаотичные… на первый взгляд. Но если прислушаться – звуки складывались в мелодию. Ту самую, которую Андрей вспоминал недавним холодным утром.
И день за днём Андрей откладывал разговор «на завтра», хотя и не в его натуре было – юлить, но – только бы не делать себе больно. «Поберечься», - как постоянно твердила мать.
А Игорь писал СМС. Постоянно. Сначала.
А потом стоял у дверей универа – прекрасно зная, когда у студентика заканчиваются пары, и, завидев его впервые, Андрей застыл, как вкопанный. Буря вскипела, перевернула комнатку вместе с креслом и потревоженный ком света со скрипением когтей по оконному стеклу, попытался удержаться за свисающие струны.
Однокурсница Лиза нетерпеливо дёрнула его за рукав, выводя из ступора, и он, запинаясь, объяснил, что ему… он вспомнил, ему нужно в библиотеку, отнести одно… или взять… в общем, ждать его не нужно и не обязательно, и можно идти без него…
Лиза, подивившись лёгкой невменяемости товарища, списала это на контузию после бомбардировки сурового препода, кивнула, посоветовала лечиться плюшками, чаем, чем покрепче и юркнула в лифт.
А Андрей просидел у окна в холле до самого вечера, пока Игорь не глянул на часы и ушел. И так повторилось не единожды. Непонятно только, где мужчина находил время? Взял отпуск, больничный, уволился?
«Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца».
Если бы только – прекрасно. А так – одна голая ирония.
Письма приходили мегабайтами. Заблокировать их он не решался, впрочем, прочитать – тоже.
На исходе третьей недели они пересеклись. Это и без того было неизбежно, но произошло неожиданно и совершенно по воле случая. Андрей с компанией зашел в университетскую столовку, а Игорь выходил оттуда, судя по всему, подкрепившись и намереваясь опять целый день провести у дверей универа.
Встретившись взглядами, оба застыли как завороженные. Первым очнулся Игорь. Мило улыбнувшись сомнительным дружкам студентика, он подошел к ним широким шагом, крепко схватил того за локоть и бросив что-то вроде: «Я займу вашего товарища ненадолго», непреклонно потащил свою жертву за ближайший угол. Тот, вяло сопротивляясь, меланхолично подумал, что, действительно, неминуемого не минуешь, а затем, вырвав руку, резко спросил:
- Что тебе нужно?
Тот не ответил:
- Ты избегаешь меня, - нечто среднее между вопросом и утверждением.
Андрей раздраженно – больше наигранно, чем действительно – передёрнул плечами:
- Ну, допустим. Тебя это колышет? – и, наконец, перестал отворачиваться от взгляда.
Побледнел, отступая на шаг.
Что там? Во взгляде? Что такого, чтобы снова зажечь бурю?
Да так… всего лишь, в глазах Игоря Андрей увидел самого себя. Только не такого – раздраженного, несовершенного, а другого – лучшего, такого, каким его никто никогда не видел, и каким он искренне, втайне, с самого детства хотел стать. Он – всё ещё пытался, а этот – уже был там.
Подобранный и согретый.
Неожиданно… нужный. Не просто кусок серой массы.
Его двойник, его копия. Альтер-эго, Доппелгангер.
Поднятый, понятый и принятый, несмотря на любые недостатки.
И Андрей… испугался.
Хотя бы того, что сам не против оказаться тем, другим. Пусть даже отражением в чужих глазах.
- Уйди, - голос внезапно охрип. – Ты же в курсе, я не хочу тебя видеть… Вообще. Никогда.
Зеркало дрогнуло. Игорь крепче сжал ручку черного кожаного портфеля и ответил:
- Прости.
Про себя Андрей шептал: «Не хочу. Не хочу прощать. И отпускать не хочу». И в голове у него путаный клубок красной нити вдруг сложился в длинное сложное уравнение.
Если уж он – мужчина, и другого мужчину полюбить не может – он ни на секунду не допускал иного варианта… что ж… если чувству нужен шаблон… пусть это будет…
Догадкой на раз-два-три. Щёлк…
Ненависть.
Да, ненависть. Обоюдная и настолько же жаркая.
Вражда. Ненависть. Слова, растекающиеся нефтью по телу и на языке.
Так, по крайней мере, проще. Так – легче дышится.
И нет ничего такого…
Андрей вздрогнул – тёплая рука коснулась его плеча и сжала – Игорь с обеспокоенным лицом хотел что-то сказать… нет, нельзя давать ему говорить. Совершенно нельзя. Потому, что – всё равно. Должно быть всё равно. Пофиг.
Андрей уже всё для себя решил, и теперь – всё равно. Пусть поначалу даже будет немного… больно.
Но это – ерунда. Это – не расставаться.
Просто красная нить почернеет и к ней станет больно прикасаться оголённой кожей.
Но ненавидеть – проще.
Ненавидеть – проще.
Ненавидеть…
Не на…
Андрей с силой оттолкнул чужую руку.
Посмотрел холодно – на чужого. И заставил себя, полностью закрывшись, отчуждённо, холодно произнести:
- Отвали от меня, престарелый гомик. Неясно я выражаюсь? Некому больше свой грязный хер вставить? Так нашёл бы себе более развратную давалку или сам на панель, а? Говорят, много дохода приносит. Хотя да, старые шлюшки сейчас не в моде.
Бог знает, чего ему это стоило. Каких-то парочку бесконечных усилий воли.
Теперь на полшага отступил Игорь. И зеркало его глаз вздрогнуло вместе с ним, и разочаровано погасло. Андрей приказал себе игнорировать. Игнорировать. И напоследок показательно обошел мужчину, чтобы никоим образом его не коснуться. Обошел не обернувшись.
Потому, что если бы… если бы…
Но он не посмел.
Игорь не показывался на глаза дня три четыре точно. Зализывал раны. А затем всё равно начал следовать за студентиком по пятам и тот проклинал день, когда рассказал о своём месте жительства. Смутным беспокойством пролетала мысль о покинутом коте, но мужчина этим его почему-то не шантажировал. И даже неизменно на приветствие получая оскорбления, одержимый, не сходил с дороги. Андрей думал, если поколотит придурка, тот немного остынет, и всякий раз исполненный решимости – собирался, накручивал себя, подбадривал. Но стоило им встретиться – заранее, с первого воинственного шага признавал поражение. Признавал – ни за что не посмел бы его ударить. Да что там ударить – коснуться с преступным намереньем повредить, покалечить.
И чтобы не удрать – выстраивал в мозгах каменные стены – клетку, в которой запирал себя – наглухо, накрепко.
До первого тёплого слова.
Волна одним мановением сбивала песочный замок, и из раковины слышался шум ветра и океана, хотя ни того, ни другого и близко не было.
Потому что… Потому, что его чувства - слишком сложные.
Не любить, не раня – невозможно. Ненавидеть – тоже.
Да и любить – всё одно…
А любовь – не лечится.
Март, апрель, май.
Изнурённый, измученный.
Но не прирученный.
Мрачный – не отпускает.
И гитара – последняя любовница, скрипит, жалуется звуками преданной брошенной суки. Хотя она-то ничуть не брошена.
И в точности по Белому: «Самосознание разорвало мне мозг».
Надя, Надежда, Наденька. И действительно – последняя Н.
Не помогает.
Не помогает даже если кожа к коже, вздох к вздоху. Она сама – вдохом-выдохом. Песней.
Только… не той.
Наденька смеялась, проницательно замечая, что дружба их сильнее любого сумасбродного порыва, а в песни их больше – чем в стонах. По ночам она завертывалась в одеяло на голое тело и курила прямо в комнате, стряхивая пепел на пол, и спала, свернувшись в клубок, с буйной головой у него на плече.
А потом, вдруг, ни с того ни с сего выбросился из окна Гриша. Шатался с ними всегда, незаметным, но неотъемлемым членом их разношерстной компании. Он – тихая гавань, к которой подходишь тихим кораблём, уставшим судёнышком, восстановить силы. Никто не мог бы точно сказать, что там у него внутри.
Хотя… никто и не пытался разобраться.
Правда, он тесно общался с Наденькой, но она ему – подружка, младшая сестра.
И в день, когда Андрей узнал – от Наденьки – он пошатнулся, онемевшими руками хватаясь за желтые стены в холе универа.
В его жизни за смертью следовало воскрешение – как за ночью день, за закатом рассвет. Обреченный умереть – умирал безлико, в старости или глупости. Безыменным, без страдания, без сострадания. Смерть – строчка в словаре, стих в стихотворении, газетная заметка, бунт. Смерть была в Маяковском, в Есенине, в Бродском, в «упал первый час, как с плахи голова подчинённого», в «Черном человеке», в «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека», в «с любимыми не расставайтесь»…
У его смерти было старое или неизвестное лицо.
А здесь – Наденька – белая и отстранённая – в чёрном, подала ему дрожащую руку. Адрей принял, оттолкнулся от стены, и они пошли вниз. Курить.
Тонкая длинная сигарета в одной руке, «Мальборо» в другой.
Чирк. Огонёк зажигалки. Сначала к тонкой, потом – к собственной.
Минута молчания среди общего гула.
- Так странно, - она заметила в паузе, - мне всё кажется, что жизнь должна остановиться, ан нет… нет-нет-нет… Зачем ей?
Она, вспомнив, порылась в цветном вязаном рюкзаке – по контрасту – и вытащила сложенную вчетверо мятую бумажку:
- Он просил передать.
Андрей рассеянно взял, сунул в карман. Вскинулся:
- Когда ты?
- Сегодня утром, - спокойно. – Он предлагал вдвоём, но я отказалась. Подумала – не хочу, зачем?.. Господи, - она содрогнулась и уронила сигарету. Всхлипнула с сухими глазами: - Господи-господи-господи, как он красиво говорил. Я никогда от него такого не слышала. Он наверно писал что-то – стихи, а мы и не знали. И не хотели знать. Зачем? - она снова сухо всхлипнула. Слова полились ручьём: - Он такой, на подоконнике – качается, руками машет, как птица, говорит ласково, руки тянет, и одёргивает, а потом – шух, как на качелях, и с десятого – вниз, на асфальт. Меня за ним так и потянуло, хотя я думала сначала – шутит, играется…
- Замолчи! - вдруг рявкнул Андрей. Дернул её за руку и повел незнамо куда, лишь бы она перестала. Лишь бы что-то тёмное в нём перестало корчиться, мучиться и просить отмотать время, чтобы хоть что-то исправить.
Глупости.
Смерть – уродство. Даже когда бунт, даже когда сеппуку. Потому, что в конце наружу выходит только человеческое дерьмо – во всех смыслах. И это конец.
И ничего всё равно не меняется.
Он отвёл Наденьку в ближайшую кафешку, где отпоил глинтвейном и ирландским кофе.
Наденька жалко, благодарно улыбнулась. Отшутилась, пошла домой.
А на следующий день попыталась перерезать себе вены.
Андрея затрясло, как в лихорадке. Он не мог понять, что творилось в её голове, какую чушь она принимала за истину.
Он примчался – на первой же тарантайке, зашел в палату, где уже сидели родители, и хотел накричать, нахамить заставить… заставить хоть что-то переосмыслить. Но, увидев её в палате, бледную, изнеможённую, заплаканную, с бинтами на руках, с капельницей, смотрел долго – то ли на неё, то ли в пустоту, бросил: «Дура», и ушел, захлопнув дверь.