— Ваш-сиятельство! — лепетал он растерянным голосом: — своими глазами! Еще утром, ваше сиятельство, я их переложил своими глазами и видел своими руками! Брюки и пиджак лежали в кроватке!
— Что-о! — вопил Гонореску: — вот я погляжу тебе в физиономию своими руками! Вот тогда ты, может быть, про-зреешь, олух, смородина, синайский куст! Это заговор, заговор, заговор!
И в самом деле. Брюки и пиджак его сиятельства, вместо того чтоб спокойно пребывать в лежачем положении, — были повешены. Они были повешены на гвоздике, специально вбитом для этого в стену, где, по распоряжению румынского князя, не должно быть ни единого подобия ни гвоздей, ни вешалок. Мало того, они были повешены так артистически, что брюки подвернулись туда и сюда, а рукава так и легли на коленки, оттянув плечи, точно пара его сиятельства претерпела все пытки повешения и не сочла нужным утаить это от зрителей.
Князь Гонореску не смог перенести подобного символического зрелища, попятился и, продолжая грозить, исчез из своей комнаты. В ту же секунду его секретарь Врибезриску выпрямился, вытянул голову из плеч, плечи из подмышек, подмышки из-под диафрагмы, диафрагму из-под коленок и яростно накинулся на Апопокаса, сунувшего в дверь свое бесполое подобие носа.
— Я-я-я-я! — рычал Врибезриску, колотя ногами, точно отбрякивая на румынской цитре: — я тебе покажу. Ты это что, болван, ливерная колбаса, фараонова корова? Так-то ты следишь за камердинером его сиятельства?!
Апопокас судорожно свел руки, ноги и челюсть и не пытался отвечать, покуда княжеский секретарь, исчерпав дотла собственное местоимение, не скрылся из княжеской спальни. Тут наступила очередь самого Апопокаса. Плечи его вытянулись из жирных подмышек, подмышки приподнялись над бабьими грудями, груди вознеслись над животом, туго перевязанным капуцинским ремешком, и длинная длань Апопокаса со всей силы схватила за шиворот подвернувшегося камердинера.
— Я-я-я-я-я! — застонал он бархатным тенором, так и выпучивая глаза на несчастного слугу: — я тебе покажу, росомаха, перевертень, рабиндранат тагор! Я тебе въеду!
Неизвестно, что сталось бы с жертвой Апопокасовой ярости, если б в эту минуту дверь не поддалась легонько от чьего-то легкого и щегольского толчка, и лакированный ботинок брезгливо проследовал в комнату, неся вслед за собой худощавое, элегантное, бритое, джентльменское естество американского консула, взиравшее на румынскую драму с улыбкой государственного лица, сделавшего себе карьеру на политическом нейтралитете.
— Я! — сказал он очаровательным голосом: — это я сам только что повесил на гвоздик одежду вашего господина. Успокойте его. Я разыскиваю его вот уже семь с половиной минут.
Для полноты социологического курса нам следовало бы здесь, и особенно для учащихся старшего возраста, показать, как коротенькое «я» американского консула в свою очередь вызвало уход диафрагмы в коленки, живота в диафрагму, сердца в живот, подмышек в предсердие, а плеч в подмышки уже у самого румынского сиятельства, но, не желая перегружать свои страницы чисто научным материалом, я поканчиваю с социологией и перехожу к роману.
— Милейший мой Гонореску, — ласково пробормотал американский консул, усаживаясь против князя, — мне передали о пьяной венской девушке, очутившейся поблизости от кабачка «Кошачий глаз».
— Любезный сэр, девушка найдена, поймана и отослана в константинопольский притон для моряков и носильщиков третьего разряда.
— Очень хорошо! — улыбнулся американский консул: — вы помните, мой дорогой, что я говорил вам о хорошем комплекте для порта Ковейта?
Этот порт Ковейт, вопреки всякой географии, давно уже сидел у румынского князя в том месте, за которое обычно подвешивают человеческую одежду и ее носителей, когда они вытягивают лотерейный билет на виселицу.
— Помню, — кисло отозвался Гонореску, — полный комплект у нас уже подобран. Ни одной непривлекательной… Самая большая нога размер номер тридцать шесть. Все едят простоквашу, ваниль, сухие желтки, жареную свинину и рахат-лукум. Ванна, массаж, маникюр, педикюр, катанье, валянье, то есть я разумею прогулки и отдых на диванах…
— А курс политграмоты? Провели вы его так, как я вам указывал?
Князь Гонореску поперхнулся.
— Милейший сэр, я… я не совсем понимаю. Мои предки, сэр, перевернулись бы в гробу. Я прошу вас, сэр, преподать ваши указания непосредственно Апопокасу.
Эта достойная речь произнесена твердым голосом. Румынский князь тоже имеет меру своего веса, как и всякая земная материя. Он нажал звонок. Дверь отворилась. Толстый, жирный, помятый Апопокас, дожевывая рахат-лукум, ваниль, жареную свинину, предназначенные для ковейтского комплекта, медленно появился в дверях, подтягивая на животе капуцинский ремешок.
— Я надеюсь, Апопокас, ваши девушки милы, ласковы и хороши собой, — внушительно произнес американский консул, — их надо кормить сладостями, чтобы они стали еще милей, ласковей и симпатичней. Это одно из самых важных начинаний международной политики.
Апопокас шмыгнул носом.
— Вы понимаете, добрейший, что международная политика интересуется узловыми пунктами. Ковейт есть такой узловой пункт. Много интересных политиков сидит сейчас в Ковейте, выполняя задание своих правительств. Но, дорогой мой, великие политики не везут своих жен в порт Ковейт, и особенно в такое переходное время. Вы понимаете поэтому, что гнездо симпатичных, в высшей степени привлекательных женщин, помещенное под международным фонарем среди розовых садов порта Ковейта, снабженное кофейней, биллиардной, восточными киосками, опахалами, кальянами, нардами, халатами, зеленым порошком для любителей и содержимое титулованным липом, — такое гнездо может стать любимым местом отдыха для политических людей. Следует, Апопокас, отнестись к этому весьма серьезно. Следует взвесить эту серьезность на то золото, которым ваш господин будет аккредитован в Багдаде, Ковейте и Керманшахе.
— Я понимаю вас, сэр! — от всей души пробормотал Апопокас.
— И вот, милейший мой, вы подготовите симпатичных девиц к политическому восприятию. Вы дадите им ориентацию. Вы научите их разбирать, что такое русский большевик, английский империалист, немецкий филистер, австрийский болтун и американский гуманист. Вы научите их стенографии. Они должны уметь разговаривать, выслушивать и записывать.
— Но я сам этого не умею, — мрачно ответил Апопокас.
— Поищите им учителя! — мягко возразил консул: — что-нибудь из духовного звания или русской эмиграции. Итак, князь…
Два-три кивка благородной улыбающейся американской головы — и князь Гонореску остался наедине со своим слугой.
— Иди-ка сюда, собачий сын, моисеева заповедь! — произнес румынский вельможа многозначительным тоном: — иди, иди! Да не задом, а передом. Ага! Так я и знал. Ваниль, рахат-лукум, свинина! Ну, если ты мне еще раз пропитаешь девушек одними сухими желтками и простоквашей, я понаделаю из тебя таких бифштексов, что даже сам Врибезриску не отличит твоего мяса от…
Князь хотел добавить «от бычачьего», но, вспомнив, что ни один отель в Вене, в том числе и их собственный, уже не знает, чем пахнет и где возрастает бычачье мясо, добавил угрюмым голосом:
— От кошачьего.
Апопокас мрачно переступил с ноги на ногу.
— А теперь, — пробормотал князь, меняя дворянскую интонацию на чисто деловую: — собери весь девичник и готовься к дороге. Мы завтра же едем в порт Ковейт через Джерубулу и Багдад. Величественное путешествие! Достопримечательные остановки! Ты слышал, гм, что было сказано о городах Керманшахе, Багдаде и Ковейте? Для дворянина, Апопокас, нет более достойного города, чем тот, где он аккредитован!
Глава восемнадцатая
ПОЧЕМУ МИНИНЫ САПОЖКИ НЕ ДОВЕЛИ СОРРОУ ДО ЕЕ НОЖЕК
Не прошло и часа с той минуты, как Миннина туфля очутилась в руках у Сорроу, а дворникова метла в его тылу, как по той же грязной, кривой, подозрительной Шгумгассе проехал мороженщик на собаке. По-видимому, профессия мороженщика была выбрана им исключительно для отвода глаз, а может быть, и для отвода носа, усиленная длина и краснота которого говорили скорей о растапливающих, нежели о замораживающих предметах торговли. Но зато собака мороженщика во всех отношениях была на высоте собственной поклажи.
Представьте себе дюжего бурого пса, худого, как жердь, с мордой хронического меланхолика. Шершавый язык висит у него сбоку, подобно еретическому красному флагу, над обидчивыми круглыми глазами торчат клочья волос, уши двигаются, свидетельствуя о мозговой работе, а, вообще говоря, у пса такое выражение туловища, точно он давно и основательно разочаровался в школьной системе мирозданья.
— Иди, Небодар, иди, голубчик, — поощрял его пьяный мороженщик, то и дело выхватывая из кармана что-то, похожее на стоптанную туфлю, и подсовывая ее под самый нос недовольного пса, — иди прямым шагом, коли не хочешь, чтоб я впустил тебе сзади-наперед восемь порций мороженого, и хорошо, если только клубничного, а коли ежели крем-брюле…
Угроза подействовала. Небодар поджал хвост, рванул тележку и опрометью кинулся вперед, болтая языком направо и налево. Они миновали таким образом два мрачных квартала и внезапно поворотили к центральной части города, когда, возле самого тротуара, показалась перед ними вторая туфля, сбитая так ловко в пыль и мусор, что не привлекала даже внимания местных старьевщиков. Сорроу быстро подхватил ее и подмигнул Небодару.
— А теперь, юбочник ты этакий, — пробормотал он игриво: — шландрён ты этакий, бегалка за дамскими ножками, беги себе во всю прыть, авось, мы встретим что-нибудь вроде штопанного чулка! Беги, ухажор, бе… Чорт возьми, это еще что за фокусы!
Небодар остановился, как вкопанный. Шерсть его стала дыбом. Морда оскалилась, глаза налились кровью. Оскорбила ли его неуместная игривость мороженщика или духовному взору его предстала небесная отчизна, но только загадочный пес презрел все окрики, подхлестыванья, притоптыванья и подталкиванья, зарычал неистовым рыком и со всех ног, бренча мороженым ящиком и своей упряжкой, как сотней тимпанов, помчался по боковой улице, ведущей прямо к Пратеру и наполненной публикой.
— Караул! — простонал Сорроу, кидаясь вослед утекавшему Небодару: — песик! Кормилец!
Пьяница делал при этом такие уморительные прыжки и гримасы, что все внимание публики перенеслось с Небо-дара на его собственную особу.
— Уф! — пробормотал он, наконец, догоняя тележку в темном углу одной из липовых аллей Пратера — хорошо еще, что нас не забрали в участок… Боюсь я, сильно боюсь, Минни, что на этот раз он охотится не за тобой!
Небодар и впрямь охотился не за Минни! Добежав до главной аллеи, он принял самый степенный вид, завилял хвостом и стал на задние лапы, а передними принялся скрестись в бревенчатые ворота, заклеенные огромными красными афишами:
ЦИРК ПАОЛО КАЛЬВАКОРЕСКИ
И БЕНА ТРОМБОНТУЛИТАТУСА,
ИЛИ
ЧОРТ В РЕШЕТЕ
ТОЛЬКО!
ТОЛЬКО: ОДНА ГАСТРОЛЬ! ТОЛЬКО! ТОЛЬКО!
Вена. Пратер.
— Чорт тебя побери, собачья душа! — вздохнул мороженщик: — я предпочитаю потерять обе формочки с клубничным и с крем-брюле, не говоря уже о тех кандидатах ко святым местам, которые вздумают покушать их в мое отсутствие, чем лишиться тебя!
С этими словами он отпряг тележку, завез ее в кусты, взял Небодара за ошейник и стал у кассы, пока нетерпеливый пес тыкался ему носом в коленки. Жирная кассирша с подбородком, усеянным многочисленными родимыми пятнами мышиного цвета, равнодушно продавала билеты. Очередь состояла главным образом из галантерейных приказчиков и их барышень, слишком голодных для того, чтобы быть увлеченными цирком, и вся эта вялая публика, ничем не похожая на веселую, шипучую, острословную, бойкоглазую пратерскую Вену былых времен, медленно подвигалась вперед. Когда мороженщик и его собака находились уже перед окошечком, два каких-то человека в плащах и широких шляпах, крепко державшие друг друга под-руку, остановились вплотную за его спиной:
— Надо купить билет, — прошептал один сиплым голосом — администрация подозрительна, они нас ни за что не пропустят!
— Да уверен ли ты в этом Бене?
— Тсс! — прошептал первый голос: — молчи, ради всего святого, если не хочешь, чтоб тебя выбросили отсюда в сточную канаву с ножом в животе! Уверен ли я? Больше, чем в своем родном отце, дурья башка. Самый подходящий человек в целом свете. Знай я, что он тут, а не в Бразилии, я бы…
Здесь Сорроу, давным-давно пересчитавший не только сдачи, но и все десять пальцев своих рук, должен был, наконец, ретироваться, так и не дослушав интересного разговора.
Он заковылял с Небодаром ко входу в цирк. Подозрительный одноглазый дьявол в зеленом сюртучишке оторвал краешек его билета, скривил рожу при виде собаки и молча поднял портьеру такого неопределенного цвета, как если бы библейскую радугу собрали с неба суповой ложкой, наложили в котел и кипятили до тех пор, пока она не потеряла всю свою спектральную выдержку и не перемешалась до полной неразберихи.
Цирк помещался в жалком деревянном балагане, кой-как сколоченном на голой земле. Сиденья первого ряда были обтянуты кожей, должно быть, сдернутой с тех покойников, у кого ее основательно уже повыколотили при жизни. Человек сто зрителей расположились по ярусам, причем молодые люди сосали набалдашники своих палок, а молодые девицы — собственные ногти, ибо иного угощения перед началом зрелища в современной Вене не существует ни для кого, кроме, впрочем, иностранных посольств. Описание можно закончить трапецией, устроенной в форме колеса, и такой жидкой на вид, что можно было содрогнуться за судьбу Паоло Кальвакорески и Бена Тромбонтулитатуса.
Сорроу уселся, со всей силы удерживая Небодара у себя между коленками, под прикрытием пол собственной куртки. Пес дрожал, фыркал, скреб лапами и проявлял все признаки страшного возбуждения. Незнакомцы в черных плащах тоже появились у портьеры, прошли мимо них и уселись далеко наверху, так что Сорроу было невозможно ни наблюдать за ними, ни их слышать.
Спектакль начался бегом лошадок и прыжками двух толстых клоунов через обруч. Потом красивый брюнет, обтянутый в трико, Паоло Кальвакорески, выехал на великолепном рыжем жеребце, покрутил хлыстом, дал налюбоваться всеми своими статьями спереди, сзади и с боков, сделал довольно-таки бесцветный пируэт и скрылся. Служитель в зеленом кафтане прибрал за ними, унес с арены все лишнее, подмел, сделал рупор из ладоней и провозгласил:
— ЧОРТ В РЕШЕТЕ!
после чего в цирке появилась даже сама кассирша с родинками мышиного цвета и сладко уставилась из первого ряда на трапецию. Сорроу должен был сорвать свой кушак и обвязать им трясущуюся морду Небодара — такое неистовство овладело меланхолическим псом. Пока он возился, забинтовывая и затягивая собаку, арена ожила. Кто-то золотистый прошел по ней колесом, подпрыгнул, взвился, и вот уже смеющийся Бен Тромбонтулитатус крутится на одной ноге, как волчок, вокруг каната, под громовые аплодисменты всех зрителей.
Глава девятнадцатая
ЧЕЛОВЕК С КАНАТНОЙ ПРОВОЛОКИ
— Бен! — неистово орала публика, швыряя в акробата оторванными пуговицами за неимением цветов и картошек: — Бен! Га-га-га! Бис! Браво!
Беномания овладела даже кассиршей, положительно способной в эту минуту учинить растрату, если б только касса принадлежала кому-нибудь другому, а не ей самой.
Один Сорроу, отнюдь не любитель цирковых затей, глядел на акробата с полным равнодушием и в глубине души сильно скучал без своей трубочки. Если б не скрежет, трепет и судороги, сводившие Небодара от кончика носа до кисточки на хвосте, он решительно не знал бы, на что потратить свое внимание.
Между тем публика бесновалась все отчаянней. Акробат перекувырнулся на проволоке, снова завертелся волчком и, наконец, спрыгнул вниз, легко, как резиновый мячик, — глядя на самый верхний ярус блестящими карими глазами.
Там сидели два человека в плащах. Один из них махнул акробату красным носовым платком. Бен прищурился и улыбнулся, дав кассирше и прочим беноманкам вдоволь налюбоваться очаровательной ямочкой, появившейся у него на правой щеке. Секунда — и видение исчезло. Но, увы! Вместе с видением, прежде чем Сорроу мог опомниться, исчез и Небодар.