Но Вовка был пассажиром.
Иждивенцем, как противно говорил боцман.
И взяли его на борт только потому, что с Крайночного буксир уходил в Игарку, а в Игарке жила Вовкина бабушка – Яна Тимофеевна Пушкарёва. Одна только мама знала, каких трудов стоило договориться с Главным Управлением Главсевморпути о том, чтобы Вовку взяли на борт «Мирного». «Так что не лезь лишний раз боцману под ноги, – ругалась она. – Не мозоль ему глаза».
«А чего он иждивенцем обзывается?»
«Да потому, что занят, а ты под ногами вертишься!»
«А чего он отобрал мой свисток?»
«Ох, Вовка! Займись учебой».
На голове у мамы – рыжая меховая шапка. Длинные меховые уши красиво падают на грудь. Вся ладная, крепкая, а мыслит неверно. «Займись учебой!»
Но с мамой не поспоришь. Она вся в бабушку. Волевая.
На острове Врангеля (еще до войны) мама разыскала в пургу заблудившегося в тундре геолога. По рыхлому снегу без лыж прошла за сутки почти двадцать километров. Переплывала на байдарке знаменитую Большую полынью. Душа в душу жила с местными эскимосами. С одним (его звали Аньялик) Вовка даже подружился. Аньялик приезжал в Ленинград учиться в Институт народов Севера и приходил к Пушкарёвым в гости. Курил короткую трубку, пил чай, звал маму на остров Врангеля. «На острове без тебя пусто, умилек, – говорил, сладко щуря глаза. – Мы олешков для тебя пасем, умилек. Мы тебе зверя морского бьем. Все эскимосы тебя ждут, Клавдя!»
Или бабушка. Она уже десять лет живет в Игарке. «При могиле деда».
Дед умер в начале тридцатых, а баба Яна все равно в Ленинград не возвращается. «Мне легче так. При могиле». Хотя на самом деле живет не при могиле, а в обыкновенном низком бараке, срубленном из черной лиственницы. Через весь барак тянется длинный коридор, заставленный бочками, кадушками, ларями и сундуками. В таком коридоре удобно играть в прятки, качать «зоску», стучать медяками о косяки. Яну Тимофеевну побаиваются все взрослые, потому что была она крупная и жилистая, лихо умеет ругаться и всегда попыхивает самодельной деревянной трубкой. Когда баба Яна приезжала в Ленинград, в большой пятикомнатной квартире Пушкарёвых сразу начинало пахнуть трубочным табаком и все начинали смеяться и вспоминать. «А ты слушай да ложку не выпускай из руки, – покрикивала баба Яна на Вовку. – Я из тебя Амундсена сделаю!»
Это была ее мечта: вырастить из тонкошеего внука Амундсена.
Вовка уже знал, что Руал Амундсен – это великий полярный путешественник, но почему-то ему казалось, что сделать из него Амундсена означает, прежде всего, тайное желание бабы Яны научить его лихо ругаться и курить трубку. Правда, когда однажды в туалете он тайком затянулся удушливым трубочным табаком, баба Яна лично вздула Вовку так, что мама удивилась: «Он же еще ребенок!»
«Крепче вырастет!»
4
Время от времени Вовкины родители надолго исчезали – очередная зимовка.
Тогда в Ленинграде опять появлялась баба Яна, и жизнь становилась жутковатой и интересной. Жутковатой потому, что баба Яна следила за каждым Вовкиным шагом, даже в школу заглядывала, а интересной потому, что баба Яна разрешала Вовке копаться в отцовском книжном шкафу. Стояли там книги по метеорологии и радиоделу (на что баба Яна и рассчитывала), но, к величайшему своему удовольствию, Вовка находил среди них и «Альбом ледовых образований», и «Лоцию Карского моря», и даже старую подшивку «Мира приключений», и толстенный том «Грозы и шквалы». Это позволяло ему держаться на равных в беседах с закадычным корешом Колькой Милевским – единственным, кого признавала баба Яна.
«Этот самостоятельный! Этому верить можно!»
Учился Милевский вместе с Вовкой, но свободное время проводил в ремонтной мастерской своего дяди-слесаря. Чинил мясорубки, паял кастрюли. Случалось, пригоняли в мастерскую детские коляски – там ось полетела, там не хватает спиц. Дядя принимал все заказы, не важничал. Поддернет клетчатый, скроенный из клеенки фартук и усмехнется. Дескать, это сам сделаю, а с этим и Колька справится. Стучит молотком, а одним ухом постоянно повернут к черному, квадратного сечения уличному репродуктору. Колька, мастерски собиравший детекторные приемники, приучил к делу и кореша, даже затащил его в клуб любителей-коротковолновиков, а потом на настоящие курсы. Правда, официально Вовку на курсы не приняли – зелен. Ничего страшного. Колька считался любимчиком усатого сержанта Панькина, и тот как бы закрывал глаза на невзрачного Колькиного дружка, что-то себе там выстукивающего на самодельном тренировочном пищике. А в июне, незадолго до войны, Колька даже упросил сержанта проэкзаменовать Вовку.
«Пушкарёва? – удивился сержант. – Нет в списках такого».
«Да зачем список, дядя Сережа, если Пушкарёв сам присутствует, натурально».
«Это вот этот-то червяк? – пожалел Вовку сержант. – Ладно. Садись за параллельный телефон».
Вовка схватил эбонитовые наушники.
Он страшно любил комариный писк морзянки.
Точка точка точка…
Точка тире тире…
Тире тире тире…
Тире точка точка…
Точка тире…
Сладкий далекий писк.
Передача велась из Хабаровска – через всю страну.
Всего лишь сводка погоды для каботажных судов, простая, но все равно быстрая, очень быстрая для оттопыренных Вовкиных ушей, понятия не имеющих о настоящих эксплуатационных условиях. Ухватит букву, другую, даже целое слово ухватит, а все вместе никак не складывается. Сержант даже обиделся:
«Где ты, Колька, раскопал такую хилую форму жизни? У меня не детский сад. У меня курсы радиотелеграфистов!»
«Он не хилая форма, дядя Сережа! У него отец полярный радист!»
Сглаживая грубость сержанта Панькина, Колька Милевский забежал в тот день к Пушкарёвым. Баба Яна, как всегда, гоняла чаи. Спросила: «Чего это Вовка такой смурной? Чего напакостил?»
«Да не напакостил. Экзамен завалил. По радиоделу».
«А мог сдать?» – вдруг заинтересовалась бабка.
«Конечно, – заявил Милевский. – Если бы велась передача медленней, сдал бы!»
«Ну да, медленней…» – хмыкнула баба Яна.
«Практика нужна в нашем деле! – защищал друга Колька. – А у Вовки какая практика? Сами подумайте. Ну, отца слушал. Ну, на курсы сходил несколько раз. Этого мало. Я теперь Вовкой сам займусь. В один месяц так натаскаю, что можно будет снова пойти к Панькину. А если сержант откажется принимать экзамен, пожалуюсь одному человеку. Он в Академии наук работает!»
«Слесарь, что ли?» – удивилась баба Яна.
«Берите выше! Ученый!»
«Какой еще ученый?»
«Шмидт!»
«Тот самый?»
«Ну да. Челюскинец!»
«А где ж это ты мог подружиться с Отто Юльевичем? – Шмидта в Ленинграде все называли по имени-отчеству. – В мастерской, что ли?»
«Да нет, в трамвае! – честно признался Колька. – Как-то еду в трамвае. Ну, зайцем, зайцем. А меня за плечо этак вежливо. Ну, думаю, влип. А голос вежливый. Вот, дескать, товарищ, передайте кондуктору гривенник! Я гривенник передаю, а сам глаза скосил. Точно Шмидт! Я сразу его узнал. Борода, что веник, и глаза голубые, и ростом под потолок! Так думаю, что и я поглянулся Шмидту».
С Колькой не заскучаешь. Колька сейчас уже, наверное, прорвался на фронт.
Три года уже прошло, как не виделись. Работает сейчас, наверное, с полевой рацией. Чуб зачесан направо, плечи раздались. На рукаве форменного кителя – черный круг с красной окантовкой и в центре две красных зигзагообразных стрелы на фоне адмиралтейского якоря!
5
Ладно, вздохнул Вовка. Не в Игарку плыву, в самом деле!
Это только мама думает, что в Игарку. И боцман Хоботило радуется, что выкинет иждивенца с борта в Игарке. И капитан Свиблов поправляет белый шарфик из презрения к пассажиру. А у меня свои планы.
От одной только мысли о задуманном по спине Вовки начинали бегать мурашки.
Но о задуманном никому! Никто о задуманном не знал. Даже пес Белый не знал. Хороший пес, но Вовкина тайна была столь велика, что не доверил он её даже такому хорошему псу, как Белый!
Глава вторая.
АТМОСФЕРНЫЕ ЯВЛЕНИЯ
1
Завтра или послезавтра, знал Вовка, морской буксир «Мирный» бросит якорь в тихой бухте Песцовой. На берегу, на острове Крайночном, уже два года ждут смены советские зимовщики. Соскучились, стосковались по Большой земле, отвыкли от гражданской жизни, устали, а все равно Илья Сергеевич Лыков – начальник зимовки недавно потребовал от Главного Управления Главсевморпути, чтобы его лично оставили еще на одну зимовку. Так что сойдут в Песцовой мама и Леонтий Иванович, а радист с Крайночного один поднимется на борт. Вот тогда Вовка и улучит момент: незаметно юркнет в ледяные торосы. Одет как надо, карманы набиты сухарями и сахаром. Ищи-свищи ветра в поле! Время военное, зима на носу, судно ждать пацана не станет. Ну, ругнется боцман, ну, всплакнет мама, ну, запишет Леонтий Иванович в записную книжечку: срочно разыскать такого-то мальчишку, а капитан Свиблов никого ждать не станет. Время военное. Не позволит капитан Свиблов торчать своему судну в замерзающей бухте.
Пару дней пережду в снегах, потом вернусь к людям.
Варить обеды? Пожалуйста! Ходить на охоту? С превеликим удовольствием. Снимать показания приборов? Да нет никаких проблем! Хоть все четыре раза в сутки – в час ночи, в семь утра, в час дня и в семь вечера. Он справится. Ради зимовки Вовка готов был заняться даже уроками. Но самое главное, конечно, обеспечить бесперебойную работу метеостанции острова Крайночного. Фронт должен регулярно получать северные сводки. Никто не упрекнет Вовку в том, что в самый разгар наступательных боев одна тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда смелые советские бойцы подошли к границам Восточной Пруссии, захватили важные плацдармы в Польше на Висле, освободили Молдавию и восточную часть Прибалтики, он трусливо отсиживался в безопасном бараке бабки своей Яны Тимофеевны. «При могиле деда». Оно, конечно, нехорошо начинать новую жизнь с обмана, прятаться, заставлять людей волноваться, но я стахановским трудом смою вину!
Эти мысли немного успокаивали Вовку, но все равно на душе скребли кошки.
И еще как скребли! Он проснулся от скрипа и скрежета. Вытаращил спросонья глаза. Вскинулся на подвесной койке, так что с груди сползло верблюжье одеяло, но, конечно, никаких кошек в каюте не было. Просто в десятке сантиметров от Вовкиного уха, за прочным металлическим корпусом буксира, там, где раньше побулькивала, шипела забортная вода, сейчас, леденя душу, скребло что-то твердое, угрюмое, притиралось со скрежетом к бортам. «Мирный» то сбавлял ход, то кидался вперед, как норовистая собака.
Повернул голову. Мама спала на левом боку, набросив поверх одеяла аккуратную меховую малицу. Глаза закрыты, по щеке рассыпались рыжие кудряшки. Тяжело, как золотая, лежала на подушке рыжая коса. «Вот странно, почему рыжих дразнят? – в который раз удивился Вовка. – Они же красивые!»
Тихонечко позвал: «Мама…» Но она только вздохнула.
И он пожалел ее. Пусть спит. Чего только не видели они в последние три года! Эвакуация… Медленно ползущие поезда… Холодные теплушки… Чужие квартиры… И работала мама сперва не на метеостанции, а на стройке… Это потом вспомнили в Главном Управлении Главсевморпути о Клавдии Ивановне Пушкарёвой, когда понадобилось снять зимовщиков с Крайночного.
«Но вспомнили же», – успокоил себя Вовка.
И соскочив с койки, прижался лбом к иллюминатору.
Ого! Он даже не сразу понял, что происходит. Тяжелые зловещие раскаты глухо ворочались над морем. Погромыхивало вдалеке, но как бы приближалось. Но дыма не видно, и кораблей не видно. Огонь шел беглый, потом залпами. Била бортовая артиллерия. И вдруг ахнуло, сразу покрывая все. Ужасно, непредставимо ахнуло. Мама проснулась, вскинулась: «Главный калибр?»
Выскочили наверх. Там капитан Свиблов угрюмо стоял на мостике, играл белым шарфиком. В черном бушлате, в меховой шапке на голове, в тяжелых кирзовых сапогах прогуливался по баку боцман Хоботило. Сплюнул, увидев Вовку. Военная тревога не была объявлена, хотя главный калибр грохотал где-то рядом. Радист выскочил на мостик и что-то передал капитану Свиблову, может, радиоперехват. Все вокруг было как всегда, только катились в воздухе отзвуки артиллерийской пальбы, да за крутым, нависшим над водой бортом неслись, отставая, многочисленные колотые льдины, то белые, то лиловые, будто облитые чернилами. Со скрежетом цеплялись за металл, ползли вдоль борта, крошились, подныривали под брюхо. Буксир бодался, вспарывал носом узкие белые поясины льда, продирался к цели.
– Когда успело натащить столько? – удивилась мама.
Вовка не понимал спокойствия взрослых. Ему казалось, что они притворяются. Рядом где-то пальба идет, а они льдом интересуются.
– Мама, – напомнил он. – Стреляют.
Мама покачала головой:
– Да нет, миловал Бог.
– Как это миловал?
– Ну, тут район особый. Читал ведь про необъясненные атмосферные явления? Значит, должен знать, что такие явления иногда бывают очень шумными. Так что спускайся в каюту. Леонтий Иванович обещал погонять тебя по немецкому языку. – И добавила, засмеявшись: – Тертюха.
– Какая еще тертюха?
– Лед такой.
2
По грубым командам боцмана, по грохоту сапог на палубе Вовка с тоской и восторгом понял, что «Мирный» действительно подходит к острову. Но сидел на рундуке беспощадный Леонтий Иванович и остро поблескивал стеклами очков в железной круглой оправе.
Тире точка тире…
Вот тоже! Мама наверху со снаряжением возится, а Леонтий Иванович, так называемый мужчина, отнимает у Вовки время!
Точка тире точка точка…
«Морзянкой долбит».
Тире точка тире…
Это же буква К, дошло до Вовки.
Точка тире точка точка…
А это буква Л…
Точка тире…
Точка тире тире…
Точка тире…
Клава… Какая Клава?.. – не понял Вовка. – У него, наверное, жена есть…
Точка тире точка точка…
Тире точка тире тире…
Точка точка точка…
Тире точка тире тире…
Точка точка…
Вовке вовсе не хотелось дразнить Леонтия Ивановича, но как-то само собой получилось – лысый…
– Готов? – остро глянул Леонтий Иванович. И предложил, ухмыльнувшись, будто знал что-то такое про Вовку: – Начнем с перевода. Согласен?
И медленно продиктовал:
– «Спартаковцы – друзья народа…»
Наверное, вычитал про такое в книжке.
– «Спартаковцы – опора народа…» Теперь переведи на немецкий.
«Почему у Леонтия Ивановича такой взгляд? Почему его все боятся и редко с ним разговаривают? – никак не мог понять Вовка. – О чем он постоянно перешептывается с мамой?..»
Однажды слышал от радиста такое.
Очки Леонтия Ивановича поблескивали, а мама слушала, руки сжав.
Интересно, что там за бортом сейчас?
Все еще тертюха, или уже склянка пошла?
И что это за атмосферные явления, которые лупят по ушам как из главного калибра?
Точка тире точка точка…
Точка…
Тире точка…
Тире…
Точка тире точка тире…