Сборник
Я славлю!
Закованные в железо и медь легионы императора Цезаря,
ткань истлевших знамен старой гвардии, артиллерийский снаряд,
свист пуль, дробящих черепа и вырывающих мясо,
я славлю.
Траурный гимн полунощной заутрени, тихий звон шага под сводом собора,
запах ладана от риз парчевых, молитвенно-шумные вздохи органа,
и трепетанье светлых хоругвей с женственным ликом Христа
славлю я.
Нож, с размаха разящий быка в дымном смраде зал скотобойни —
я славлю.
Торреадора, сорвавшего в агонии жемчуговое шитье своей куртки,
груду кровавых, подернутых паром, кишек на арене и чернаго,
с розовой пеной у рта, быка, быка,
несущаго смерть на конце крученаго рога —
я славлю.
Землю, брошенную гигантскими пальцами,
как мяч в голубой провал вселенной и грохот движения круглых планет, —
славлю я.
Милую ласточку, мелькнувшую изящной тенью
под белым и сонным в сумерках озером,
Легкий девичий след на снегу, —
славлю я.
Душное дыханье орхидей и нарциссов,
Пламень ароматных желтых свечей черной мессы,
Воспаленныя губы, укус и сцепленный поток тел сплетенных
я славлю.
Тихую Христову рабыню, приносящую каждое утро
полевыя маргаритки и мирты к престолу Девы Марии, —
я славлю.
Я славлю Галла, жилистым кулаком разбившаго мраморную герму.
Волчью стаю бледных и безумных поджигателей храмов, музеев и фабрик —
я славлю.
Пыльную тишину переулков стараго города,
монету старинную, мертвый шелк бледной робы,
старинную книгу с застежками и с гравюрами
на шаршавой бумаге и пудренную пастораль —
я славлю!
Смерть
Кончилась черная месса в замковой часовне.
Колокольные звоны привычно бросали к ночи зовы гулко-звенящие. Тонкой вуалью вился ладан в корридорах стрельчатых и узких. И шли монахи. Монахи безшумные туда шли, где под шелками, в алькове холодном, король Франциск умирал.
В амбразурах окон, у кожаных обоев жалась толпа вассалов и камер-фрейлин. Монахи альков окружили и пели песнопенья, угрюмыя, как дождь осенний. К окнам цветистым льнули колокольные зовы, привычные.
Лицо восковое зажглося словами. Рукой отстраняя руки хирурга, с постели убранной поднимался король Франциск. И говорил он:
«Прочь. Уходите вы — прочь, птицы черныя с головами голубых мертвецов. Мы не хотим ваших гнусавых молитв… И завтра пусть будет повешен под колокольней звонарь. Безпокойный звонарь… Слушайте. Мы — говорим вам»…
И рыцарь поднялся и сел на постели. Теплая кровь змеею сбежала с уголка губ и расползлася в платке.
«Мы говорим вам… Огни зажгите. Море огня. И принесите ядовито-прекрасных цветов, зачавших цвет свой в влажной тьме оранжереи. И расцветите ими наш скорбный альков.
Пусть смеются сладострастно-визгливыя скрипки. Буйно трепещет орган. А вы пляшите, пляшите так же, как вы плясали на нашей свадьбе. Мы бал даем… Последний».
И бал начался. Загорелись призывами страстными скрипки, им вторил насмешливо-угрюмо орган. Орган им вторил раскатами смеха, трепетом мощным.
Звоны глухие, тьму призывавшие, застыли, прервались.
Бал начался. Огнями залитыя, убитыя смехом музыки — сжались тени. Ушли. С ними монахи ушли, бормоча молитвы и заклинания против сатаны.
Танцы дрожали. Горели огни. Серебрянно разсыпался смех. Свистом холодным свистели платья камер-фрейлин, и бряцали шпоры. Бал вырос, хохотом хмельным хохотал…
В алькове, цветами усыпанном — цветами увядшими, труп вытянулся. Скользкий и твердый.
Черноокий вампир
Дождь бился в пляске дикой. Скакал по острым черепичным крышам. Ветер с разбега бил в дрожащия стекла. Мигали насмешливо тьме — огни запоздалые ночи.
Он в дверь постучал.
В дверь, обитую шубою волка, с шкуркою крысы в углу. Засовы скрипели, засовы ржавые. Голос скрипучий ему кричал. Голос скрипучий, как ржавые засовы:
«Бездомник. Что надо от меня?.. Ты — кто?»
«Ведь, знаешь… Ну, — отворяй же!»
Под сводом, низким, в корридоре, смердящем крысами — толкнул он другую дверь…
У камина, где красным золотом пылали раскаленные угли, в кресле костлявом, сидела старуха. Старуха сидела с лицом посинелым, с губами, горевшими кровью. Кот черный, метая искры, терся о плечи. Спокойно смеялись зеленые глаза. Спина изогнулась.
— Ты ко мне? Зачем?
— Послушай… Послушай, старуха. Ночью вчера я увидел коня у мостов. К нему подошел и вскочил. И понесся… Перед дверью твоей — конь сгинул. Я стукнул к тебе. Ты послушай… Когда вечер бредет по болотам в синем пологе я видел ее. Женщину видел. Каждый вечер в саду моем, на мраморной скамье. Серая женщина, в мехе крысином, с телом змеи уползающей. И глаза ея — черныя звезды. Оне пьют мою кровь — черныя звезды. Я боюсь. Послушай, старуха, — боюсь я!..
Кот фыркнул глумливо. Отошел. Тухли, пылали, золотом красным, угли. Дождь плясал на свинцовых переплетах уснувших окон.
Хохотом — визгом крысиным — старуха смеялась:
«Мой милый, жених мой пришел»…
…В саду вечернем, в синем тумане, сидит на мраморной скамье — женщина в мехе крысином…
Он крикнуть хотел — беззвучно шептал он. Уста старушечьи впилися в белую шею его.
У канала
У канала решетки чугунный уползают в зев арки моста. Туман безглазый ползет у канала, когда уходит ночь, и видится разсвет. Клубится гривами туман зловонный.
В тумане я видел трех женщин.
Трех женщин белых на мосту я видел. Отвислыя груди, с сосцами припухшими, и рты гнилые…
Шепчутся оне. Оне слепыя. И шопот их в моей душе качается неслышно.
О трех кладбищах оне шептали. От трех ворот городских вместе с туманом пришли и шептали…
…Кости трушатся в могилах. Узкие черви ворошатся в липком мозгу. Девичьи очи в могилах зияют провалом немым. Мясо смердит и плеснеет… Сердца же людския теплы и вкусом прекрасны — шептали оне. И улыбкой дышали прогнившие рты…
* * *
Не ходите к каналу тому. На разсвете спите. Спите снами юными, вешними, робкими.
Ночь
В ночи я шел безголосыми улицами. Кривыми, узко-извилистыми, тупыми. Улицами, умершими в мраке. Только в просветы между сцепившихся крыш луна бросала холод стали голубой.
Тени двигались у стен домов. Зловеще ждали в воротах темных. Люди давно уснули в жарких альковах, под ватной, красною периной.
Толстые люди — на маленьких ножках.
Дома проснулись. Жили дома, нависшие тяжко. Тысячи глаз следят за шагами моими. За каждым движением следят дома и ненавидят. И раздавить хотят…
Я вышел за город — в поле, пронзенное иглами смерти. Завороженное нитями лунными. Шел и услышал бег за собою. Упорный, мерный и тяжелый. И оглянуться назад уже не мог… Мне страшно. Побежал.
Я знаю… Двинулись мерно дома — большие, тяжелые, легкие. Дыхание слышу — это дышет прерывисто маленький дом. Деревянный стоял он на угрюмом углу улицы грязной. Он стучит, как трещеткой, дребезжащими, старыми досками… Мне страшно.
И чувствую, ближе к луне я поднялся. Над домами, на воздух. Нет, о, нет! Я бегу по земле, а на встречу — луна. Мне на встречу луна крадется старушечьими шагами. Серая она, с глазами рыб сонных. Поцелуйной улыбкой сжались уста. Улыбкой гадкой и развратно-прекрасной…