– Слушаешь меня?
– Так точно! – встрепенулся Литвин, пошарил руками по столу. Ему показалось, будто Щавель поймал его за мысли, как кот убегающую верёвочку. – Виноват, задумался.
Сотник немедленно сунул ус в зубы и принялся грызть.
– Что-то ты нервный какой-то, – отметил Щавель и перешёл к делу. – Разжёвывать не буду, ты работу знаешь. Выделишь по тройке на каждую телегу. Сам сидишь здесь, командуешь. Если будут гонцы, отправляешь тревожную группу.
– В случае возникновения нештатной ситуации как быть? – постарался загладить свою невнимательность Литвин. – Допустим, особняк опять начнут громить?
– С этим справляется городская стража. Пока мы не закончим операцию, дружина занимается только ей, не отвлекаясь на постороннее, пусть даже тюрьма горит. Понятно?
– Так точно, – отрубил сотник, вливаясь в струю.
Участвовать в массовых ночных арестах ему доводилось со времён стажировки, хотя куда ловчее он проявлял себя в полевой работе с разбойниками да на зачистке местности от просочившихся из Внутримкадья манагеров и иных опасных гадов. Литвин отлично знал свою профессию – Родину зачищать. И пусть ему не всегда нравилось, каким способом достигается результат, службой сотник гордился.
Из соседнего корпуса больнички донёсся истошный крик. Литвин вздрогнул. Вопль не прекращался. Человек орал и орал, будто его резали заживо.
Щавель деловито кивнул, будто учётчик, мимо которого пронесли на склад ящик с товаром.
– Всё понятно? Вопросы есть?
– Никак нет, – бодро отозвался Литвин.
Карп ничего не сказал. На угрюмом лице работорговца было написано «Брать!»
* * *
Понятыми были преподаватели Института растениеводства, муж и жена. Вопрос с разглашением тайны решился неожиданно просто. Многие подписанты жили семьями. У них был один круг интересов, единая работа и общий набор врагов.
«Как у эльфов, – думал Щавель, трясясь в темноте на чёрной тюремной телеге, идти было бы удобнее, но не позволял статус. – Только эльфы увлечены бесполезными теориями, сохранёнными с допиндецовых времён, а во Владимире люди учат людей насущному, что можно применить на практике и получить реальную отдачу».
На живот давил заткнутый за ремень пистолет мастера Стечкина. Изъятый у вехобитов АПС Щавель зарядил патронами из оружейки Централа. Воля Петрович роптал, что самим стрелять будет нечем и боеприпасы на вес золота, но согласился отдать две пачки под акт о конфискации. Теперь у Щавеля был полный магазин и дюжина патронов про запас. Лезть в басурманское жилище с голыми руками не хотелось, а лук в доме бесполезен. Да и кто их этих учёных знает, от чего они заговорены. Колдовство действует на всё и только на скорость пули не влияет. Князь с категоричным запретом огнестрела остался далеко, а автоматический пистолет был под рукой. В тюремном тире Щавель выпустил пять пуль из запасов Воли Петровича, сдал гильзы и остался в целом доволен. Пистолет дал всего одну осечку. «Ещё послужит», – скептически заметил Лузга. Пусть и допиндецовый, «стечкин» удовлетворительно сохранился, а боевая пружина оказалась и вовсе новодельной. Должно быть, в Рыбинске навертели, а может, в самом Белорецке. При таком внезапно открывшемся взаимопроникновении культур удивляться уже ничему не приходилось.
– Сюда, – указал понятой на длинный двухэтажный дом с подъездами, едва видимый в ночи – тонюсенький серп нарождающегося месяца света практически не давал.
Поодаль, за деревьями, высились корпуса университета. Здесь жили преподаватели. Окошки не светились, все спали.
– Квартира один, первый этаж, дверь налево, – предупредил понятой.
Исполнявший роль возницы раболов Федул завернул телегу к крыльцу. Ратники надели шлемы и сделались похожими на ночной кошмар.
– Ёрш, под окна, Михан, стой у дверей, – распорядился Скворец.
Щавель спрыгнул на торцовый тротуар, поправил вытертую кожанку, которой снабдил Воля Петрович, взял с телеги портфель.
– Пошли, – бросил командир.
Группа в составе обозника, представителя городской стражи и понятых последовала за ним.
Скворец и за ним Михан упруго взлетели по ступенькам, скрылись в подъезде. На лестничной площадке был мрак, хоть глаз коли, Щавель чиркнул одолженной у Лузги зажигалкой, подсветил деревянную дверь с медной табличкой номера. Скворец забарабанил по ней кулаком.
Ждали. В темноте понятые переминались с ноги на ногу, участие в обыске было им в новинку. Только на повторный стук из квартиры донеслось какое-то шевеление и шлёпанье. Должно быть, хозяева проснулись и гадали, почудилось или нет. Скворец стукнул опять.
– Иду, иду! – крикнула женщина.
Лязгнуло железо о железо и послышался удар о косяк, должно быть, откинули крюк. В расширяющемся проёме зарделась разгорающаяся свечка. Огонёк озарил женское лицо, некогда, в молодости, милое, но никогда не бывшее красивым.
– Что случилось?
– Гиниятуллин Нурислам Ильясович здесь проживает? – казённым голосом осведомился Скворец.
– Да, а что…
– Тогда мы к вам, – бесцеремонно сдвинув хозяйку с дороги, ратник вторгся в прихожую, а за ним вся группа. – Михан, дверь на крюк. Охраняй.
Женщина опешила. Схватилась обеими руками за подсвечник, прижала к груди, словно хотела опалить волосы.
– Нурислама Ильясовича позовите, – городской стражник чувствовал себя не в своей тарелке. – Будьте так любезны.
Он вежливо придержал хозяйку, когда она перешагивала через высокий порог на кухню.
Огромную кухню с обеденным залом разделяла пополам русская печь. Пахло потом, молоком, кошками, манной кашей, керосином и подопревшим тряпьём, отчего у Михана, сунувшего было нос следом за всеми, встал в горле ком и молодец вынырнул обратно в прихожую на дверной пост.
В дальней стене виднелись две створчатые двери в жилую половину. Одна створка была распахнута, в комнате копошились, там вдруг посветлело. Заскрежетало стекло о ржавую жесть. В дверях показался толстенький мужик лет сорока, с головою гладко выбритой и чёрными усиками щёточкой. На нём была диковинная полосатая пижама, в руках он держал облезлую керосиновую лампу с закопчёным стеклом. На кухне сразу стало светло. На стенах обнаружились зеленоватые бумажные обои в розовый цветочек, на стене жестяные китайские часы с гирьками – ходики. Картинки в рамках и детские рисунки над столом. Герань на подоконнике. Ситцевые занавесочки с кружевами. Застеленный китайской клеёнкой стол, сахарница и блюдечко с засохшей дрянью, на углу – разбросанные цветные карандаши.
«Кучеряво живёт басурманин, – подумал Щавель. – Керосин ему привозят прямо из Орды или тут всем профессорам так положено?»
– Гиниятуллин Нурислам Ильясович? – спросил он, выступая вперёд.
– Я Гиниятуллин, – мужик спросонья жмурил глазки, неясно ещё соображая, что происходит и на каком свете он находится, но огромадная фигура омоновца, с головы до ног облепленная тусклым блеском стали, до усов закрытая маской шлема, возникла у него на пути и понудила сбросить дрёму.
– Ты арестован, – известил Щавель.
Голос, от которого Нурислама Ильясовича через всё нутро будто ледяным колом пронзило, вверг задержанного в ступор. Секундой позже до него дошёл смысл, это было как обухом по голове. Профессор Гиниятуллин застыл посередь кухни соляным столпом, и всех его могучих мозгов хватило только, чтобы выдавить самое сокровенное, что никакой ветер перемен не может сдуть со дна человеческой натуры:
– Я?? За что?!?
На этот вопрос он, однако, не получил ответа.
– Оружие, предметы христианского культа, прочие запрещённые предметы есть? – привычно отбарабанил Скворец.
Басурманин не нашёлся, что ответить. Сейчас он переживал сокрушительный надлом судьбы, после которого жизнь осыпается градом в преисподнюю, а биография чётко делится на две части – до ареста и после.
Опомнилась хозяйка.
– Он ничего не делал. В чём его подозревают? – кинулась она к человеку с портфелем, объявившему об аресте.
Раболов умело перехватил её на подходе, свёл локти за спину и зацеписто оттащил от командира.
– Его подозревают в антигосударственной деятельности, – Щавель положил портфель из кожи молодого бюрократа на кухонный стол, раскрыл, вынул бумагу, походную чернильницу, очиненное перо. – Разберёмся. Мы должны провести у вас обыск. Понятые, подойдите.
Дверь во вторую комнату приоткрылась. На пороге возникли ребятишки. Девочка лет семи, похожая на тощего бурундучка, и мальчик лет четырёх-пяти с квадратными щеками, который с любопытством рассматривал гостей чёрными глазищами.
– Посиди с детьми, – бросил хозяйке Щавель, и раболов немедленно подтолкнул её в спину, направив и ускорив, как ведут впервые на торг молодую невольницу.
Женщина увела детишек. Нурислам Ильясович всё ещё изображал светильник, ошалело переживая переход из обучательского состояния в арестантское, пока его не усадили рядом с человеком в кожаной тужурке. Лампу водрузили на стол.
– Вот постановление обвинителя, – придвинул к нему Щавель ордер на арест. – Вот постановление о проведении обыска.
– Меня… за что? – только и сумел исторгнуть Гиниятуллин.
Щавель оглядел кухню. Возле дверей на вешалке пылилась разная верхняя одёжа, под нею стоял накрытый тряпьём сундучище, в котором должно быть хранилось немало всякого хлама. На скамье возле печки стояла корзинка с котятами, с печи сердито посверкивала зелёными блюдцами отбежавшая кошка. Копаться здесь не хотелось.
– Ну что, с кабинета начнём, – ни к кому не обращаясь, молвил Щавель. – Света бы побольше. Мы свечки брали?
– Михан, – гаркнул Скворец. – Свечи давай.
Запалили свечи. Всем скопом переместились в спальню, она же кабинет. Длинная, широкая, у окна письменный стол с тумбами, шкаф с книгами, над кроватью ещё пара полок книг с часами и фарфоровыми слониками. Почти как у эльфов. Стали рыскать. В верхнем ящике стола Щавель обнаружил книгу, завёрнутую в зелёный шёлковый платок. Развернул, раскрыл. Страницы были покрыты басурманскими закорючками.
– Не трогайте, – слабым голосом попросил Нурислам Ильясович. – Это Коран.
Щавель закрыл книгу. Коран был ему неинтересен.
Скворец сноровисто перевернул матрас, промял, инородных включений не обнаружил.
Стражник с Федулом тем временем вытаскивали из-под высокой кровати чемоданы и рундуки. Тряпьё, продукты.
– Эта чего, боярин?
Раболов подтащил рыжий чемоданчик странного вида, покрытый железными лапками и металлическими финтифлюшками. Ручки у чемоданчика не было, вместо крышки откидывались борта с торцов. Находку угнездили на столе между Щавелем и басурманином. Щавель дёрнул за лапки, они отщёлкнулись, выпустили крючки. Распахнулся чемоданный зев, из недр выступила крашеная серым лаком стенка, а на ней чёрные круглые ручки, окошко за стеклом и маленькие резиновые кругляши.
– Какой-то девайс? – зачарованно прошептал Федул.
– Что скажешь? – спросил Щавель у хозяина квартиры.
Басурманин грустно посмотрел на него. Он уже начал оправляться после шока.
– Тут ещё, – Скворец подал небольшую брезентовую котомку.
Старый лучник вытащил за провода два резиновых круга, соединённых гибкой стальной дугой, и за провод потоньше металлическую коробочку с рычажком, снабжённым на конце латунной кнопкой.
– О, как!
– Учебное пособие по физике, – Нурислам Ильясович вздохнул. – Тащил на себе через всю Русь, но не пригодилось.
– Не пригодилось, говоришь? – Щавель дунул на крышку чемоданчика. – Пыли почти нет.
– Жена прибирается, – объяснил басурманин. – Очень она уборку любит, до веника и тряпки сама не своя.
– Лучевой антенны в комплекте нет, – заметил командир. – Жена, наверное, смела ненароком?
– Проволока же, – слабо усмехнулся Гиниятуллин. – В хозяйстве пригодится.
– Наверное, хозяйственная жена проволоку на дерево закинула, – предположил Щавель. – По дурости бабьей. А снять не смогла? Если до рассвета подождать, мы эту проволоку сможем увидеть, так?
– Так, – подтвердил Нурислам Ильясович, начавший заметно оживать.
– Ищите как следует, – скомандовал Щавель. – Или сам остальное выдашь? – обратился он к басурманину и заверил: – На суде зачтётся.
Гиниятуллин отвернулся.
– Нечего мне выдавать, – буркнул он себе под ноги.
Щавель кинул тумблер в положение «ВКЛ», стрелка в окошечке прыгнула было вперёд, но вернулась к нижней отметке. Командир откинул заднюю крышку, вытащил пару чёрных коробочек с четырьмя железными винтами и двумя пробочками. Придвинул к лампе, осмотрел, понюхал, осторожно потряс.
– Аккумуляторы полны, щёлочь свежая. Давно, говоришь, на связь выходил?
– Вы не так поняли. Это какая-то ошибка, – злобно сказал Гиниятуллин, продолжая смотреть в пол.
– Основная ошибка, – Щавель говорил наставительно, как учитель тупому школяру, – на которой образованный класс претыкается по жизни, это считать, что все вокруг дикари и ни в чём не смыслят.
Губы басурманина беззвучно шевелились. Должно быть, колдовал, чтобы обрести силы или отвести шмонщикам глаза от остального палева.
– Ищите, – подстегнул Щавель своих подручных. – Мы должны динамо-машину найти, ареометр и запасы химикалиев. Химикалии не нюхать, на язык не пробовать, пальцы в мешок не совать. Они едкие.
В доме закипел шмон. Увлечённый всеобщим куражом, Михан ринулся содействовать. Первое, что попалось ему на глаза с поста в прихожей, была корзинка с котятами. Прилепил свечку на край скамьи, запустил руки в тёплое шевелящееся нутро. Котята запищали. Кошка-мама зашипела с печки. Михан сунул пальцы под подстилку с обеих сторон, будто вьюнов ловил, и возле дна нащупал что-то твёрдое.
– Дядя Щавель!
Парень так потерялся от своей находки, что забыл и место в дружине, и субординацию. Да уж было не до того.
– Понятые, смотрите.
На стол лёг увесистый свёрток. В измазанную кошачьими выделениями плёнку был завёрнут плоский пистолет и запасной магазин, снаряженный маленькими патронами с бутылочной гильзой и остроносой пулей.
– Тоже учебное пособие? Чему студентов учишь? – Щавель повертел короткоствол возле керосиновой лампы, басурманин молчал. – Так и запишем в протокол: обнаружен пистолет ПСМ, номер…
Профессор Гиниятуллин вдруг с озлоблением плюнул на пол.
– А ведь предлагали тебе перед обыском добровольно сдать всё запретное, – назидательно проговорил Скворец. – Теперь хана тебе!
– Котят ещё за укрывательство арестуйте, – на пороге возникла остервенелая баба.
– Тебя за пособничество сейчас заберём, – ухмыльнулся Михан.
– Уведи её в комнату, – бросил Щавель и обратился к Нурисламу Ильясовичу, когда стремительно набирающийся опыта молодец ловко вывел хозяйку. – От твоей откровенности зависит, останется жена на свободе и с детьми. Она ведь в самом деле пособница твоя и не скрывает этого. Чистосердечно во всём сознаешься, оставим бабу на воле. Будешь запираться, придётся её забрать для дачи показаний, тогда ей колодки и тюрьма, а детишек соседям. Ты всё равно расколешься, на Централе все говорят, но нам времени понадобится больше, а палачу работы прибавится. Так что не томи.
В комнате повисла тишина. Ждали. Скрипели половицы под ногами Скворца, понятые затаили дыхание.
– В железа его! – приказал Щавель.
Раболов снял с пояса припасённый ошейник смирения, накинул на шею профессора, защёлкнул замок.
Проверенное средство действовало мгновенно. Почувствовав стальной гнёт обруча, басурманин начал сдуваться, утрачивая волю и ярость, замещаемые безнадёгой и страхом.
– Я… всё скажу… что вам нужно, – по частям выплюнул Гиниятуллин. – Подпишу что скажете. Только не семью…
– Что скажем не надо. Нам правда нужна. Твоё полное признание, сделанное от чистого сердца на благо Руси и князя.
– Я во всём признаюсь, – слетели с губ покаянные речи.
Будучи правильно одетым, невольничий амулет давал пленнику «–100 %» морали и «+300 %» чувства вины.