Но это была неправда: такого резкого разговора у него с Гошей не было. И «насквозь» тоже не было. Будто бы все правильно понималось, но и сомнение тоже было: может быть, образованным людям положено поступать и жить по-другому?
У Ильи Безуглова позвякивали на пиджаке медали и мерцала рубиновая эмаль ордена. Медалей Егор не носил, а ордена у него не было. Егору рассказывали, что за бой на высоте 275 он достоин самой высокой награды, но про бой тот забыли или где-то в дороге потерялись наградные бумаги, а сам Егор стеснялся напоминать да и считал это не особенно важным.
— Не понимаю я этого! — сказал Егор.
— Не горюй! — хлопнул его по плечу Илья Безуглов и предложил еще раз сходить до магазина.
Вернулся Егор к парому на другой день под вечер, привез от соседей на попутной машине вару, гвоздей, пакли. И досок немного выпросил — паромом и соседи изредка пользуются, на это и бил Егор, когда выпрашивал материал.
Машины Гоши Фокина возле будки не было — дремал на пароме диковолосый старик Игнатыч с удочкой в руках.
Егор простукал деревянной ногой по расшатанным доскам палубы, хотел сесть на лавку, но уперся глазами в надпись на балясине: «Кто мелко плавает, на мель не сядет. Миша с Гошей, ха-ха!»
Возле воротка лежал топор. Егор потянулся к нему, чтобы стесать эту дурацкую надпись, но усмехнулся и сплюнул: не стоит труда! Настроение у него было хорошее. Он сумеет подойти к старикам, и по рекоставу они все вместе возьмутся делать новый паром! Запахнет на берегу свежими стружками, варом, застучат молотки. Илья Безуглов первым приедет. И к остальным он найдет слова-ключи.
Да, это будет праздник: соберутся на берегу Дыкырингры поработать не ради денег, а, как говорят, для души.
Молодой силой наливался Егор от этих дум.
А в долину опять натек густой летний вечер, и был он красно-синим. Несла свои беспокойные глянцевитые свивы Дыкырингра — веселая и грозная река жизни. И пел в тальнике варакушка-соловей, негромкий северный соловей.
И странное дело: Егору казалось, что про брата Костю рассказывает ему варакушка.
Закон предков
Белизна ночной пороши раздражала глаза. Звери не оставили на снегу ни одного следа. Быстрым коротким валом белка прошла на восход солнца. В те немногие дни Чиктыкон и Аракча приносили на табор по тридцать белок. Бывало и больше. Удача исчезла так же быстро, как и пришла. За последние два дня охотники не сделали ни одного выстрела.
Собаки злые от голода, облаяли медвежью берлогу, но Чиктыкон избил собак: нельзя тревожить амаку! Если амаку сам пожелает драться — тогда другое дело. А так… Чиктыкон долго шептал, стоя под деревом, — просил у амаки прощения за своих злых и глупых собак.
Но амака не внял просьбе. Видать шибко обиделся: с наступлением сумерек амака разворочал берлогу, ушел бродяжничать. Чиктыкон и Аракча тоже покинули худое место. В поисках удачи они ушли за хребет, остановились в ключе Ленгамо. Полусгнившая избушка на Ленгамо была такой низкой, что охотники вползали в нее на четвереньках. Горький дым открытого очага выедал глаза.
Аракча нашел одинокий след соболя. Зверек был матерый и хитрый — не давался ни собакам, ни людям, С немалым трудом охотники взяли на Ленгамо семь белок, несколько горностаев, одного колонка. К концу недели кончились сухари. Пили густой кипяток, заправленный чагой. Морщинистое лицо Чиктыкона стало похожим на связку старой ременной сбруи. Аракча — молодой и толстый, ему что? Жирный, как тот амака в берлоге, Лет пять сидел Аракча в теплой конторе сельпо, потом пересел на вездеход. В кабине вездехода тоже тепло и мягко.
— Хык! — сплюнул Чиктыкон горечь дыма. — Соболь не надо, белку надо. Не хочу Парчену добывать соболей. Парчен соболей тасует. Вот так…
Чиктыкон сделал руками, будто у него в руках были карты, — показал, как приемщик пушнины Парчен тасует собольи шкурки.
— Белку надо. На белку цена твердый. На соболях цена все равно что резина — тянется в обе стороны.
Аракча расправил на палках торбаза для просушки. В ответ на слова Чиктыкона сказал, что лично его Парчен никогда не обманывал. Даже наоборот: никудышного соболя проставлял за черного, по тройной цене.
— Хык! — выдохнул Чиктыкон. — Я же тебе говорю: тасует Парчен соболей! Ты спирт пьешь с Парченом. Твой Парчен — вор!
Обиженный Аракча молча улегся лицом к стене, минут через пять захрапел.
— В старину убивали воров, — распаляясь, бормотал Чиктыкон, — убивали всякого, уличенного в трусости или обмане. Закон предков — золотой закон! Зато и славились эвенки своей честностью от моря до моря! Да! Так…
Старик вспомнил, что было с Вокчем, когда тот взял из ловушки чужого соболя. Вокч получил пулю в затылок. Никто не пошел подобрать Вокча, даже родня. Так он и остался лежать возле чужой ловушки. Нечестный человек — шабэ, грязь. Кому нужна грязь?
Уснуть Чиктыкон не мог. От недоедания и усталости гудели ноги, и мысли его вернулись к Парчену. Дело с Вокчем было лет тридцать назад, если не больше. В тайге все видно, следы все скажут. В конторе чего увидишь? Тасует Парчен соболей, охотники чувствуют, а никто не видел. Раньше Парчен в сельпо работал, растрата вышла. Увозили его в чужие края на два года.
Чиктыкон ударил напарника кулаком в бок, чтобы тот перестал храпеть. Вспомнил: Аракча работал в сельпо с Парченом. Может, и он тасовал бумажки? Но про Аракчу люди худого не говорят. Аракча — мастер на все руки. Тракторист, шофер, счетовод, да и охотник удалый. К водке равнодушен, дом богатый и теплый, жена красавица — звонкоголосая Джальгурик, жена Аракчи, кстати, племянница Чиктыкона. Дяде тоже кое-что перепадает от стараний Аракчи: всегда подтянет на тракторе к дому Чиктыкона пару сухих лесин на дрова. Хотя на еду и на деньги скупой Аракча, жадный. Что правда, то правда! Вот и амаку боится — никогда не видел близко живого амаку, не дрался с ним.
Очередной день не., принес охотникам ничего хорошего. Белка словно никогда не водилась в этих местах. Аракча пришел с обхода сумрачный, злой.
— Это из-за твоих вонючих собак пропала удача! — укорил старика Аракча. — Амака смотрит за нами. Возле горы Илгын следы видел. Убить только твоих дурных собак!
В узких глазах Чиктыкона катнулся огонь раздражения. Он с присвистом швыркал, тянул кипяток из мятой железной кружки. В знак извинения Аракча сказал, что очень худой год выдался. Неурожайный, трудный. И что Аракча вообще бросит охоту — пойдет трактористом работать, к геологам уедет.
— Амака большой ходит, здоровый! — прибавил к своей длинной тираде Аракча.
Чиктыкон молча подбросил в очаг дров. Вчера Чиктыкон и сам видел медвежьи следы — действительно, очень большой амака!
Но это, похоже, другой зверь, не берложник. Хомоты — шатун. «Надо покинуть Ленгамо, искать новое место», — подумал про себя Чиктыкон, но вслух усмехнулся в надежде развеселить напарника:
— Амака тебя догоняет. Ты — жирный!
Не дожидаясь рассвета, в сутеме раннего утра, они вернули пожитки. Уйти не успели: собаки Аракчи загнали в каменную россыпь соболя.
Весь день околачивался Аракча на камнях, разжег огонь, стараясь выкурить соболя из каменного лабиринта дымом. Чиктыкон повесил свою понягу с добром на сук березы, кликнул собак и тоже пошел кружить в поисках зверя.
Тайга Ленгамо играла с охотниками. День, который они наметили для ухода, принес двойной успех. Аракча добыл заветного соболя. Вечером, сидя в зимовье, он поглаживал шелковистый мех зверька. Касание собольих остинок кожи щек напоминало дыхание женщины. На ужин Аракча варил в котелке мох и чагу.
Чиктыкон пришел поздно, но тоже с большой удачей! Молчаливый и важный, швырнул на доски нар почку сохатого, белую от сладкого жира.
— Ешь! — сказал Чиктыкон. — Там мясо! Много мяса…
Аракча понял: за дверью лежит свежее мясо. Чиктыкон добыл сохатого. Вкусная почка пахла кедровой хвоей. Аракча ел сырую почку, чавкал, размазывая по щекам жир. Радость была большой: удача, похоже, снова вернулась! Амака, похоже, больше не сердится, добрым стал, простил их за то, что они его потревожили. Не надо теперь идти за хребет к лабазу — еда есть, много хорошей еды! Можно даже пойти за другой хребет, на Иттыр — соболь там, говорят, хорошо водится.
Охотники, довольные жизнью, ели мясо, пили крепкий бульон. Аракча, не жуя, жадно глотал, выхватывал из котла жирные куски. В эту ночь они впервые вспомнили про транзистор — вынули из мешка радиоприемник, слушали музыку. Дым очага не казался сегодня злым и горьким. Аракча снял с гвоздя карабин, разобрал его и стал чистить. Вынул из магазина маслянистые желтые патроны и, возможно, забыл их на досках нар. Они могли затеряться в ворохе пихтовых лап, служивших постелью. Хотя какой охотник забудет патроны? Так или иначе, когда явилась беда, карабин Аракчи не выстрелил.
Утомленный погоней и вконец обессилевший Чиктыкон принес свеженины совсем немного, на два котла. Освежеванного и прикрытого шкурой сохатого он оставил на месте. Даже разделать не мог. Решил, что за ночь мороз не успеет заледенить тушу.
Утром охотники пошли по льду Ленгамо, обогнули ерниковую чащу и сразу увидели: огромный черный медведь рвет тушу сохатого. Кухта упала с сучьев лиственниц — так страшно взревел амака при виде людей. Как бы с тыла вылетели на зверя собаки, петлявшие по лесу.
У Чиктыкона висел на поясе нож. Ружье он не взял, чтобы легче было таскать куски сохатины. Осторожный Аракча нес на плече карабин, который он так хорошо вычистил вечером.
Егор и Чуна, лайки Чиктыкона, хватали зверя за гачи. Шерсть черного амаки была густой и длинной.
И он был огромный — собак отряхивал с себя, как мышей. Когда он встал на дыбы, Чиктыкону почудилось: сажа безлунной ночи закрыла небо! На самом деле зверь был не столь уж громаден, но так Чиктыкону почудилось.
— Мы тебя не трогаем, иди себе, амикан, добрый дедушка! — без испуга, но суеверно бормотал Чиктыкон, выхватывая нож. — Это наш сохатый, мы его добыли.
Древний мудрый закон гласит: «Увидишь опасность — иди вперед! Увидишь злого амаку — иди вперед!» Бежать или отступать нельзя — смерть. Бой начался. Одна из собак, издавая визг, корчилась в снегу с перебитым хребтом. С ножом в руках Чиктыкон прыгнул вперед и вбок — за ствол дерева. Крикнул — теперь уже громко, с рычанием. Медведь вздыбился. Смрадно дыхнул где-то вверху, над головой Чиктыкона.
— Стреляй! — закричал Чиктыкон Аракче, удивляясь, что до сих пор не раздалось выстрела.
Ответом был затихающий скрип снега под торбазами. Но Чиктыкон не услышал этого скрипа — зверь приступал к делу: жадно обнимал лиственницу, ловил Чиктыкона, стараясь приплюснуть голову охотника к стволу мерзлого дерева. Было тихо. Никто не стрелял. Амана злился, топчась вокруг дерева. На единственную собаку он не обращал внимания. Казалось, что человек и зверь соревнуются в странном танце.
Раненая собака давно перестала барахтаться и хрипеть. Черной шерсти амаки Чиктыкон не видел, ко ясно понял: ждать помощи не приходится! Силы его слабели. Был в запасе трюк — старый, испытанный. Победный для сильного и веселого, опасный для слабого.
Чиктыкон решился: оттолкнувшись плечом от дерева, прыгнул на чистое место. Медведь удовлетворенно рыкнул, гребанув лапой воздух. Сжимаясь опасной пружиной, эвенк бросился в ноги амаки. Руками, которые крепко сжимали нож, массой всего тела Чиктыкон сделал резкое движение снизу вверх. Удар получился правильный, крепкий. Лезвие прошлось от паха до самых ребер. Чиктыкона мягко толкнуло в ноги грудой синих кишок. Правая рука охотника скользнула в нутро зверя по самый локоть — к диафрагме, к сердцу. С длинным визгливым ревом вылетела из амаки жизнь.
Падая, он задавил вторую собаку. Чиктыкона отбросило спиной к дереву. Мельтешили сойки, кружил и каркал над местом побоища ворон.
Очнувшись, Чиктыкон шевельнул пальцами рук и ног. Обрадовался сквозь боль: живой! Но с лицом было что-то неладно — текла кровь, глаза придавила ночь. Пальцами Чиктыкон разлепил веки одного глаза, на месте второго нащупал яму. Вытек глаз — правый! Напоследок гребанул амака кривым когтем…
Без шапки, в рваной парке, кривой и залитый кровью пришел Чиктыкон к зимовью. Показалось: человек мелькнул в кустах.
— Алаткел! Постой! — слабо крикнул старик.
Морщась от острой боли, Чиктыкон развел в очаге огонь. Ночь, день и еще ночь провел он у огня в забытьи, в тумане. Боль во лбу перемежалась с вспышками злобы на бежавшего Аракчу. Ибдян — стыд жег беглеца! Даже соболя с перепугу забыл снять с пялки. Не человек — грязь, мусор. «Убить, догнать и убить!» — порывался старик.
С уходом усталости и боли Чиктыкон успокоился. «Это и хорошо, — расслабленно сам себе усмехнулся старик. — Аракча дал мне один на один подраться с амакой. На последней охоте. Теперь умру. Уйду в Кодар, там умру. Старый. Глаза нет. Вытек. Правый глаз! Какой теперь Чиктыкон охотник? Большой был амака, огромный!» В начале сезона еще Чиктыкон чувствовал: это его последний выход в белкованье. Старый охотник и друг Чохтоо остался на стойбище в этот сезон, признался, что он не ходок в тайгу: ревматизм тянет старые жили! А ведь Чохтоо моложе. Чиктыкон подумал с некоторой гордостью, что умрет в тайге, на охоте. На удачной охоте! Разве это не удача — такой огромный амака, и притом амака сам выразил желание драться. Все нормально, все хорошо…
За стенкой зимовья свистел ветер. Струи ветра проникали сквозь щель внутри избушки. Покачивался хвост соболя на пялке, вбитой в паз между бревнами. Чиктыкон вяло подумал, что соболь большой, темный. Дорогой соболь. Таких Парчен меняет в бумагах на дешевых, рыженьких. Обманывает робких охотников. Парчен — вор, Парчен нарушает закон предков.
Чиктыкон вдруг вскочил с холодной лежанки. Новая мысль крутнулась в его голове: разве Аракча не нарушил закон предков?
Предательство и трусость хуже, чем воровство! За кражу могли только выгнать из стойбища, за трусость убивали на месте. Вор и трус — мусор. «Очищай чум от мусора, — сказано древними, — а род от дурных людей». Давно такого не было в роду Кочениль, шибко давно! Вокч взял соболя из чужой ловушки лет тридцать назад, а человек, бросивший в тайге товарища из страха перед амакой, едва помнился. Кажется, его звали Товга. Старики стариков так говорили. Тогда еще и ружей нс было, стреляли из луков. Трус Товга крепко поймал стрелу сутулой спиной! Тень его долго учила людей рода Кочениль быть честными, смелыми. Теперь это забыли.
Из-под нар Чиктыкон выгреб ногой кучу смоляной щепы, на камни очага положил дров. Руки у него совершенно окоченели. Огонь Чиктыкон добыл, держа спичечный коробок в зубах, а спичку зажав двумя кулаками. Пальцы у него еще долго не гнулись. Не гнулись ноги, цепенела спина, но умирать Чиктыкон раздумал. Не умрет до тех пор, пока не заглянет в глаза Аракчи, думал про себя Чиктыкон. От спекшейся крови лицо его представляло сплошную коросту. Он согрел на костре воду, умылся. Раны Чиктыкон заклеил кедровой смолой.
Еды было вдоволь. Он сходил к месту побоища, нарубил кусков сохатины, нарезал с туши амаки сала. У дверей избушки постоял в раздумье. Меж стволов лиственниц беспокойно синели следы Аракчи. Они шли к перевалу. Снег цветисто искрился, над сопками проливалась нарядная голубизна неба. События этого дня на миг показались Чиктыкону кошмарным сном. Вот-вот выйдет из-за деревьев краснощекий Аракча, и они, поев сохатины, мирно отправятся белковать.
Но боль в опустевшем глазу напомнила, что все это не сон. Аракча сбежал! Чиктыкон даже видел, как он воровато метнулся в чащу. Видел, когда, залитый кровью, шагал к избушке. Следы на снегу говорили то же самое: добежал Аракча до зимовья, вылетел обратно, долго топтался на месте — слушал, как затихает шум драки. Побежал к перевалу, когда увидел, что Чиктыкон поднялся, идет…
Да, это было так!
Состояние организма охотника требовало, чтобы он отдохнул на хорошей еде до конца недели. Но Чиктыкон кое-как скоротал в зимовье эту ночь. Неведомо откуда нахлынувшие силы толкали его вперед, догнать Аракчу.
Домой, в Талакан, Чиктыкон явился на третий день. Как собака, в хвост которой вцепился злобный хорек, закружилась по стойбищу весть: Аракча — трус, он бросил старика на съедение амаки! А говорил: год худой, прекратил охоту, потому что нет белки, пойдет трактористом к геологам, там много платят. Но Чиктыкон другое сказал. Кожа на лбу Чиктыкона разодрана лапой амаки, глаз вытек — правый глаз!