Взяв в руки «Амстердамский Меркурий», граф углубился было в статью о действиях повстанцев Симона Боливара, но через минуту опустил газету на колени и уставился в окно. Война настолько опротивела генерал-лейтенанту, что описания пальбы вызывали у него желудочную резь. Стреляли везде – от Греции до Венесуэлы. И временами Воронцову казалось, что мир вот-вот начнет блевать патронами. Между тем остро хотелось домой. Правда, он не знал, в Петербург или в Лондон. Предпочел бы поехать к отцу и сестре, но там в последнее время имелся один тяжелый пункт, разговоров о котором Михаил Семенович избегал всеми силами.
Его хотели женить.
То-то новость! После войны женятся все. Ничего удивительного. Из-за непрерывных кампаний начала века семьями не успели обзавестись ни ветераны 70-х годов рождения, ни его сверстники 80-х, ни молодняк начала 90-х. Все скопом попали на великую бойню, многие погибли, иных искалечило, но и те, кто остался, был в такой степени пережеван, измотан, потерт, что мало годился в отцы семейств.
Но, вишь ты, чуть только забрезжила надежда, будто мир продлится более двух лет (сам Воронцов в это не верил), как изрубленные калеки потянулись в отставку. Без рук, без ног, а некоторые, по ядовитому замечанию Ермолова, и без головы, они пустились в марьяжные пляски на лужку. Сам Алексей Петрович холостяцких привычек держался твердо и в каждом письме к Воронцову высмеивал дураков, вздумавших на старости, будто чины, ордена и заслуги перед Отечеством заменят им в глазах барышень цветущие лета. Где она, эта молодость? Любезное Отечество проглотило ее, не поперхнувшись, и выплюнуло их, одиноких, контуженных, без семей и родных – греться у чужого очага. Так ведь еще и не пустят!
Много было горького в письмах с Кавказа. Но Михаил Семенович всей душой понимал правоту друга. Кому они нужны? Однако его случай был особый – последний граф Воронцов – надежда рода. Пока он становился хозяином осиротевших имений своих тетушек и дядюшек, это еще забавляло. Из его поместий можно было сложить одно небольшое владетельное княжество, поднять флаг и отправиться на конгресс монархов в Вене. Но всему этому требовались наследники. Срочно. Пока не поздно.
Поздно же могло стать в любой момент. Это ужасное открытие граф сделал ненарком. Читал очередное письмо Ермолова, от души смеялся над шутками. Проконсул рассуждал, что в потомки великим людям дается всякая шваль, и лично он не хочет, чтобы его имя трепал и унижал какой-нибудь обормот. А потом вдруг признался: «В молодости очень хотелось мне жениться на одной особе. Но она была бесприданница, а я так беден, что не знал, на какие шиши коня содержать, не то что семью. Так вот мы и встречались наездами лет пять, потом она от меня отстала. Очень мне было обидно, да что делать? Теперь, может, и стоило бы попытать счастья, но поздно. Alles kaput».
Граф Михаил перечитал строки, понял их откровенный смысл и похолодел. Ермолов был всего шестью годами старше него. На сорок втором году Алексей Петрович расписывался в полной неспособности. А чему удивляться? Он воевал с семнадцати, отправившись еще с Суворовым в Польшу. При Павле сидел в крепости. А потом каждый год – новая кампания. Во время попоек принято было мериться количеством сражений. Милорадович выставлял пятьдесят, Сеславин – семьдесят три. Михаил до них не добирал. Ермолов крыл обоих.
Кто бы мог подумать, эдакий бычина! Не человек – разбуженный медведь. Как гаркнет, как глянет – земля дрожит. И на тебе. Конечно, Ермолов вел невоздержанный образ жизни: ел так ел, пил так пил, орал так орал. Но, может быть, именно он, щедро растрачивая молодость, был прав? А Михаил, которого с детства приучили к порядку – мой руки перед едой, уши перед сном – просто лишил себя юношеских радостей? Стоило погулять вволю, теперь нашлось бы, что вспомнить, кроме рутины полковой службы. Кочевья и бивуаки на дорогах Кавказа, Молдавии, Финляндии, а потом уж и всей Европы искалечили каждого – буйных и примерных, дерзких и кротких, трусов и храбрецов.
Воронцов вспомнил, как отступали из-под Смоленска. Встали лагерем под какой-то Сычевкой. Шел дождь. Он приехал в сумерках от командующего с уже начинавшейся лихорадкой. Заполз в первый попавшийся шалаш и попытался заснуть. Среди ночи явился пьяный генерал Курута и вытолкал непрошеного гостя. Михаил безропотно полез на улицу. Под телегами мест уже не было, он лег на землю, натянув на голову шинель. Капли с одуряющим однообразием ударялись по набухшему сукну, а потом просачивались вместе с дорожной пылью, оставляя на лице грязные следы. Утром его уже трясло. Но получили приказ выступать. Он кое-как взгромоздился на лошадь, начал командовать. Вокруг сплошное месиво – пушки, телеги, отбившиеся от своих рот люди. Думать забыл о лихорадке. К вечеру отпустило.
А еще было уже на Березине при наступлении. Авангарды наводили мосты. Лес не близко. Народу мало. Лед то встанет, то двинется. К утру должны были подоспеть основные части. Рубили деревья всем наличным составом – и рядовые, и полковники. Потом таскали бревна к реке, вязали веревками, каким-то тряпьем, французскими трофейными шарфами и ремнями. По пояс в зимней воде. Были провалившиеся в полыньи. Потом Михаила не удивляло, что многие заболели. Поражало, что нашлись здоровые.
Мудрено было в таких обстоятельствах поберечься. Кому какое дело, что в твоем корпусе у личного состава поголовно цинготные язвы на ногах? Сапоги яловые. Тридцать градусов мороза. Если их снимать, то только вместе с кожей. А потому и не разувались до весны. Теперь о таких вещах и вспомнить конфузно, а тогда – ничего, у всех одно и то же.
О каких барышнях речь? Позавчера граф получил от отца письмо с радостным известием – сестра Катенька благополучно разрешилась от бремени шестым ребенком. Батюшка был в восторге, но все же не преминул напомнить, что английские чада – суть графы Пемброки, а внуков Воронцовых у него, старика, нет. Все это снова растравило душу Михаила. Во время последнего приезда в Англию он осторожно осведомился у отца, каков в их роду мужской век.
Старичок страшно смутился, но ничего утешительного сообщить не смог:
– Видишь ли, Мишенька, – начал он, – я своему батюшке подобных вопросов не задавал. Не такие у нас были отношения. Брат мой старший, канцлер Александр Романович, был не по женской части. Так что тут тоже ничего твердо сказать нельзя. Я же сам, потеряв твою маменьку, попытался, грешник, найти утешение, но не получил никакой услады, только разбередил раны и решил навсегда от этого отстать. Было же мне в ту пору сорок шесть. И до сего часа могу засвидетельствовать верность ее памяти.
Михаил призадумался. Его отец – образец добродетели, чего про себя командующий сказать не мог. Напоследок старый граф совсем огорошил сына:
– Вот что тебе надобно знать. Ежели ты пошел в нашу породу, то любить много не будешь. Мы все, как волки, живем одной парой. Тетка твоя Екатерина Романовна схоронила князя Дашкова и никого больше знать не хотела. А натура у нее была пылкая, мужа она обожала до безумия. Я имел несчастье полюбить свою двоюродную сестру, но родство было слишком близкое. Она вышла за графа Строганова и вскоре умерла с тоски. Я же оставался холост, но все равно что вдовец, пока не встретил твою матушку. С нею уже будем у Бога. Так что подыскивай невесту тщательно. Нового случая Господь может и не дать.
У Михаила Семеновича голова шла кругом. Он не чувствовал себя готовым к браку, не знал, где ищут невест, и не имел в России обычного контингента тетушек, которые брали подобные хлопоты на себя. Вчера пришло известие о смерти в Москве генерала Дохтурова, крайне опечалившее графа. Отчего-то сейчас вспомнились не его боевые заслуги, а курьезная история женитьбы.
После кампании 1807 года Дмитрий Сергеевич оказался без дела в Питере. И даже подумывал об отставке. Родных у него не было. Круг знакомых, помимо армии, не то что узок – вовсе никаков. Пятый десяток на носу. Поступать на статскую службу поздно, да и тяжело – изранен. Ехать в деревню – совсем обабиться. Тут в столицу пожаловало многочисленное семейство князя Оболенского, с которым в былые годы Дохтуров водил дружбу. Сам князь был уже совсем старенький. А всем в доме заправляла его супруга – Екатерина Андреевна, важная барыня, державшая шестерых сыновей, четырех дочек, их жен, мужей и несметный выводок внуков огромным кланом, где все купались в ее широчайших объятиях, подчиняясь не давящей, но и не отпускающей силе. Встретившись как-то на улице с этой флотилией дамских зонтиков и детских соломенных шляп, генерал был узнан, обласкан и приглашен в гости на званый вечер.
У Оболенских собирались в пять. Дохтуров пришел, был заново всем представлен, после чего сел в сторонке на стул и стал сидеть, глазея по сторонам. От природы он был человек тихий и не любил обращать на себя внимание. Рост имел невысокий, тело плотное, физиономию обыкновенную, а поскольку никогда не надевал все ордена, то и приметить его было мудрено. Невдалеке поместилась на стуле одна из младших барышень Оболенских – княжна Марья Петровна.
Когда молодежь пошла танцевать, она осталась недвижима и только покусывала краешек бумажного веера.
– Отчего вы не танцуете? – осведомился у нее Дмитрий Сергеевич.
Девушка промолчала, зато бежавший мимо с обручем постреленок бросил:
– А она у нас хромая!
– Я тебе уши оборву! – возмутился генерал. – Я видел, как твоя сестра поднималась по лестнице. Никакая она не хромая.
Тут княжна вмешалась в разговор и примирительно заявила, что брат говорит правду. В детстве она неудачно прыгнула с крыши сарая и сломала ногу. Ей удалось научиться ходить так, что хромота почти незаметна, и даже неплохо ездить верхом. Но вот танцевать достаточно ловко не получается.
– А не сыграть ли нам в шахматы? – предложил Дмитрий Сергеевич, чувствуя обязанность развлечь невольную собеседницу.
– Шахматы – игра мудреная, – робко заметила Марья Петровна – Мне, помнится, показывали, как ходит конь. Но я не уверена, что смогу составить вам партию.
– Все лучше, чем в углу сидеть, – простодушно подбодрил ее Дохтуров.
Сначала барышня не знала, как и справиться с фигурами, бросала все пешки в наступление, оставляла короля без защиты и совершала иные простительные глупости. Но уже на третьей партии сумела поставить соперника в довольно сложную ситуацию и искренне радовалась его недоумению.
После танцев гости пошли к столу. Дохтуров и княжна не заметили перемены звуков вокруг. Они сражались, отделенные от всего мира пыльной, бархатной портьерой у колонны, не были никому заметны и никого не замечали. Когда спустя четыре часа князь и княгиня Оболенские, уже проводив всех приезжих, приблизились к тихому уголку, из него слышалось:
– А я вас предупреждал, мадемуазель, что вы напрасно оголяете левый фланг! Надобно было прикрыть его ладьей! Но вы же ничьих слов не изволите слушать. Вы все знаете сами. Вот вам и мат, голубушка. Нечего шмыгать носом!
Обнаружив, что гости разъехались, а он один обременяет порядочных людей, Дохтуров смутился хуже некуда. Но княгиня всегда умела спасти положение.
– Спасибо, Дмитрий Сергеевич, что развлекли нашу дуреху, – сказала она. – Заезжали бы вы к нам почаще. Ведь мы как-никак родня.
– Какая же мы родня? – удивился честный Дохтуров.
– Все друг другу какая-нибудь родня, – заверила его княгиня. – Если сядем ладком да начнем считаться тетушками, то непременно отыщем. Так что, ради бога, приезжайте запросто. Видите, какой у нас тут Содом и Гоморра: детей прорва, вечно заваривают то шалости, то поездки. С ними не соскучишься.
Все это весьма озадачило генерала, но от нечего делать он стал заезжать к Оболенским. И даже участвовал в их легкомысленных предприятиях – катался на яхте по Неве, ездил смотреть цыган в Царское, опробовал с детьми гигантские шаги в саду. Но более всего – играл с Марьей Петровной в шахматы. Он так привык видеть ее кругленькое личико склоненным над доской, следить, как она прикусывает нижнюю губку или дергает упрямым маленьким подбородком, что считал день пустым, если не встречался с княжной.
Два месяца промчались мимо, и вот случайно от детей Дмитрий Сергеевич услышал краем уха, что Машеньку в доме уже дразнят «генеральшей». Это несказанно смутило Дохтурова, сутки он промучился мыслью, а не скомпрометировал ли ненароком девицу своими частыми визитами? Потом неделю трусливо не являлся к Оболенким. И, наконец поняв, что вторую седмицу без Марьи Петровны не снесет, пришел с повинной головой.
Княжна выслушала его молча. И вот когда Дмитрий Сергеевич уже думал, что отказ состоялся, вдруг повисла у него на шее. Всем известная своим непосредственным нравом, Машенька посчитала излишне потуплять взоры и разыгрывать смущение. Она визжала и чмокала жениха в щеки, повторяя: «Какое счастье, что вы решились! А то я думала, что придется делать изъяснение первой!» Свадьбу сыграли уже в Москве, куда все семейство перебралось под зиму. Оболенские были рады за дочь и горды приобретением собственного героя. Дохтуров вошел в их дом необычайно легко, точно до сих пор его место пустовало и вот наконец было занято. Дети висли на нем, требуя лодок и качелей, княгиня советовалась относительно хозяйственных забот. Сам же Дмитрий Сергеевич с гордостью посматривал, как округляется его жена, грозя на исходе лета осчастливить первенцем.
В России, навещая Дохтуровых, граф имел случай убедиться, что Марья Петровна действительно боготворила мужа. Одиннадцать лет они провели в ненарушимом согласии, а когда Дмитрий Сергеевич скончался – тихо, как и жил после войны – вдова посвятила себя воспитанию четверых детей, благотворительности и поездкам на богомолья. Никакие мужчины уже не входили в светлую горенку госпожи Дохтуровой, но до седых волос она продолжала обыгрывать гостей в шахматы.
Отложив газету, его сиятельство уставился на адъютанта. Тот невозмутимо запечатывал почту вчерашнего дня малой графской печатью, разложив на коленях походный ларец-секретер.
– Саша, а ты собираешься играть свадьбу? – спросил Воронцов.
– Да, – ни минуты не колеблясь, отозвался Казначеев. – Как только вернемся в Россию.
– С кем?
– Пока не знаю. Но тянуть не буду. Мне двадцать девять. Пора родителей порадовать.
– Но нельзя же так сразу…
Адъютант его не слышал.
– Там их пруд пруди! – радостно заявил он, явно пересказывая чужие восторженные басни. – На любой вкус. И девицы, и офицерские вдовы. Некоторые хотят взять даму постарше… Надеюсь, к нашему возвращению самых хорошеньких не разберут!
Коляска уже катилась по улице Шуазель, приближаясь к парижскому особняку Воронцова. Здесь вновь прибывшие должны были привести себя в порядок и не позднее пяти часов отправиться к Веллингтону.
Санкт-Петербург
Солнце лупило в окно, точно собиралось его выбить. День, по-весеннему яркий, с легким прощальным морозцем – как раз такой, какой нужен для катания с гор – порадовал бы любого. Но Арсений заранее мучился, предчувствуя перемену погоды. Его больная голова гудела, как наковальня, по которой вот-вот должны были ударить здоровенной кувалдой. Такое случалось часто – неустойчивый климат столицы превращал жизнь контуженого генерала в сплошную борьбу с мигренями. Мысли путались, на языке вертелось колючее иностранное слово «грандефлер», значение которого Закревский забыл, оно зудело, как пчела, и жалило в распухшие мозги. Как назло, именно сегодня приходилось тащиться на пустырь за Сенатской площадью!
Летом там стояли качели, зимой – высоченные катальные горы. Внизу толкался народ. Торговали сбитнем, пирогами и леденцами на палочках. В этом столпотворении легче всего было встретиться с нужным человеком. Один из служащих графа Каподистрии, статс-секретаря по иностранным делам, некто Петранопуло, парень сметливый и жадный, кажется, выкопал нечто любопытное. Он запиской вызвал Закревского в балаган для медвежьей травли. Не пойти Арсений не мог, пойти – тоже. Оставалось ползти.
Генерал попытался взять извозчика, но от первых же ударов копыт по мостовой взвыл не своим голосом, вылез и зашагал пешком. Благо от Галерной, где он квартировал, до Сенатской рукой подать. Не блуждая среди катающихся, Арсений сразу повернул направо к высокому деревянному забору, опоясавшему шатры с дрессированными животными. Он не любил здесь бывать – жалел мишек в цветастых цыганских юбках. Топтыгины били в бубны или крутили ногами бревно. В прошлый раз Закревский чуть не купил мартышку, сидевшую на снегу, но она сорвалась с веревки у пьяного хозяина и ускакала на шпиль карусели. После Арсений много раз представлял, как поразился бы его денщик Тихон, явись барин домой с ручной обезьяной.