После обоюдных приветствий я спросил его, чем могу быть полезным.
— Я пришел, — сказал он твердым голосом, — просить вас принять меня пансионером. Постойте… — живо прибавил он, заметив мой жест удивления.
— Извините, — перебил я его, — но вы действительно доктор Тевенен?
— Бывший ученик Месмера и друг де Пюнсегюра. Совершенно верно.
— Но сколько же вам, в таком случае, лет?
— Сто девять.
— Но знаете ли вы, что моя лечебница назначена специально для душевнобольных?
— Я это знаю и повторяю мою просьбу. Я сумасшедший.
Как ни привык я ко всяким нелепым выходкам моих пациентов, эта все-таки меня удивила.
— Позвольте мне в этом усомниться, — улыбнулся я. — Вы кажетесь совершенно здоровым.
— Вы ошибаетесь, — спокойно произнес он. — Я действительно сумасшедший и притом один из самых опасных, какие только существовали и существуют.
— Пусть будет по-вашему. Но так как вы доктор, да еще известный ученый, то я хотел бы вас просить изложить мне наблюдения, которые вы, без сомнения, делали над своей болезнью.
Он посмотрел на меня проницательным взглядом, и я понял, какой силой в молодости должен был обладать этот человек. Передо мной был истинный адепт магнетизма.
Он хранил молчание в течение нескольких секунд и как бы меня изучал.
Я, между тем, продолжал:
— В данное время вы, без сомнения, находитесь в моменте просветления, если допустить ваше предположение?
— Нет.
— Но позвольте: ни ваше лицо, ни ваш взгляд не имеют характерных признаков безумия…
— Самые опасные безумные те, — проговорил он, — состояние которых не может заметить ни один человеческий глаз.
И затем тихим, слегка дрожащим голосом добавил:
— Вот уже пятьдесят лет, как я сошел с ума, и никто из ученых не подозревает моего состояния.
— Но, наконец, — вскричал я, — в чем же заключается ваше безумие и как оно проявляется? Вы себя считаете Магометом или Христом, воображаете стеклянным и боитесь разбиться? Замечаете раздвоение личности?
— Я, — произнес он с сильной уверенностью, — я человек, который никогда не умрет и который до этого дня не хотел умереть.
— Итак, вы признаете, что можете продлить свою жизнь на сотни, а то и на тысячи лет, до бесконечности?
— Совершенно верно.
— Вы владеете средством для продления жизни?
— Только своей собственной.
— Великое делание! философский камень! — вскричал я.
— Ни то, ни другое. Алхимия тут ни при чем!.. Мое средство ничего не имеет с ней общего.
— И это средство… Расположены ли вы мне его назвать?
Я уже не сомневался, что имею дело с маньяком.
— Я ничего больше не могу сказать по двум причинам…
— Каким?
— Первая та, что, открыв вам свой секрет, я тем самым объявлю себя в глазах общества преступником…
— Но вы сами, — перебил я его, — признаете себя таковым?
— С точки зрения высших законов борьбы за жизнь — нет.
— Вы убивали?
— Да, — ответил он без всякого колебания.
— Ваши преступления были открыты?
— Нет.
— В совершении их были заподозрены другие?
— Нет.
— Но ваши жертвы… Что с ними сделалось? Вы их скрыли?
— Нет.
— И никто никогда не заподозрил их насильственную смерть?
— Никто и никогда.
Его безумие выяснялось все больше и больше.
— Вы мне сказали одну причину. Какая же вторая?
— Вторая та, — важно сказал он, — что будет одно из двух: или, узнав мой секрет, вы будете бессильны его применить, следовательно, бесполезно его открывать, или же сможете им воспользоваться и будете совершать преступления.
— Без сомнения, — улыбнулся я. — Что это? Какой-нибудь яд, не оставляющий следов?
— Не старайтесь угадать: все равно не сможете. Да это и лишнее. Я пришел к вам, как к психиатру, чтобы сказать: “Я опасный сумасшедший, которого надо лечить. Согласны вы меня принять?”
— Поступая в мою лечебницу добровольно, вы вправе ее оставить, когда вам заблагорассудится, — сказал я. — Я вас приму, но не иначе, как после освидетельствования двумя врачами, которые должны удостоверить вашу болезнь. Согласны на это?
— Да. Теперь я попрошу вас выслушать мои условия.
— К вашим услугам.
— Я к вам поступаю с целью умереть, ибо еще раз повторяю, что, оставаясь на свободе, в решительный момент не выдержу и опять прибегну к своему средству, чтобы избегнуть смерти. Здесь же, у вас, я не в силах буду этого сделать, и природа вступит в свои права. Поэтому я требую, чтобы на меня смотрели так же, как и на других больных, и решительно никого не допускали ко мне из посторонних.
— Есть у вас родственники или друзья?
— Я совершенно одинок. Мною никто не интересуется.
— Я вам могу обещать, что ваше желание будет исполнено в точности… если высшая администрация не потребует вас.
— О, этого не случится! Итак, никто, кроме вас и ваших ассистентов, не должен меня посещать. Я же, со своей стороны, могу вас уверить, что никого не потревожу. Кроме того, могу вам сказать наверное, что больше трех месяцев не проживу.
— Имейте в виду, что применяемый у нас надзор исключает всякую возможность самоубийства.
— Эта сторона дела меня мало интересует.
— Заметьте еще, — продолжал я, — что прежде, чем вас поместят в выбранную вами камеру, вы будете тщательно осмотрены, и все, что у вас найдут — будет отобрано.
— Увы, — произнес он, улыбнувшись первый раз, — у меня, к сожалению, не могут отобрать моих ста девяти лет. Я знаю, как велик запас моей жизненной силы… больше, чем на двенадцать недель, ее не хватит.
На этом мы покончили наш разговор, и я скоро принял к себе этого странного пациента, который был очень комфортабельно помещен, так как внес очень высокую плату».
Здесь рукопись доктора кончалась. На ней стояла пометка: «Павильон 2. № 17».
Чтение произвело на меня глубокое впечатление и еще сильнее разожгло любопытство. Старый доктор Винсент оставался для меня не менее загадочным.
Вошел мой собрат.
— Ну, — спросил он, — что вы думаете о старом месмеристе?
— Не знаю, что вам сказать. Я даже затрудняюсь определить, безумен ли он. Тевенен поступил к вам 15 апреля, а теперь 10 сентября, и он, если я не ошибаюсь, еще жив. Следовательно, его предсказание не сбылось, неоспоримый диагноз оказался ошибочным!..
— Безусловно.
— В каких условиях он живет?
— Как и всякий пансионер. Сначала он подвергся осмотру моих двух коллег, в свою очередь признавших его маньяком. В сущности, случай был самый обыкновенный, и мнения разойтись не могли. Затем его поместили в отдельный павильон и обставили с большим комфортом, имея в виду дать ему возможность наиболее приятно провести последние годы или месяцы жизни. Специально для его услуг приставлены двое надзирателей. Он собрал научную библиотеку из самых любопытных и редких книг и много работает. Сообщаю одну подробность, доказывающую ненормальность его умственных способностей: в течение пятнадцати дней он лежал совершенно обнаженный в своем садике по несколько часов в день. Он говорил, что производит один крайне важный опыт. Так как это было в июне, во время жары, то я ничего не имел против его фантазии и ему не препятствовал.
В течение первого месяца я не заметил в нем никакой перемены. Но на исходе второй половины мая стали обнаруживаться признаки дряхлости. Тогда-то он и стал производить свой странный опыт. Замечая, как он хилеет, я начал верить в его предсказание и полагал, что больше двух месяцев ему не протянуть. Когда припадки наготы, простите за выражение, окончились, мы возобновили с ним наши прежние отношения. Признаюсь, я редко встречал у кого-либо из коллег такую эрудицию и смелость выводов. Если бы этот человек, думал я, не имел двойной мании — магнетизма и управления жизненностью по своей воде, — я признал бы его одним из самых великих ученых нашего времени. В первых числах июля силы его ослабели еще больше, но ясность ума осталась прежняя. Мне было грустно смотреть на этого столетнего старца, не имевшего никого близких и проводившего свои последние дни в одиночестве, сидя в кресле, и жадно искавшего оживляющих лучей солнца. Однажды он сказал мне, что обожает маленьких детей, и я привел к нему своего мальчика. Я не стану описывать, какой радостью озарилось его лицо. Если бы я не знал его так хорошо, то, пожалуй, меня испугал бы тот огонь, которым загорелись его глаза. Что касается моего маленького Жоржа, то его симпатия к старику не замедлила проявиться. Он обошелся с ним, как со старым знакомым. С того момента не было дня, который Жорж провел бы без него, часто оставаясь с ним по несколько часов. Это развлечение прямо оживило старого доктора, и мне показалось, что он помолодел на много лет. Дряхлость как рукой сняло, и я начал верить, что его слова о продлении жизни не пустой звук. Это была поистине удивительная натура.
— Но не говорили ли вы при моем приходе, что состояние здоровья вашего сына внушает вам некоторое беспокойство?
— О, сущие пустяки! Маленькая усталость и слабость, вызванные жарой, а также быстрый рост. Я теперь спокоен.
Мною овладело сильное желание увидеть этого загадочного человека, которого я встретил много времени назад при таких странных и печальных обстоятельствах. Я сказал об этом доктору Ф., но он мне ответил, что между ним и Тевененом существует договор — никого из посторонних к нему не допускать, и что поэтому он затрудняется исполнить мое желание.
Я не настаивал, и мы расстались.
По дороге домой я много думал о Тевенене, и моя голова почти кружилась под напором мыслей.
Я чувствовал какой-то безотчетный страх перед этим учеником Месмера. Как Паскаль, я видел перед собою разверстую бездну, из мрака которой на меня глядело насмешливо-злобное лицо Винсента де Тевенена.
III
В первых числах ноября я получил от д-ра Ф. депешу, в которой стояло: «Мой сын умирает. Зову всех друзей. Приезжайте».
Я вскочил, как ужаленный, и через несколько минут уже ехал к нему.
Положа руку на сердце, скажу, что я ожидал нечто подобное, и депеша не была для меня неожиданной. В минуты отдыха моя мысль возвращалась к Винсенту де Тевенену, и я предчувствовал катастрофу. Не знаю почему, но едва я прочел депешу, как первая мысль была о нем.
Образ доктора Винсента мне представлялся связанным с образами больного ребенка и той несчастной девочки, которую некогда я видел умирающей от непостижимого истощения жизненной энергии.
И вот опять появление этого загадочного старика было связано со смертью…
Погруженный в свои думы, я не замечал, как доехал до лечебницы д-ра Ф.
Войдя к нему, я нашел в зале четырех собратьев по науке, очевидно, приехавших по его зову.
Они были серьезны и молча пожали мне руку. Они уже осматривали ребенка и нашли его положение опасным: у бедняжки было необъяснимое истощение жизненной силы при совершенно здоровом состоянии важнейших внутренних органов.
Вошел отец. Он был в таком отчаянии, что при взгляде на него у меня сжало сердце. Два года назад он потерял нежно любимую жену и всю свою любовь перенес на сына… Увидев меня, он что-то хотел сказать, но рыданья сдавили ему горло. Он взял меня за руку и повел к больному.
Передо мной появилась та же леденящая душу картина, как и десять лет тому назад, с той лишь разницей, что на постели вместо девочки лежал мальчик, изжелта-бледный, совершенно обескровленный, точно от смертельной невидимой раны.
Иллюзия была так полна, что я спросил у доктора Ф., не было ли у больного кровотечения.
Он ответил отрицательно. По его словам, мальчик слабел постепенно, и лишь последние несколько дней ухудшение пошло с ужасающей быстротой. Несмотря на то, он, пока быль в силах, выходил в сад.
— Старик Винсент еще жив? — поспешно спросил я, невольно повинуясь какому-то импульсу. Мне показалось, что это спросил не я, а кто-то другой.
Мой вопрос почему-то не удивил доктора Ф.
— Да, и очень огорчен. Он так любит моего Жоржа, который постоянно был около него. Надо будет послать за ним, так как мой мальчик, несмотря на слабость, все порывается к нему. Это какое-то странное влечение, от которого он не может освободиться. Но что нам за дело до Винсента? Исследуйте же больного и скажите мне, ради всего святого, будет ли он жив?
У меня не хватало храбрости сказать ему горькую правду. Если мои коллеги и питали кое-какую надежду на благоприятный исход, то я — ни в каком случае. Смерть была неизбежна. Пока я молчал с жутким чувством в душе, в моем уме промелькнула мысль, заставившая меня вздрогнуть.
В этот момент губы ребенка раскрылись, и голосом слабым, как дыхание, он прошептал:
— Дедушка Винсент.
— Слышите? Он хочет видеть своего друга, — сказал д-р Ф., смахивая слезу.
Но я уже был у окна и, отодвинув занавеси, взглянул на двор. К дому подходил старик, сопровождаемый двумя надзирателями.
Я вскрикнул.
— Ради жизни нашего сына, — торопливо проговорил я, схватив доктора за руку, — не оставляйте его ни на одну секунду и заявите всем, что все, что я буду делать, происходит по вашему приказанию.
— Но что вы хотите делать?!
— Не забывайте… по вашему приказанию!
И, видя, что ребенок начинает приподниматься, я вышел из комнаты.
На лестнице я встретил Винсента.
— Ни шагу дальше! — сурово вскричал я, заграждая ему дорогу.
— Кто вы такой, и что вам нужно? — удивленно спросил он.
И, обернувшись к своим спутникам, сказал:
— Я хочу видеть г-на директора…
— Но я вам повторяю, что вас не пущу. Я действую по приказанию доктора Ф… Он велел немедленно отвести вас в павильон.
Потом, обратившись к служителям и назвав себя, я сказал:
— Один из вас пусть идет к доктору Ф. и передаст ему, что через полчаса я вернусь. Прибавьте, что для спасения ребенка мною будут употреблены все силы. Другой пусть идет с нами.
Мы пошли в павильон. Остановившись в садике, я отпустил сторожа.
Мы остались одни.
Наконец-то я был лицом к лицу с этим таинственным человеком. Я взглянул на него.
Он был очень бледен, глаза его горели.
Мы молча стояли, смотря друг на друга, как два врага, измеряющие свои силы перед смертельным боем.
Наконец, протянув к нему руку и дрожа от гнева, я произнес:
— Господин Винсент де Боссай де Тевенен, вы убийца!
Он только устремил на меня пылающий взгляд.
— О, не пытайтесь меня зачаровать: я не ребенок! — вскричал я. — Вы меня не убьете!..
Он опустил голову.
— Чего вы от меня хотите? Я вас не знаю, — произнес он.
— Но зато я вас знаю, господин Винсент! Помните ли вы несчастную мать (я назвал фамилию, улицу и год), которая десять лет тому назад рыдала у постели умиравшей дочери? Помните ли вы врача, который бессильно стоял у больной? Это был я! Тогда, — продолжал я, отчеканивая каждое слово, — тогда в соседней комнате послышались шаги, и умирающая, сделав последнее усилие, поднялась на постели и упала мертвая мне на руки… На пороге стояли вы…
— Так это были вы! — вскричал Винсент.
— Да, это был я, наблюдавший эту странную смерть и еще более странное преображение полуживого старика в юношу…
— Продолжайте.
— Помните ли вы также, как в тот же вечер вы просили привратницу вашего дома доверить вам ее сына?
— Она отказала. Правда.
— И вот, спустя десять лет, я встречаю вас здесь, бодрого и крепкого, хотя смерть вас давно уже ищет… Вы живете… а там, наверху, умирает дитя от какой-то странной болезни, ставящей науку в тупик… Понимаете ли вы, господин Винсент, почему я вам помешал войти туда, где вы надеялись сорвать с губ умирающего последнее дыхание жизни?!
— Войдем, — сказал старик, указывая на дверь павильона.
Он говорил совершенно спокойно, без малейшей тени волнения.
Мы вошли в кабинет, заваленный книгами.
Он подал мне стул и сел против меня.
— Что же вы подозреваете? — спросил он.
Я теперь вполне овладел собой. Я понял, что запугиваньем ничего от него не добьюсь, а потому совершенно хладнокровно сказал:
— Я не подозреваю… Я знаю.
— Что?
— Вы владеете тайной продолжать жизнь с помощью магнетизма. Хотя положительная наука и открыла законы гипноза и внушения, но она не получила еще тех результатов, которыми вы пользуетесь. Ваша наука преступна, ибо она в сотни раз увеличивает ужасное неравенство между борцами за жизнь. Основываясь на вашем собственном признании, я говорю вам, что вы убийца. Осмельтесь же мне сказать, что я ошибаюсь…
Старик Винсент закрыл руками лицо и тихо проговорил:
— Зачем я не встретил вас раньше?
— Вы сожалеете, что не имели случая научить меня вашей ужасной науке?
— Никакая наука, сама по себе, не может быть ужасна. Все зависит от ее применения, — важно сказал он.
— Ваша наука только орудие преступления.