То-то, что переворотило! Новая вера родилась в его груди! Нахлынувшие впечатления, и верил и не верил собственным глазам, потрясли его. Решил верить.
И самое невероятное чудо, снявшее и освободившее, между прочим, его мозг и душу от подозрений и разных сомнений, заключалось в том, что он видел: среди невообразимого хаоса и мешанины гор, которые, сойдясь когда-то в смертельной схватке, вытесняли друг друга с земли под самое поднебесье, оказывается, притаилось неисчислимое множество ручьев и марей, полян и аласов, лощин и лугов! Судя по ветхим останкам изгородей и провалившихся срубов, тут когда-то с разудалой песней вольготно гуляла коса. Когда-то… Что стряслось потом, в давние или совсем близкие времена, – бывшие царские угодья сплошь заросли сорной травой, покрылись гнилыми кочками, затянулись болотинами?
Но план-то перспективный! Оттого и взыграло ретивое: уже представлял воочию, как здесь (разумеется, сначала придется навести прежний порядок; а ради того не поскупиться на весьма солидные капиталовложения) замычат коровы, загогочут племенные жеребцы, закурятся и завьются веселыми спиралями дымки над домами, в каких поселятся счастливые пастухи и табунщики. Не беда, что вопрос об организации в Тэнкелинском районе крупной лугомелиоративной станции обсуждается в Совете Министров республики вот уже третий год – теперь он тоже имеет право ударить себя в грудь!..
Внезапно впереди что-то взорвалось. Заслоняя восходящее солнце и само небо, взвилось вверх что-то черное и огромное. Одновременно с оглушительным громом слепая молния ударила в лицо Лося. Не успев сообразить, что могучий предательский удар – воздушная волна, ошеломленный Лось с невольно вырвавшимся воплем полетел на землю. Вернее, прямо на камни.
– А-ай!
Конь, в течение двух дней прошагавший с тяжелой ношей то по чавкавшей жиже болот, то по запутанному валежнику, то по зыбучим пескам, то по острым обломкам скал и почти выбившийся из сил, испугался не меньше своего седока. Громко храпя, раздувая ноздри, рвя повод, намотанный на руку хозяина, бился и, вздымаясь на дыбы, молотил копытами воздух.
Лось уже встал и почти успокоил дрожащего коня, когда вернулся назад Черканов.
– Чего кричали? – спросил и поглядел в лицо спутника. – Э-э, да у вас на щеке кровь! Упали?
Не отвечая, Лось приложил носовой платок к саднящей щеке.
Черканов пошарил вокруг в траве и протянул раненому несколько каких-то листьев:
– Нате, приложите к ссадине. Быстро затянет. А что случилось-то?
– Да так… – Не зная, как объяснить, Платон Остапович с беспомощным видом развел руками. – Конь вдруг взыграл…
– С чего это он?
– Вдруг впереди нас что-то вроде взорвалось… такое черное, огромное…
– Да ну?!
Платон Остапович только теперь почувствовал, что весь облит потом. Рубашка плотно прилипла к спине. С напускным безразличным видом деланно засмеялся:
– Черт его знает, что это такое!
– Черт, конечно, не знает, да мы сами с усами! Сейчас узнаем. Если мы верим, что ни бога, ни черта нет, – значит, тот некто должен быть или зверь, или птица, – принялся внимательно оглядываться кругом, перебегая взглядом с предмета на предмет. – А-а, вот и оно, неведомое чудище! Вон сидит ваше «что-то черное, огромное»… Действительно, громаднейший глухарь! Когда я проезжал, он, видимо, спал. Ишь, и он нами заинтересовался – вон как старательно высматривает, даже шею выворачивает! «Что за чертоломы свалились на мою голову?» – ругается он, похоже.
Присмотревшись, Лось тоже увидел гигантскую черно-фиолетовую с переливом птицу, вцепившуюся толстыми, в роговых наростах пальцами в сук большой лиственницы неподалеку от места, где они сейчас стояли.
– Всего-то от глухаря мы с конем так перетрухнули, что у обоих чуть душа напрочь не отлетела, – усмехнулся Лось.
– Это не от трусости, просто от неожиданности. Взлетает он и правда как взрывается. Особенно здорово это получается у него в сумерках. Черт сейчас сгинул, и даже в самой дикой, самой безлюдной тайге бояться некого. Обычно любят сочинять разные небылицы и ужасы про медведей да про волков, но это враки! Звери лесные никогда первыми не трогают человека. Оголодавший «хозяин» или волк попадаются очень и очень редко, от силы раз в десять – двадцать лет. Человек сам преследует и уничтожает их. Если зверя подранишь или сдуру примешься убивать его детенышей, тогда уж – чего ж удивительного? – кто не превратится… – не успев закончить популярную лекцию, которую, однако, Лось слушал с юным вниманием, ибо известное в устах этого все больше нравившегося ему человека звучало с той настоящей искренностью и правдивостью, о чем, не догадываясь, он сильно истосковался. Черканов вдруг схватился за шею и вскинул голову вверх – Эй, кто там балуется? Кто нашвырял за воротник корья?
– Белка-проказница! – подсказал, рассмеявшись, Лось.
– Хватит! Тебе сказано? – как на несмышленого шалуна, нарочито строго прикрикнул Черканов.
Непослушная белка метнула в ответ целую пригоршню.
– А-а, показываешь норов? Вот я тебя, неслуха такого! – Черканов поднял сучок и замахнулся.
Рыжий хвост прыгнул и спарусил на ближнюю лиственницу.
– Давай заодно напоим-ка коней, – Черканов уже спускался к ручью, протекавшему по другой стороне лощины под крутой сопкой.
Когда Платон Осипович наклонился над маленькой заводью, толпившиеся у самого берега темно-синие юркие рыбешки прыснули веером в разные стороны. С протянутой рукою он свалился бы в воду, – не подхвати и не удержи его вовремя спутник.
– Что это с вами, а? В полной одежде и захотелось искупаться?
– Хотел достать вон тот голубой камешек!
– До камешка нырять надо. Тут глубоко: наберется близко к сажени.
– А видится, словно совсем близко.
– Это оттого, что вода тут чистая. Никто ее не мутит, вот она и такая – светлая. Давай напьемся и мы.
Лось припал губами к ручью. Он пил и пил. Остановиться было невозможно.
– Не уподобьтесь Чурумчуку, который выпил целое море! Хоть немного оставьте для зверья и птиц. Им тоже надо испить водицы! – пыхая сигаретой, рассмеялся Черканов.
– У Лося заломило зубы.
– Уж так и быть: немного оставлю.
Ломоту в костях и сонливость словно рукой сняло.
Вот она – чудотворная живая вода старинных сказаний и легенд! Струится, журчит, позвякивает и позванивает по мелкой гремучей гальке! Вглядись в глубь, жди терпеливо и несуетно, – и прозришь в светловодье события седой древности, что в «олонхо» только и остались, как будто затаились, притворись сказкой-небылью. Ан нет! Жди! Жди – может быть, и тебе откроются. Ну, не в этот раз – так в другой.
Знал бы Лось, что в эту минуту он наверняка испытывал то же, что испытывал великий безымянный, имя, некогда знаменитое, нынче поглотила бесконечная и бездонная река времени, когда, проведя день-деньской в жаркой погоне за быстроногим оленем, иссохший от жажды, доплетясь полумертвый, почти без сознания до этой воды, припадал к ее плескучей влаге и долго, бесконечно долго пил и вставал, заново рожденный… Может, и знал.
Отдохнувшие на коротком привале кони бежали спорой рысцой. Прохладный ветер, дувший навстречу, прибавил самую малость и уже дул ровно.
З-пад а-адн-эй га-ары-ы вецер ве-е,
З-пад дру-у-гой га-ары-ы падвя-ва-ае… –
неожиданно и для самого себя завел старинную белорусскую песню Платон Остапович. И удивился. И прислушался к эху, вернувшему его, но как бы и чужой, голос.
Черканов ехал молча, опустив голову. Но по напряженной спине и по всей посадке было ясно: слушает и, несомненно, одобряет.
Как-то незаметно подкравшиеся было плотные тяжелые облака, почти касаясь остроконечных скал, древними пиками устремленных в небо, начали вдруг распадаться, разбегаться и истаивать; высокий купол стал наливаться сияющей лазурью.
З-пад дру-угой га-ары-ы падвя-ва-ае…
Да цемна хма-ар-ка высту-па-ае…
Умный конь, чуя, что сейчас всадник не станет понукать его, перешел на неспешный нетряский шаг.
Да цемна хма-ар-ка высту-па-ае…
Да дробны дожд-жык у-ули-ва-ае…
Платону Остаповичу представилось: плавно покачиваясь на тихой волне, плывет он на плоту. Широкое лоно Припяти подернуто тускло мерцающей позолотой. Вдоль невысокого берега, как на параде, выстроились могучие развесистые дубы. За ними расстилалась насколько хватит глаз, – расцвеченная бушующим разнотравьем пойма. А там… то появляется, то исчезает среди зеленых волн головенка цвета спелого жита. Это он! Еще малыш, лет пяти или много-много шести. Носится ошалело по лугу с ревом в безуспешной попытке поймать увертливую бабочку с радужными крылышками… Как так: и тут, и там – он? Не понять. Лучше и не пытаться…
– Ой! – грезивший наяву всадник испуганно вскрикнул и схватился за поводья. Конь, давно предоставленный самому себе, вдруг остановился, натолкнувшись грудью на круп своего сотоварища, стоящего теперь поперек дороги. – Что случилось?
– Тише… – наклоняясь с седла, шепнул ему Черканов. – Посмотри-ка сюда…
Резко очерченный на фоне ясного неба лучами солнца, уже начавшего склоняться к западу, на самой вершине одного из отрогов горного кряжа, на самом краю гребнистой скалы, нависшей над пропастью, стоял непередаваемо прекрасный зверь.
– Видишь, да? Горный олень…
Невесомо касаясь точеными ногами каменной осыпи, олень гордо поднял вверх голову, отягощенную затейливого рисунка рогами, и чутко внимал шуму вечного неба.
«До чего же прекрасно божествен!.. Точь-в-точь Солнечный олень из сказки! – подумал Лось в восхищении. – А поза чего стоит: весь он – сама чуткость. Все в нем – сама грация. Как же гениальна мать-природа, что может создавать такое совершенство, такую не выразимую словом красу!»
– Учуял… Сейчас исчезнет… Подставьте ладонь!
Олень вздрогнул, в неуследимо быстром и высоком прыжке перелетел на соседнюю скалу и, сверкая гладкой блестящей шкурой на хребтине, понесся стремительными прыжками по краю ущелья.
Черканов взглянул на подставленную ладонь и в полушутку, в полусерьез с огорченным видом тихо воскликнул:
– Так и знал: пуста…
– А чего вы ждали?
– Счастья…
– Разве счастье капает с неба? – засмеялся Лось. – И нужно только подставить ладонь?
– К некоторым оно приходит само…
– И что это за убогое счастье, вымоленное как подачка нищему в подставленную ладонь!
– Я даже от такого не отказался бы…
– Не надо ждать от кого-то подачки. Счастье надо завоевать самому! Будет человек счастливым или нет, зависит только от него самого. Я правильно говорю?
– Даже сверхправильно. О том, что свое счастье каждый человек кует сам, и я могу ораторствовать нисколько не хуже вас.
– А зачем тогда подставлять ладонь?
Черканов промолчал, да и Лось, почему-то смутившись, не стал настаивать на ответе.
Проехав некоторое время молча, Черканов попридержал своего коня и поехал уже вровень со спутником.
– В этих краях живет такая легенда. Когда бежит Солнечный или там Золотой олень, ну, в общем, волшебный, у него из-под копыт вроде бы высекаются, разбрызгиваются и падают дождем золотые искры. И если из этого золотого дождя кому-либо удастся поймать в раскрытую ладонь хоть одну-единственную маленькую искорку, тот будет весь свой век счастливым сполна. Очень похоже, что не моей дырявой ладони дождаться такого дорогого гостя. Да пусть я и не буду удостоен подобного подарка, обойдусь и без этого. Не так ли, Платон Остапович? – повернулся к спутнику и, словно давая понять, что шутит, грустно улыбнулся; опять выехал вперед, и опять впереди замаячила его спина. Только теперь Лось обратил внимание на ее худобу и выпирающие лопатки.
Хотелось сказать что-то ободряющее. Но что именно говорится в таких случаях, – Лось не нашелся.
Ручей, постепенно сбегая вниз, влился в речку, прорубившую себе проход через скалистую гряду гор и устремившуюся прямо на восход солнца. По обоим берегам ее простиралась луговина шириной не меньше версты.
Сойдя со старинного проселка, поехали по самому подножию горы, по еле заметной тропке, заметенной старым пожухлым разнотравьем.
– А это что такое?! – удивленно воскликнул Черканов, миновав перелесок.
– А что такое? – Лось непонимающе огляделся.
– Смотрите туда! Вон туда! – показал Черканов в глубь открывшейся долины. – Вон, во-он!
– Вы же хозяин этой земли, вам и знать. Это я могу спросить у вас, местного.
– Я и сам не знаю!
– Что это такое в самом деле?
Объехав огромную и высокую кучу из земли, песка, камней и дерна с трудом, чуть не завязли кони, преодолев довольно широкую полосу голой земли, остановились на берегу речки.
– Когда это они успели тут все выстроить?! – Черканов в полном недоумении осматривал громоздкий, с двухэтажный дом, целиком смонтированный промывочный прибор, большой дизельный электромотор, несколько дощатых сараев и штабель бочек с топливом. В его возгласе были и удивление, и восхищение, и неодобрение, и даже злость. – Все готово, хоть сейчас начинай мыть золото!
– У вас, у совхоза, они брали разрешение начинать тут работу?
– Ничего подобного. Был просто разговор, и то полуофициальный, что добычу золота можно будет начать в предстоящей пятилетке, после детальной разведки и точного определения запасов, с конкретным учетом перспектив развития совхоза. Кому, как не вам, в райсовете, все знать – ведь все идет через вас? Небось спрашивали у вас…
– Поверьте, нет! Странно… – Было отчего обескуражиться. Было отчего и возмутиться.
– Смонтировано же совершенно недавно. Может, и люди есть тут? – Поворачиваясь во все стороны, Черканов принялся кричать во все горло: – Эге-ге-гей!.. Ого-го-гой!..
Кругом царила немая тишина. Лишь спустя некоторое время, отразившись от отвесных скал по обоим берегам, крик Черканова вернулся звенящим эхом.
– Платон Остапович, что это значит? Не то ли самое, что на нашем Джэнкире добыча золота уже началась?
– Нет, нет! – решительно возразил Лось. – Такого постановления не было.
– Постановление может быть вынесено и задним числом. Написать его – недолго, – Черканов слез с лошади, обошел промприбор, словно не веря своим глазам, то тут, то там общупал, обстучал подобранным здесь же камнем, – Ничего не скажешь, сделано все на совесть, капитально. Как же это понять? Ведь была же у нас договоренность, что, если выявится тут богатое содержание металла, будем работать в тесном содружестве, сообразуя интересы и совхоза, и комбината. Где основать поселок совхозного участка, где поставить центр прииска – должны были решить также сообща. А на самом деле получается, что нас вовсе и в расчет не берут? – Цокнул языком, натянул картуз низко на лоб, молча постоял, потеребил затылок и стал толкать плечом деревянную стойку промприбора, как будто пробуя на прочность установку.
Положение Платона Остаповича выходило преглупейшее. Да и понимал он в этом деле, сказать честно, не то чтобы вовсе ничего, но маловато.
– Тит Турунтаевич, не надо так волноваться. – Чем меньше понимания, тем больше сострадания: глядеть же на Черканова – сердце кровью обливалось. – Видимо, ведут разведку, чтобы точно определить размеры запаса. – Попытался утешить, мобилизовав все свои познания о процессе добычи золота.
– Разведку ведут по-иному. Тут – другое! Ясно же, настроились на прямую промывку. Это видно даже простым глазом. Бульдозера где-то небось спрятали в лесу. Если начнут так, по-воровски, засылать сюда случайные бригады рвачей и добывать, нам никакой помощи ввек не дождаться. И все окрест порушат подчистую, камня на камне не оставят. Этим старателям нужно только золотишко! Плевать они хотели на охрану природы! Пле-вать! – Черканов захохотал яростно, как помешанный, устремил горящий взор на Лося. – Не говорите, не говорите, – точно отбиваясь, замахал руками, хотя тот не собирался ничего говорить. Тем более что он мог сказать? – Бережное отношение, рекультивация – пустые слова! В гробу они видели все это! После них, как после саранчи, даже в тысячу раз хуже, остается голая, мертвая земля!.. – Кажется, и выдохся от неожиданного бурного порыва. Закончил хриплым шепотом. Вовсе не для подавленного и совсем растерянного Платона Остаповича – Неужели и наш Джэнкир обречен на подобную злосчастную долю?!